кий интендант, ехавший к передовой, поминутно  высовывал  из
шоферской кабины голову, надвигал на лоб фуражку и,  смеясь  и  захлебываясь
ветром, кричал дурашливо, по-молодому озорно:
   - Эх, Аню-ута-а! Давай жми, колымага! Газ на всю железку! Лихач! А, лихач
ведь он, капитан? Он у меня лихач! Как с ним ездить, ха-ха!  Невозможно!  Не
надеюсь на него, не-ет! Есть у меня, знаешь, лейтенант  Таткин.  Так  тот  в
кузове с грузом ездит. А? Этот лихач  ничего  не  видит,  кроме  баранки.  А
Таткин самолеты заметит и давай из пистолета палить: останови, значит!  Жми,
жми,  Аню-ута!  А  "катюши"  -то,  "катюши"!  Глянь-ка,  капитан!   Гордецы,
красавицы!
   Ермакову нравился этот средних лет  интендантский  майор  своим  избытком
энергии и разговорчивостью, вероятно, возбужденный скоростью езды,  розовым,
ноябрьским  утром,  близостью  освобожденного  города.  Он   сам   испытывал
некоторую приподнятость, и ледяной комок, затвердевший в  его  груди  с  тех
пор, когда он выводил людей из окружения, уже не давил на душу так жестоко и
гнетуще. Все эти дни он жил, готовый на крайнее, вплоть  до  самого  тяжкого
наказания. Он знал, что Иверзев мог твердо и разрушительно сжать пружину его
судьбы, но после того, что он пережил в последнем бою, ничто,  казалось,  не
могло заставить дрогнуть его сердце или почувствовать раскаяние.
   - Ах,  Аню-ута-а!  -  кричал  майор-индендант,  крутя  головой  и  озорно
подмигивая из кабины. - А? Грандиозный город!..  Знавал  его  до  войны!  До
Днепрова, значит? Что?
   - Дальше, майор.
   - Лихач, лихач! Сбавь  газ!  Не  видишь?  В  колонну  врежемся,  тарантас
воронежский! Сто-оп, сатаняга, сто-оп!..
   Голова майора нырнула в кабину, шофер затормозил, Ермаков едва  удержался
на ногах, прижавшись грудью к кабине; пустые канистры, зазвенев,  покатились
в кузове.
   Впереди, вытянувшись метров на триста,  приостановилась  колонна.  Хорошо
видимый Днепр, открывшиеся дали, его песчаные пляжи, заросшие кустарником, и
за простором воды силуэты окраинных садов, крыш, купола  церкви  на  горе  -
весь город лежал в тихом розовом  свете,  затопившем  край  неба.  И  только
ровный звон моторов плыл  над  утренней  тишиной.  Но  этот  звон  вовсе  не
показался Ермакову опасным, даже когда услышал в колонне крики: "Мессера"! -
и увидел, как несколько машин, повозок и "катюш" лениво  стали  расползаться
от дороги. Два тонких, как металлические муравьи, истребителя шли на большой
высоте, сверкали там, нежно-золотистые в лучах зари, и это мирное  сверкание
в небе его почти не тревожило.
   Гулко  ударили  зенитки  у  переправы,   малиновые   звездочки   разрывов
засверкали в лиловой высоте. Тотчас трескуче зачастили винтовочные  залпы  в
колонне, ездовые, не слезая с повозок, вскидывали карабины,  деловито-весело
двигали затворами, целясь в снижающиеся самолеты. А они  пошли  в  пике  над
переправой.
   В это время майор-интендант вывалился из кабины на  дорогу,  пригнувшись,
ловко скакнул к кустарнику и,  упав  там  на  колени,  дважды  выстрелил  из
пистолета по выходящим из пике истребителям. С громом выросла  на  переправе
водяная стена, и "мессершмитты" понеслись вдоль колонны, не набирая  высоту,
выказывая металлическое брюхо.
   Звездочки  зениток,  снижаясь,  заплясали  над  дорогой,  ездовые  нехотя
отбежали от повозок, задирая голову, перезаряжая карабины; некоторые легли у
колес; в вытянутой руке майора-интенданта  все  вздрагивал  пистолет,  бегло
паливший в небо, но самолеты, звеня, промелькнули сбоку колонны.
   Ермаков спрыгнул на дорогу. Майор  жадно  провожал  глазами  уходящие  за
Днепр истребители.
   - Жаль, Анюта, - сказал он, сбивая  фуражку  на  затылок.  -  Был  у  нас
случай: один лейтенант уничтожил-таки из пистолета... чем черт не  шутит!  -
сказал он с  уверенностью,  рассмешившей  Ермакова,  и  тут  же  восторженно
закричал, показывая на шофера: - Что я говорил! Лихач, ну не  лихач  ли,  а?
Заснул мирно под шумок и храпит,  как  трактор!  Двигаем,  двигаем!  Садись,
капитан.
   "Катюши" и повозки, разъехавшиеся по сторонам во время бомбежки, вползали
на дорогу. Колонна тронулась и тут же приостановилась. Послышались голоса:
   - Что там?
   - Переправу разбомбили.
   - А саперы чего думают?
   Мимо сгрудившихся повозок, санитарных и  грузовых  машин,  мимо  ездовых,
куривших в ожидании, Ермаков пошел к переправе, увидев издали алеющий  песок
и около берега покореженные  понтоны;  там  сновали  фигурки  людей.  Саперы
попарно, с бревнами на плечах, бежали к тому месту, где был разрыв, и  прямо
в  шинелях  прыгали  в  воду,  погружаясь  по  грудь,  поспешно   взмахивали
взблескивающими топорами.
   - Отчаянно работают, товарищ капитан, а?  -  сказал  Ермакову  незнакомый
шофер, лежа животом  на  крыле  машины  Красного  Креста  и  с  любопытством
наблюдая за саперами. - Глядите, как они... Это что же? Опять летят? Что  за
хреновина?..
   Шофер вскочил в кабину,  крикнул  что-то  Ермакову,  тот  не  разобрал  в
грохоте резко застучавших зениток. Люди побежали назад по понтонам,  две-три
искорки топоров еще упорно  вспыхивали  над  водой,  и  Ермаков,  оглушенный
командами, ревом разворачивающихся на дороге грузовиков, посмотрел в небо.
   Возвращаясь,  истребители  со  звоном  неслись  среди  облачков  зенитных
разрывов. Ермаков сел на край песчаного окопчика, но визг бомб заставил  его
втиснуться в землю.
   Когда после грохота разрывов он распрямился, ему кинулись  в  глаза  этот
поврежденный   безлюдный   понтон   и   поблизости    непонятная    искорка,
поблескивающая над водой. Истребители сделали стремительный круг  в  высоте,
снова стали падать на переправу, а  Ермаков  из  окопа  все  глядел  на  эту
упрямую единственную искорку, изумленный бесстрашием  неизвестного  солдата.
Первый истребитель пустил косую очередь по понтону, второй нацеленно сбросил
бомбу, разрыв накрыл волной конец моста, и уже искорки нигде не было -  лишь
над водой показалась и исчезла,  как  нырнувший  поплавок,  голова  солдата.
Кто-то выкрикнул из соседнего ровика:
   - Ранило! За сваю держится! К берегу бы ему!..
   В тот же миг необоримая сила, то ли восхищения, то ли мгновенной злобы на
беспомощный крик: "К берегу бы ему!" - упруго вытолкнула Ермакова из  окопа,
и  он  понял,  что  бежит  по  качающемуся  на  волнах  мокрому  понтону   к
поблескивающему впереди просвету воды. А  когда  заложил  уши  пронзительный
падающий звук с неба, когда красные стрелы  пролетали  вдоль  понтона  и  со
звенящим клекотом вверху пронеслись тени, - в ту минуту он заметил  в  конце
разорванного моста торчащую свежую сваю и рядом в воде - голову солдата.
   С разбегу Ермаков лег на скользкие, окаченные волной доски, крикнул:
   - Плавать умеешь? Ранен? Два шага сможешь сделать? Давай руку!..
   И тогда солдат сделал  движение  к  мосту,  оторвался  от  сваи;  голубые
серьезные глаза глядели в небо, где отдалялся свист моторов.
   - Горит, - сказал он внятно. - Эх, топор потерял... Он зацепился красными
руками за доски; Ермаков изо всей силы подхватил его под мышки и вытянул  на
понтон; с солдата лились потоки воды,  но,  точно  ничего  не  чувствуя,  он
по-прежнему молча смотрел в небо, и Ермаков удивился его спокойствию.
   - Ты что же голову дуриком под смерть подставляешь? - спросил он наконец.
- А, сапер?
   - Все-таки упал, - со слабой улыбкой ответил солдат. - В лес упал.
   И Ермаков невольно посмотрел назад: длинная струя дыма протянулась в небе
и, круто снижаясь, обрывалась на востоке, над кромкой дальних лесов,  другой
истребитель, одиноко ныряя меж всплесков зенитных разрывов, уходил на запад.
   - Санитаров сюда! Есть санитары?..
   - Из медсанбата кого-нибудь!
   Ермаков отряхнул шинель и зашагал назад. Майор-интендант,  разгоряченный,
наскочил на него, фуражка лихо сбита на затылок, волосы слиплись на  висках,
заорал азартно:
   - Аню-ута-а! Капитан! Что тут отчубучилось? Кого ранило?
   - Все в порядке. Идемте к машине.
   - Не-ет, подожди. Что случилось? Ты чего улыбаешься?
   -  Все  в  порядке,  говорю,  -  засмеялся  Ермаков,  и  вдруг  лицо  его
перекосилось, он оттолкнул майора, шагнул вперед,  проговорил  растерянно  и
изумленно: - Шура?! Шура?!
   - Какая Шура? - захохотал майор. - Ты чего, Анюта? Спятил?
   Нет, он очень  ясно,  очень  четко  увидел  в  толпе  солдат  на  понтоне
знакомое, родное, мелькнувшее милым овалом лицо, ее такую  знакомую,  тонкую
фигуру, ее шинель, ее санитарную сумку, хромовые сапожки.
   Но она не заметила его, не подняла головы в тот момент, прошла в толпе, и
тогда негромкий, сдавленный волнением оклик настиг ее снова:
   - Шура!..
   Ее узкие плечи вздрогнули, она вся замерла, незащищенно обернулась, и  он
увидел ее неподвижные глаза,  полные  страдания  и  страха.  И  он  повторил
охрипшим голосом:
   - Шура...
   - Борис? - чуть шевеля губами, прошептала она. - Это ты?.. Ты?..
   - Шура...
   Он так сильно и горько обнял ее, что она пошатнулась,  как  бы  не  веря,
зажмурясь, а он,  не  обращая  внимания  на  людей,  бестолково  снующих  по
понтону, толкающих их, стал с болью  целовать  ее  холодные,  сомкнутые,  не
отвечающие ему в это мгновение губы, ее  лоб,  глаза,  вздрагивающие  брови,
готовый отдать за эту встречу все, что мог еще отдать.
   - Шура, пойдем, - повторял он. - Тебе нечего здесь делать. Там никого  не
ранило. Пойдем. Не надо этого...
   Он прижимал ее голову к своему плечу, видел, как сквозь смеженные ресницы
просачиваются светлые капельки слез.
   - Борис... милый... Если бы ты знал... - прошептала она, с тоской  блестя
ему в глаза своими влажными глазами. - Если бы ты знал, что я  передумала  в
эти дни... Я виновата...
   - Ты не можешь быть виноватой. Видишь, все  хорошо,  мы  встретились.  Не
надо слез...
   - Не надо, да... не надо слез.  -  Она  попыталась  улыбнуться.  -  Лучше
пойдем... Вон туда, на берег... Как ты похудел! Просто  не  узнать!  Пойдем.
Нет, ты не думай, я тебе все, все скажу. А то  мы  опять  расстанемся  и  ты
опять забудешь меня!..
   - Шура, мы теперь не расстанемся! Ты будешь со мной. Ты слышишь?  Я  тебя
никуда не отпущу. Ни на шаг от себя!
   - Нет, расстанемся. Снова бои, бои...
   - Это не сможет нас разлучить.
   Они шли по берегу Днепра все дальше и  дальше  от  переправы,  постепенно
затихали голоса позади, и воздух наливался нежным огнем зари, влажно  шуршал
песок одичавших пляжей, где оставались следы их сапог - первые, очевидно, за
войну следы мужчины и женщины, шедших здесь вместе.
   Он остановился, ласково притянул, повернул ее к  себе,  а  она  осторожно
потрогала рукав его шинели, снизу  вверх  заглянула  ему  в  лицо,  медленно
краснея, спросила:
   - Неужели это ты? И ты вернулся?
   - Я вернулся.
   - Я хочу, чтобы... ты меня  любил,  -  прошептала  она  неуверенно.  -  Я
хочу... только этого.
   ...Когда двое ушли отсюда, следы, оставшиеся на песке,  сначала  затянуло
водой, потом их совсем рассосало, и они исчезли.
   1957