голос,  знакомый,
близкий, растягивал слова:
   - Бе-едный мой, Сере-ежа, скоро все пройдет... Ты обними меня.
   Он вдруг очнулся от этого голоса.
   Темно было и влажно, пахло осенними листьями, и лиловая  узенькая  стрела
света пробивалась сквозь плащ-палатку,  завесившую  выход,  остро  рассекала
потемки.
   - Это ты? - ослабленным голосом спросил он. - Неужели это ты?
   -Это я... Лежи, лежи, прижмись  ко  мне,  Сережа,  -прошелестел  над  ним
быстрый, успокаивающий шепот. - Я с тобой буду С тобой...
   А он все не мог согреться, боясь обнять Шуру, робко целуя ее пальцы.
   - Милая, чудесная, - шептал Кондратьев, стуча от озноба зубами.  -  Зачем
это? Добрая... Чудесная... А как же Борис?..
   Она крепче прижалась к нему грудью, гладя его щеки, его шею.
   - Он не любит меня, Сережа. Разве он меня любит? Всю  душу  без  слез  по
нему выплакала... а с тобой спокойно... Как с ребенком... Бедный ты мой.  Ты
кого-нибудь любил?
   - Не знаю...
   - Ну, совсем как ребенок...
   Бред это был или явь? Она растягивала слова, как Зина, было тесно, жарко,
он не видел лица Шуры, выражения ее  глаз,  а  она  с  торопливой  нежностью
ласкала его, и от близости с этой женщиной хотелось ему плакать  и  говорить
что-то разрывающее душу, чего невозможно было сказать.
   - Ты чудесная, чудесная... Чистая... - шептал  он,  благодарно  целуя  ее
ладонь. - Ты удивительная, прекрасная...
   - Тебе сколько лет? - спросила она.
   - Двадцать три.
   - Неужели ты никого не любил?..
   Он уснул. А она, посидев немного возле него, вышла из землянки. Ни одного
солдата не было вокруг. Стояла вечерняя тишина. Весь  Днепр  был  оранжевым,
накаленный  закат  на  половину  неба  горел,  подымался  над   берегом,   и
вычерчивалась там черная паутина застывших в этом свете ветвей.
   Вдруг, со свистом вынырнув из заката,  низко  над  водой  пронеслись  два
"мессершмитта", вонзаясь в лиловый воздух над лесами. Там застучали зенитные
пулеметы и рассыпались в небе трассы. А Шуре было горько и нежно.
   Глубокой ночью Кондратьева разбудили. В теплую землянку  ворвался  холод,
стук  пулеметов,  отсвет  ракет,  плащ-палатка  со  входа   была   сдернута.
Кондратьев лежал в обильном поту, все тело болезненно расслаблено.
   Голос Бобкова кричал в землянку:
   - Вас срочно к полковнику Гуляеву! На НП. Товарищ старший лейтенант!..
   - Прибыл? - еще ничего не понимая, хрипло спросил Кондратьев и  вылез  из
землянки.
   Правый берег и Днепр внизу освещались ракетами, над  головой  проносились
трассы.
   - Только что! Заваруха была! Неужто не слышали? Так  спали?  -  прокричал
сквозь дробь пулеметов Бобков.
   Кондратьев, смущенный, спросил негромко:
   - Где Шура? Не знаете?
   Бобков ответил:
   - А офицера одного при переправе ранило. Так  она  с  ним,  -  и  показал
куда-то вниз.
   Вместе  с  Бобковым  поднимаясь  к  орудиям,  покачиваясь  от   слабости,
Кондратьев с замиранием сердца думал о недавнем бредовом  счастье  (было  ли
оно?), и не хотелось верить ни в щелканье пуль о стволы сосен, ни  в  частые
взлеты ракет на берегу, ни в близкий треск пулеметов.
   Но в первой же траншее  пришлось  пригнуться  так,  что  железный  крючок
шинели впился в горло, головы поднять было нельзя. Проходя мимо  орудий,  он
увидел при свете ракет,  что  расчеты  лежат  на  земле  и  снарядные  ящики
раскрыты. В ровике осторожно звенели ложки о котелки: по-видимому,  старшина
прибыл.
   Глубокий окоп НП младшего лейтенанта Сухоплюева был тесно набит знакомыми
и незнакомыми артиллерийскими  офицерами.  Все  они,  возбужденные  недавней
переправой и чувством опасности, почти в голос переговаривались между собой,
жадно курили в рукав. Двое  радистов  монотонно  отсчитывали  -  настраивали
рации.
   Полковник Гуляев, грузно расставив ноги, стоял  посреди  окопа,  лица  не
было видно, надвинутый на лоб  мокрый  козырек  фуражки  зажигался  розовыми
шариками - отблесками ракет.
   - Спал? - с угрозой спросил он Кондратьева. - Царство небесное  проспишь!
Санинструктор сказала: ты болен. Болен? Что?
   - Был немного. Сейчас лучше.
   - Смотри сюда! - Полковник вытолкнул откуда-то из глубины окопа оробелого
Цыгичко, проговорил: - Этого вояку  на  твое  усмотрение.  Хочешь  -  казни,
хочешь - милуй... Он тебя накормит, сукин сын!
   - Вы что же, Цыгичко? - тихо спросил Кондратьев. - Как вам не совестно?
   И старшина, весь съеживаясь, вобрав голову в плечи,  нелепый  в  кургузой
кондратьевской шинели, испуганно забормотал:
   - Не мог, товарищ старший лейтенант... Я ж тоже под огнем был. С саперами
был. Вчерась ночью. Вы же знаете, товарищ старший лейтенант...
   - Не мог? А люди  могли  быть  сутки  голодными?  А,  братец  ты  мой?  -
выговорил Гуляев резко. - В пехоту! В роту Верзилина. Как раз  у  него  мало
людей. Верзилин! - крикнул он через  плечо.  -  Зачислить  старшину  Цыгичко
рядовым в роту! И дать ему винтовку, сукину сыну!
   Цыгичко  тяжело,  словно  его  сзади  ударили  по   ногам,   качнулся   к
Кондратьеву, схватился двумя руками за полу его шинели.
   - Не виноват я, не виноват... Щоб я детей своих не бачил...
   - Э-э, голубчик, у всех дети! - грубовато сказал Гуляев.
   - Что вы, что вы? Как  не  стыдно!  -  растерянно  заговорил  Кондратьев,
неловко пытаясь отнять руки старшины, но пальцы Цыгичко вцепились в его полу
и   точно   закаменели.   -   Товарищ   полковник...   Я   прошу.   На   мою
ответственность...
   Полковник Гуляев, брезгливо поморщась, повысил голос:
   - Марш в роту, Цыгичко! Кто вы, мужчина,  советский  солдат?  Или  старая
баба? Капитан Верзилин, проведи-ка воина в роту!
   Не обращая более внимания на Цыгичко, полковник  Гуляев  уже  смотрел  на
ярко озаряемую  ракетами  полосу  еловой  посадки;  артиллерийские  офицеры,
присев под плащом и  светя  фонариком,  стали  разглядывать  схему  огня.  А
Кондратьев не мог успокоиться, сворачивал самокрутку, пальцы не слушались, и
хотелось сказать какую-то резкость, заявить о  никому  не  нужном  на  войне
самодурстве, однако вместе с тем он понимал, что не скажет этого. И  все  же
Кондратьев сказал, преодолевая хрипотцу в голосе:
   - Вы напрасно, товарищ полковник. Он ведь не хотел...
   - Слушай,  комбат!  -  жестко  перебил  Гуляев.  -  Дело  идет  о  судьбе
наступления, а ты мне голову морочишь сантиментами! Постреляет из  винтовки,
в атаку походит, сухарики погрызет, поймет, что такое война, на своей шкуре.
Так вот что. Максимов уже завязал бой.  Полчаса  назад.  Выбрось  чепуху  из
головы и слушай!
   Только сейчас сквозь бесконечное шитье близких пулеметов, сквозь хлопки и
щелканье немецких ракет  слева  и  впереди  Кондратьев  услышал,  как  из-за
тридевяти  земель,  отдаленные,  глухие,   неровно   пульсирующие   раскаты.
Началось?.. Там - началось?..
   - Радист, связь! Связь с батальонами! - крикнул  Гуляев.  -  Что  у  вас,
рация или ночной горшок?
   - "Ромашка",  "Ромашка",  "Ромашка"...  Плохо  слышу..  Плохо  слышу..  -
речитативом доносился голос радиста. - Плохо слышу... Плохо слышу...
   Все замолчали в  окопе.  С  визгом  проносились  пулеметные  очереди  над
головой.
   Радист, медленно разделяя слова, доложил:
   - Товарищ полковник, Максимов  у  окраины  Белохатки.  Встретили  сильное
сопротивление.  Потери  двенадцать  человек  и  одно  орудие.  Танки.   Есть
опасность окружения. Готовятся к атаке. Ждите сигнала.
   - Ясно! Связь с Бульбанюком! Быстро!
   Опять молчание. Теперь  все  офицеры  тесно  сгрудились  вокруг  Гуляева.
Телефонисты,  проверяя  линию,  еле  внятно  переговаривались   с   тыловыми
батареями. И лишь радист в глубине окопа торопливо и  отчетливо  выговаривал
позывные:
   - "Волга",  "Волга",  "Волга"...  "Волга",  "Волга",  "Волга"...  Товарищ
полковник, с "Волгой" связи нет!
   - Еще вызывайте! Вызывайте!
   - "Волга", "Волга",  "Волга"...  "Волга",  "Волга",  "Волга"...  "Волга",
"Волга", "Волга"... - звучало в ушах Кондратьева, и после паузы:  -  Товарищ
полковник, с "Волгой" связи нет!
   - Как нет? Что голову морочите! Когда я  слышу  слева  бой!  Была  связь!
Вызывайте! Вызывайте!
   - "Волга", "Волга", "Волга"...  "Волга",  "Волга"...  Товарищ  полковник,
"Волга" молчит.
   - Та-ак! Держать связь с Максимовым! Телефонист, штаб дивизии. Быстро!
   Офицеры расступились  перед  полковником.  Он  опустился  на  дно  окопа,
выхватил трубку из рук телефониста, произнес коротко:
   - Иверзева! Молчание.
   -  Товарищ  первый,  докладывает  второй.  Максимов  у  Белохатки.   Есть
опасность окружения. С  Бульбанюком  связи  нет!  Полагаю,  для  связи  надо
послать людей. Поздно? Почему поздно, товарищ  первый?  Да,  да!  Идут  бои.
Слышно. Что вы говорите? Отзываете? Кого?  Всех?  Меня?  Не  слышу,  товарищ
первый!
   - Товарищ полковник! -  закричал  радист.  -  "Ромашка"  пошла.  Максимов
пошел! Огня! Огня! Огня просит. По Белохатке огня!
   - Ракеты! - сказал кто-то из офицеров. В ту же минуту Кондратьев  заметил
далеко слева над лесами круглые неясные пятна  -  они  выплывали  в  небо  и
мгновенно гасли там. Четыре ракеты. Короткое затухающее мерцание -  и  вновь
четыре мутных пятна возникли в небе. Это был сигнал Бульбанюка...  А  может,
немецкие это были ракеты?
   - Огня! Максимов просит огня! - повторял радист. - Передаю!  Огня!  Огня!
Просит огня! Гуляев громко заговорил в трубку:
   - Товарищ первый, Максимов пошел. Сигнал Бульбанюка. Просит огня.  Что-о?
Не слышу! Не слышу!  Что-о?  Не  открывать  огонь?  Почему?  Вы  не  поняли!
Батальоны пошли, просят огня! Вижу сигнал! Я открываю огонь!  -  И,  прикрыв
ладонью трубку, подал команду: - Артиллеристы! Из артполка! Давай!
   - Цель номер четыре! - запели голоса офицеров.
   - Отставить! Что-о? - закричал Гуляев, порывисто наклоняясь к аппарату. -
Не могу понять! Не открывать огонь? Не открывать огонь? Это ваш приказ? Что?
Мне?.. В дивизию?..
   И скомандовал вдруг охрипшим голосом:
   - Огонь не открывать! Не открывать!
   А за лесами одна за другой, как бы требуя и настаивая, рождались туманные
вспышки ракет, и радист безостановочно повторял:
   - Огня! Огня! Максимов просит огня!
   Ничего не понимая, Кондратьев чувствовал, как  у  него  холодеют  кончики
пальцев, стало трудно и тесно дышать. Почему, почему не открывать огонь?
 
 
 
   Глава девятая
 
   Где-то слева в тумане сверкнула искра, как будто там ударили по  кресалу,
и посреди парка с опадающим грохотом разорвался снаряд.
   Из низины нащупывающими очередями забили пулеметы.
   - Идите ко второму орудию, -  приказал  Ермаков  Прошину.  -  Вдвоем  нам
делать здесь нечего. И запомните: без приказа не стрелять!
   - Окружают, да? - подавленно спросил Прошин. - Неужели кольцо?
   Он подчеркнуто старательно зашагал через кусты, странно пружиня ноги,  не
пригибаясь, точно смелостью этой хотел искупить недавнюю свою растерянность.
   Ермаков раздраженно крикнул:
   - Бегом!
   Его раздражала наивная неопытность лейтенанта, его  неуклюжая  молодость,
неумение понимать все с первого слова.
   Немецкие пулеметы, не переставая,  работали  в  низине,  трассы  вылетали
оттуда,  врезались  в  землю  возле  площадки  орудия.  Стрельба  в   низине
усиливалась; в нее влились тонкие строчки  автоматов;  тяжелые  мины  начали
рваться на улочках деревни  -  дважды  со  скрежетом  сыграл  шестиствольный
миномет.
   Вся низина и река были затянуты  серым  туманом,  и  за  рекой,  впереди,
невидимо  приближаясь,  тихо  рокотали  моторы  то  ли  автомашин,   то   ли
бронетранспортеров. Тот же звук, и выстрелы, и угадываемое на слух  движение
ощупью возникали слева и справа и, кажется, за спиной, и Ермаков понял,  что
это действительно суживалось колечко, сквозь  которое  пролезать  надо  было
головой. Как ни был осторожен Бульбанюк, каким ни считался  он  расчетливым,
свершалось то, чего нельзя было предусмотреть.
   - Это не танки, товарищ капитан, - сказал один  из  сержантов  Березкиных
(Николай  или  Андрей,  так  он  и  не  научился  их  различать),  -   танки
по-другому..
   И в глазах его засветились горячечные  огоньки.  Никто  не  ответил;  все
смотрели в туман, туда, где был мостик. Эти почти незнакомые Ермакову люди в
запачканных глиной шинелях, с воспаленными лицами вдруг ощутимо ближе  стали
ему сейчас; двое солдат ненужно  протирали  чистые  снаряды,  большие  руки,
натруженные за ночь, тряслись.
   Торопливо сдваивая, заработала скорострельная пушка.  Прерывистые  трассы
блеснули из тумана там, где был мостик, широкий силуэт выдвинулся к реке,  и
следом второй силуэт появился в белой мгле рядом.
   - Бронетранспортеры, -  сказал  Березкин.  -  Это  они...  Смутные  живые
фигурки забегали по берегу, близко рассыпались автоматные очереди, несколько
человек, разбрасывая на бегу вспышки,  тенями  замелькали  через  мостик.  И
тотчас навстречу им зачастил, захлебываясь, "максим" на околице.
   "Ду-ду-ду.. а-а-а!" - послышалось оттуда смешанное и протяжное.
   - По левому бронебойным! Наводить точнее! Огонь!.. - скомандовал Ермаков,
ощущая жгучий азарт: "Смазать, смазать его с первого снаряда!"
   Он не смазал бронетранспортер ни после первого и ни после второго снаряда
- бронебойные, прочерчивая линии высоко над силуэтами,  терялись  в  тумане.
Туман изменял расстояние.  Ермаков  трижды  снижал  прицел  и,  когда  после
шестого снаряда заметил, что вблизи мостика туман порозовел, крикнул со злым
весельем:
   - По... правому!..
   Но расчет медлил, и, сдвинув фуражку со вспотевшего лба - звенело в ушах,
- он оглянулся на орудие: сержант Березкин, только что стоявший в двух шагах
от орудия, сидел на станине, позеленев лицом, одними белыми  губами  странно
улыбался, зажимая  согнутой  окровавленной  рукой  плечо,  как  если  бы  ею
испуганно прихлопнул и не отпускал что-то.
   - Ну что? - крикнул Ермаков. -  Задело?  Дуй  в  штаб  батальона!  Там  -
перевязку!
   Он уже не видел раненого Березкина, который,  не  снимая  руки  с  плеча,
побежал по парку: справа надвигающийся силуэт  бронетранспортера  выбрасывал
пучки огня, и белые пунктиры, перекрещиваясь, проносились над щитом орудия.
   - По правому!.. Два снаряда, огонь!..
   У мостика розовое дважды смешалось с ярко-красным, и ему показалось,  что
туман впереди закипел  багровым  пламенем  -  не  то  мостик  горел,  не  то
бронетранспортер. Гулкое дудуканье крупнокалиберных пулеметов не заглушалось
беспорядочной автоматной трескотней,  и  это  "ду-ду-ду"  накалялось  теперь
слева в низине, но замолкло около мостика.
   Тут что-то весомо задело по козырьку Ермакова, и он,  удивленный,  увидел
под ногами срезанную мокрую веточку.
   - Товарищ капитан!.. Пригнитесь!..
   Сзади с силой дернули его  за  рукав,  он  быстро  повернулся  и  в  упор
встретился со встревоженным широкоскулым лицом Жорки.
   - Ты что?
   - Пригнитесь, товарищ капитан! Сейчас Бульбанюка возле штаба  обстреляли.
Снайперы где-то в деревне сидят.  По  парку  бьют!  -  И  Жорка  возбужденно
засмеялся. - К вам бежал - лупанули, бродяги, по мне. Со всех сторон бьют!..
   - Как у Бульбанюка?
   - Колечко, товарищ капитан! Сейчас огня из дивизии собирается просить,  а
Орлов говорит: рано!
   - Верно, пожалуй, рано! Пусть увязнут! Иначе  не  стоило  заваривать  всю
кашу, - ответил Ермаков, вытирая пот на лице.
   -   Смотрите-ка!   Никак   наша   пехота    драпанула?    -    проговорил
полувопросительно Жорка и лег грудью на бруствер, длинно сплюнул: - Ей-Богу,
огонь бы по ним открыл!
   Было хорошо видно отсюда: на  берегу  реки  одна  за  другой  вскакивали,
бежали к деревне размытые в тумане фигурки, разбрызгивая светящиеся пунктиры
в разные стороны, а с того берега доносилось лихорадочно и глухо:
   "Ду-ду-ду-ду.."
   - Какой...  "наша"!  -  выругался  Ермаков.  -  Вороной!  Видишь?  Четыре
снаряда... беглый... огонь!
   Разрывы взметнулись перед этими фигурками, туман смешался с дымом, ничего
не стало видно, и тогда ближе разрывов, шагах  в  ста  двадцати  от  орудия,
выросли, как  из  земли,  несколько  человек,  они  бежали,  нелепо  опустив
винтовки, нагнув головы, бежали прямо на огневую позицию к окраине парка.
   - Говорил, наши драпают, -  повторил  Жорка  и  вскочил,  дернул  к  себе
автомат. - Куда ж они, славяне!..
   В это же мгновение, опаленный внезапной злостью к этим убегающим  куда-то
людям, Ермаков прыжком перемахнул через бруствер,  перекосив  рот,  бросился
навстречу им со стиснутым  пистолетом  в  потной  руке,  закричал  бешено  и
неумолимо:
   - Сто-ой! Наза-ад! Рас-стреляю первого! Наза-ад!
   Жорка, бледный, с острым, отрешенным выражением лица, бежал в двух  шагах
за капитаном, щелкнув затвором немецкого автомата. Люди не  останавливались.
Ермаков видел дикие  пустые  глаза,  жадно,  широко  открытый  дыханием  рот
переднего солдата, вскинул руку.
   - Сто-ой! - закричал он и выпустил две пули над головой переднего. - Куда
драпаете, защитники Родины! Наза-ад! В траншею! Наза-ад!
   Солдаты  остановились;  передний  судорожно  глотал  слюну,   затравленно
озираясь, - его опустошенные глаза с поволокой дикого страха блуждали, -  он
сипло выдавил:
   - Сбоку обошли... со спины обошли... Погибель нам всем... Завели... -  и,
сморщившись, зарыдал лающим, хриплым рыданием обезумевшего человека.
   - Наза-ад! - злобно повторил Ермаков, и в следующий  миг  горячий  воздух
толкнул его в спину, забил  звоном  уши;  это  стреляло  его  орудие,  и  он
крикнул, не слыша своего голоса: - Ну! Один ты,  что  ли,  тут!  В  траншею!
Жорка! Проводи-ка их! Бегом наза-ад!
   - А ну! - Жорка  с  решимостью  поднял  над  животом  автомат,  мотнул  в
направлении реки белокурой головой. - Потопали, бродяги! Давай!..
   Солдаты столпились и вдруг, низко пригнувшись,  горбя  спины,  неуверенно
повернули в лощину, к реке, растаяли, исчезли в тумане.
   Ермаков, разгоряченный, потный, на  ходу  вталкивая  пистолет  в  кобуру,
добежал до огневой. В этот момент орудие ударило беглым огнем, и,  когда  из
дымящегося казенника вылетела последняя стреляная гильза, он поймал боковой,
тревожно ищущий взгляд наводчика Вороного, устремленный на деревню.  Снаряды
вздернули землю на берегу реки, где хаотично двигались  фигурки,  и  неясный
крик "а-а-а!" донесся оттуда; этот крик колыхался и рос, сливаясь с тяжелым,
нарастающим стуком скорострельных пушек и пулеметов на окраинах.
   Ермаков успел заметить, что в низине,  на  восточной  окраине,  веселыми,
жаркими кострами пылали две соломенные крыши и высоко над горящими крышами в
утреннем небе стремительно и вертикально встала ракета.
   И прежде чем он спросил у наводчика Вороного, сколько было  ракет,  Жорка
перескочил через бруствер на огневую, закричал, обрадованный:
   - Ракеты, товарищ капитан! Бульбанюк огонь  вызывает!  Сейчас  наши  сюда
дадут! Сейчас фрицы как тараканы завертятся!
   Трудно дыша, он опустился на снарядный ящик,  взял  горсть  сырой  земли,
приложил к потному лбу и, сияя голубыми глазами, сообщил как о чем-то  очень
веселом:
   - А по пехоте всамделе с трех сторон чешут! Эх, сейчас и  баня  начнется,
а, товарищ капитан?
   - Сто-ой! - скомандовал Ермаков. - Зарядить и ждать!
   И, улавливая короткое затишье, он сквозь звон  в  ушах,  сквозь  выстрелы
прислушался, пытаясь различить характерный  шорох  наших  снарядов,  далекий
перестук начавшейся за лесом артподготовки, но ничего не услышал.
   "Сигнал, что ли, не виден оттуда? Надо  вызывать  дивизию  по  рации.  По
рации! Пора! Самое время!"
   В ту же минуту четыре ракеты вновь торопливо взметнулись в небе в стороне
пожара и частой стрельбы и бессильно угасли, оставляя дымные нити...
   - Не видят они разве! - закричал Жорка с досадой. - Лопухи слепые!
   Пулеметные очереди остро резанули по брустверу, по стволам  деревьев,  за
спиной трескуче защелкали разрывные, и что-то покатилось,  зазвенело  у  ног
Ермакова, он посмотрел: пустая гильза была пробита в двух местах.
   Вороной сказал:
   - Снайп