именно  в  этот  вечер  она  была  здесь  и,
вероятно, слышала все.
   Шел дождь, было сыро в комнате, за  окном  сумеречно;  уныло  отсвечивали
поникшие кусты в палисаднике, и на  крышу,  шумя  по-осеннему,  наваливались
ветви сосен.
   Пытаясь неопровержимой логикой рассуждений успокоить себя, он думал,  что
этому артиллерийскому офицеру, видевшему гибель батальона, еще  трудно  было
понять, какое значение в общей операции армии под Днепровом приобретали  бои
в Ново-Михайловке и Белохатке. Что ж, за этим офицером  стояла  своя  правда
ответственности за гибель  батальона;  за  ним  же,  Иверзевым,  стояла  еще
большая правда ответственности за всю дивизию. И  эта  стойкость  батальонов
Бульбанюка и Максимова была для него, и не только для  него,  лишь  шагом  к
Днепрову, маневром, который должен был  в  определенной  степени  обеспечить
успех операции. Он знал, что завтра решится все...
   Но эта, казалось, последовательная логика  доводов  не  сумела  успокоить
Иверзева. Ему было хорошо известно, что офицеры не любили его, однако,  даже
сейчас, это его не задевало. Он считал, что не обязан внушать любовь к себе,
а был обязан заставлять подчиненных выполнять свою волю. И поэтому он не мог
простить капитана Ермакова; Иверзев знал также,  что  в  случае  неудачи,  в
которую не верил, будут искать виновных, а они должны быть, как бы он ни  не
хотел этого.
   Шагая в раздумье по комнате, Иверзев позвал повелительно:
   - Лейтенант Катков!
   Всем видом  выказывая  почтительное  участие,  вошел  адъютант,  смиренно
наклонил гладко причесанную голову Иверзев сказал:
   - Лейтенант Катков, вызовите ко мне майора Семынина и двух автоматчиков.
   - Так точно, товарищ полковник, прекрасно понял.  Смотрите,  как  он,  а?
Наглец...
   - Не вам судить, лейтенант  Катков!  -  властно  оборвал  Иверзев.  -  Вы
свободны. Еще раз предупредить  Алексеева  и  Савельева:  на  наблюдательный
пункт выезжаем в два часа ночи.
   - Слушаюсь.
   Адъютант закрыл за собой дверь.
 
 
 
   Глава семнадцатая
 
   Всю дорогу до Городинска они не  проронили  ни  слова;  по  разъезженному
проселку, по вспыхивающим в свете фар лужам, в колеях,  не  переставая,  сек
дождь, летел навстречу косыми трассами.
   На окраине села полковник Гуляев приказал  остановить  машину  и  тут  на
околице нашел свободную, без солдат, хату, затем скомандовал коротко:
   - Идем!
   Ермаков, ничего не ответив, пошел за ним. Полковник потоптался на  пороге
чистенькой, подметенной комнаты с бумажными  занавесками  на  окнах,  мрачно
насупил широкие брови, заговорил:
   - За такие штуки полагается тебя под суд, понял? Заварил кашу, ведром  не
расхлебаешь! Ну а дальше что?
   - Уж если заварил, так буду расхлебывать  до  конца,  -  сказал  Ермаков,
бросая фуражку на стол. - Пока вот здесь, в горле, не встанет.
   - Ты головой думаешь?
   - Думаю, что есть такие, которые надеются: Россия большая,  людей  много.
Что там, важно ли, погибла сотня или тысяча людей!
   Полковник Гуляев промолчал - с козырька капало - и, заметив,  как  снимал
Ермаков  свою  покорябанную  планшетку  и  чью-то  тяжелую  полевую   сумку,
отвернулся.
   - Мы с тобой как родные, от Сталинграда шли, - проговорил он.  -  Ты  как
сын мне... Но позволь сказать, хотя я  тебя  и  люблю:  ты  глупец!  Держать
всегда надо себя, в руках держать. - И, опустив глаза, сдавленно  договорил:
- Ты офицер и должен правильно меня понять. Иначе, голубушка, дышать нельзя!
   - Давайте помолчим, полковник.
   - Так вот, мальчишка! - грубовато сказал Гуляев. -  Сейчас  я  в  полк  к
Денисову Узнаю, что с формировкой. К ночи заеду. А ты,  зяблик  стоеросовый,
считай себя под домашним арестом! Все понял?
   Дождь порывистым набегом шумел по кровле, звенел по  мутному,  в  потеках
оконцу, за которым косо рябило под ветром лужи, где, плавая, мокли тополиные
листья. Ермаков на секунду увидел сквозь  мелькавшую  водянистую  сеть,  как
неуклюже втиснулся полковник в "виллис", как  машина  тронулась,  выдавливая
колеи на мокрой траве за окном, и горькая нежность к Гуляеву шевельнулась  в
душе его.
   - Хозяйка, можно ли горячей воды? А впрочем, и холодная сойдет.
   Хозяйка, темноволосая женщина,  статная  для  своих  уже  немолодых  лет,
аккуратная, крепконогая, мягко излучая из глубины прозрачных  глаз  ласковый
свет, пропела звучно:
   - Холодной? Обдеретесь весь. Вон яка щетина у вас. Мой  чоловик  холодной
не брився... Разве жалко воды?
   - А муж где же? Воюет?
   - Где же ему быть? С сорок первого року. Може, и неживой уже.  -  Хозяйка
всхлипнула, ноздри дрогнули;  из-под  ситцевой  косынки  трогательно  белела
по-девичьи ровная ниточка пробора.
   - Ну, не стоит, не надо это, слезы  никогда  не  облегчают,  -  заговорил
Ермаков, и ему захотелось успокоить ее, погладить  по  волосам  возле  этого
жалко-аккуратного пробора. - Ну что же плакать? Война кончится,  все  станет
ясным. - И тронул ее горячее круглое плечо. - Ведь всему бывает конец...
   Она не отстранилась, только прерывистым  вздохом  высоко  подняла  грудь,
сказала:
   - Когда ж она кончится? Закрутила она весь свет, як цыган солнце!
   - Да, закрутила, - задумчиво согласился Ермаков. - Всех...
   Она как-то влажно смотрела сквозь смокшиеся ресницы, и он  спросил  почти
родственно:
   - Трудно одной?
   - Ой, как лихо, - прошептала она и, закрыв глаза, покачала головой.
   Бреясь, он глядел в потускневшее зеркало  на  свое  исхудавшее  лицо,  от
которого за эти дни отвык,  и  не  узнавал,  иногда  видел,  как  входила  и
выходила хозяйка, ловил внимательные взгляды украдкой и с нежной жалостью  к
ней, к неизвестной, одинокой жизни ее думал: "Если бы месяц назад...".
   Тот  знакомый  и  незнакомый  человек  в  зеркале,  задержав  помазок  на
намыленной щеке, смотрел грустно, непрощающе.
   Он чувствовал, что остыл, что  выжглось  что-то  в  нем,  опустело  и  не
хватало той прежней энергии, той силы, что  не  сдерживала  его  прежде.  Он
подумал о Шуре, о ее стыдливых и исступленных губах в первую ночь в землянке
и вспомнил о том, как она обнимала его и  будто  не  хотела  этой  близости.
"Нет, ты не любишь меня, не жалеешь совсем. Тебе нехорошо со мной. Ну  скажи
честно!"  И  тот  незнакомый  ему,  усталый  человек  в  зеркале  болезненно
прижмурился, точно вспомнил, что был когда-то непоправимо виноват.
   "О чем это я? Размотались нервы. Такое чувство, словно заплакать готов!..
Совсем никуда! - подумал он, испытывая знобкую боль  в  сердце.  -  Огрубел,
огрубел за три года... Все казалось простым, как выбриться вот".
   - С кем это вы говорите? - распевно спросил голос хозяйки за его  спиной.
- Сумно вам, чи шо? Кого ж вы в зеркале бачите?
   Неслышно подошла сзади, наклонилась, чуть задев полной грудью его  плечо,
и, заглядывая в зеркало с медленной улыбкой, нежно касаясь мягким, как вода,
взглядом его лица, шепотом повторила, тепло обдав дыханьем его волосы:
   - Что же вы бачите? Веселый были и нахмурились... Сумно?
   И он, внезапно тронутый  этим,  погладил  ее  руку,  шершавую,  несмелую,
сказал откровенно, будто давней знакомой:
   - Устал я. Вот отдохну, все пройдет. Устал  очень...  Она  поняла  его  и
тотчас кинулась к постели, начала взбивать  чистые  высокие  подушки,  а  он
тогда проговорил просто:
   - Не надо. Мне на лавке. Спасибо. Мне только подушку.
   Двигаясь легко, молодо, она накинула телогрейку, тихонько,  не  загремев,
взяла ведро, взглянула своими прозрачными лучистыми глазами и вышла из хаты.
   Ермаков облегченно бросил шинель  на  лавку.  Дремотно  стучал  по  крыше
дождь, и жарко светила керосиновая лампа.
   Он давно потерял ощущение времени, и этот  дождливый  вечер  казался  ему
вчерашним осенним вечером, даже те ощущения, что были вчера, не покидали его
и сегодня. Но был он смертельно утомлен всем, что случилось  в  эти  ночи  и
дни; с желанием хотя бы короткого сна лег на расстеленную на  лавке  шинель,
голова непривычно утонула в блаженном пуху подушки. Он долго не засыпал  под
тихое бормотание дождя. Затем сон мгновенно окунул его в теплую летнюю реку,
прикоснулся к пяткам,  накаленным  песком  желтого  пляжа,  залитого  жарким
солнцем, а по песку, в трусиках, с веслом на  плече,  шел  кто-то  знакомый,
улыбающийся, но кто - он никак не мог узнать. "Кто это? - тенью толкалась во
сне мысль. - Не может быть! Ведь Прошин убит...".
   Он вскочил на лавке, увидел струи дождя, сбегающие по стеклу, и  подумал:
"Нервы вконец расходились... Контузия, черт бы ее взял!" Он зажмурил  глаза,
и лицо его дернулось, выражая страдание.
   "Прошин? Тот двадцатилетний  лейтенант.  Вот  его  сумка,  после  выпуска
полученная вместе с пистолетом, с ремнем, с обмундированием".
   Он расстегнул сумку. В  ней  были  выданные  в  училище  золотые  погоны,
суконная пилотка, завернутые в бумажку новые звездочки,  бритвенный  прибор,
пара чистого белья, карандаш и школьная в линейку тетрадь;  последние  листы
были  вырваны,  -  очевидно,  для  писем.  Он  нашел   одно,   недописанное,
неотправленное. Стояла дата - 15 июня 1943 года.
   "Прощай, Таня!
   Ты меня простишь, конечно, что я не подошел к тебе на вокзале,  когда  ты
разговаривала с лейтенантом Михаилом Дариновским. Я не  хотел  вернуть  тебе
твою фотокарточку, которая тебе не нравилась. Пусть она будет со  мной,  как
воспоминание. Я ведь тебя любил!
   Я вернусь к тебе другим, ты не узнаешь  меня.  Я  уеду  на  фронт,  чтобы
совершить... (зачеркнуто). Родина! Я люблю солнце, лес, воду,  траву,  маму,
тебя... да, я очень люблю тебя...
 
   Я тоскую по паркам, садам,
   Где следов не найдешь уж моих,
   И по серым любимым глазам...
   Как мне грустно без них!
 
   Это напевает Мишка Дариновский.
   Едем в эшелоне. Я лежу на нарах, вспоминаю тебя и все вижу...  Вижу,  как
будто все было сейчас. Уверен, меня не убьют. Мишка Дариновский сидит внизу,
насвистывает, чистит ТТ. Значит, он тоже любил тебя?  Но  почему  не  сказал
прямо? Честность офицерская - без нее нельзя жить".
   "Эх, Прошин... милый Прошин", -  думал  Ермаков,  до  ясной  отчетливости
вспоминая его веселое, возбужденное лицо, его просящий  мальчишеский  голос:
"Товарищ капитан, я не могу  бросить  взвод!"  -  и  ту  первую  бомбежку  в
окруженной деревне, где он погиб.
   Ему хотелось увидеть фотокарточку Тани,  о  которой  так  сдержанно,  так
непонятно  писал  лейтенант  Прошин,  но  он  не  нашел  ее  в  сумке.  Она,
по-видимому, осталась у него в нагрудном кармане, погибла вместе с ним.
   Ермаков опять  лег,  отвернулся  к  стене  и  так  лежал  неподвижно,  не
раздеваясь, не снимая сапог, наконец медленно забылся.
   ...Глубокой ночью его разбудили  громкий  стук  в  дверь,  певучий  голос
хозяйки вперемежку с мужскими голосами.
   И он, еще ничего не видя в  густой  темноте,  инстинктивно  потянулся  за
оружием, окликнул:
   - Кто там, хозяйка?
   - К вам чи що? - растерянно ответила она из потемок.  -  Где  ж  зажичка?
Туточки была.
   Какие-то люди,  топая  сапогами,  входили  в  хату.  Сейчас  же  чиркнула
зажигалка, осветила полные белые плеч и  хозяйки,  ее  заспанное  лицо;  она
зажгла керосиновую лампу, в комнате запахло свежестью дождя, подуло  влажным
ветром из растворенных дверей, и Ермаков громче спросил:
   - Кто пришел?
   В комнате стояли трое. Майор, сухощавый, с белесыми деревенскими бровями,
и рядом - двое солдат в намокших плащ-палатках, под которыми  оттопыривались
автоматы.
   Майор вопрошающим взором обвел Ермакова,  некоторое  время  выждал;  лицо
майора было знакомо - оно не раз встречалось в штабе дивизии.
   - Капитан Ермаков? - тусклым голосом произнес майор. - Ваша эта фамилия -
точно?
   Ермаков нахмурился, затягивая на гимнастерке ремень, оттолкнул  на  бедро
кобуру: с вечера он не успел раздеться и сапог не снимал.
   - Не совсем понимаю. В чем дело?
   - Вы арестованы, капитан  Ермаков.  Сдайте  оружие,  -  проговорил  майор
бесцветным голосом, и по тону его голоса Ермаков безошибочно понял все.
   - Вам? Сдать?  Оружие?  -  спросил  Ермаков,  бледнея,  и,  усмехнувшись,
расправил ремень, привычно  оттянутый  тяжестью  пистолета.  -  Вам?  Сдать?
Неужели?
   - Ваше оружие!
   Майор подошел вплотную, неторопливым жестом протянул руку ладонью  вверх.
Ермаков посмотрел на эту ладонь, резко вскинул глаза на майора  -  встречный
холодный свет зрачков почти физически проник в его зрачки.
   - Вероятно, мой арест связан с полковником Иверзевым?  Так,  значит,  вам
оружие?
   Он стал с неспешной сосредоточенностью расстегивать кобуру
   - Не делайте глупости, капитан Ермаков! - предупредил майор настороженным
тоном.
   Ермаков вынул пистолет, окинул его быстрым, что-то  решающим  взглядом  и
несколько секунд помедлил неопределенно.
   - Ладно, - сказал он  с  насмешливым  спокойствием.  -  Вот  мое  оружие.
Пойдемте. Я готов.
   - Оденьтесь. Дождь, - посоветовал майор подчеркнуто равнодушно.
   - Шинелька туточки, сухонькая, -  неожиданно  раздался  замирающий  голос
хозяйки. - Ось она!
   На пороге  он  задержался,  ласково  кивнул  встревоженной,  непонимающей
хозяйке, которая выглядывала из другой половины, набросил шинель  на  плечи,
сказал:
   - Спасибо.
 
 
 
   Глава восемнадцатая
 
   Когда артиллерийский огонь перенесли в глубину немецкой обороны и  грохот
разрывов отдалился от наблюдательного пункта полка, вырытого  за  трамвайной
насыпью, когда пригороды Днепрова еще сплошь застилались дымом,  из  второго
батальона сообщили: роты пошли.
   Перескакивая через воронки, люди бежали к отдаленно проступающим из  дыма
крайним домикам под соснами. Полковник Гуляев не слышал крика атакующих рот;
мнилось,  люди  бежали  к  немецким  окопам  молча,   и   после   длительной
артподготовки безмолвное движение батальона казалось ему  малообнадеживающим
и малодейственным. Это чувство непрочности всегда возникало у него в  минуты
начатой атаки.
   Гуляев насупленно полуобернулся к Иверзеву,  стоявшему  в  двух  шагах  с
биноклем, перевел взгляд  на  полковника  Алексеева  и  увидел  нетерпеливое
выражение на  лице  командира  дивизии  и  странные  прислушивающиеся  глаза
замполита. В это мгновение телефонист осипшим голосом  доложил,  что  второй
батальон капитана  Верзилина  ворвался  в  гитлеровские  траншеи,  и  тотчас
Гуляев, чувствуя колющие мурашки на спине, крикнул телефонисту:
   - Первый и второй - вперед!
   Были  это  новые,  наспех  сформированные  батальоны,  и  зычная  команда
полковника задержала  беготню  связных  на  НП,  голоса  телефонистов  мигом
срезало, и только дождь хлестал по наступившей здесь тишине.
   Первый батальон, занимавший позицию по фронту, поднялся из траншеи. Стала
слышнее автоматная и винтовочная пальба, поле закипело людьми, они бежали  в
сторону поселка - к немецким окопам.
   Частые разрывы мин квадратами легли перед  поселком,  загородили  фигурки
солдат, и Гуляеву было видно, как падали люди, зигзагами отползали в стороны
от разрывов по всему полю.
   - Первый и второй - вперед! - повторил Гуляев. - Не медлить!
   Мины вздергивали землю впереди и сзади наступающего батальона, но фигурки
уже подымались, бежали  и  ползли  сквозь  ядовито-желтый  дым,  мимо  оспин
воронок, и опять поле словно стремительно покатилось к домикам.
   - Молодцы! - возбужденно сказал Иверзев, опуская  бинокль.  -  Это  ваши,
полковник Гуляев!
   Полное лицо Иверзева, покрытое молочной белизной возбуждения, было  мокро
от дождя, губы улыбались, потемневший от влаги  плащ  вольно  расстегнут,  и
странно было видеть налипшую на рукава его окопную грязь.
   "Ишь ты, - неприязненно  подумал  Гуляев,  -  вслед  за  Алексеевым  сюда
пришел!"
   Полковник  Алексеев,  не   торопясь,   щелкнул   портсигаром,   нескладно
наклонился к телефонисту  -  прикурить.  Был  он  внешне  покоен,  заботливо
выбрит, в сыром воздухе слабо тянуло запахом цветочного одеколона. Гуляев  и
многие офицеры в полку знали, что с тех пор, как Иверзев заступил командиром
дивизии,  замполит  все  чаще  пропадал  в  полках;  говорили,  что   комдив
недолюбливал Алексеева так же, как Алексеев недолюбливал его.
   - Молодцы!  -  воскликнул  Иверзев,  глядя  в  бинокль.  -  Кто  командир
батальона?
   - Майор Лугов, - вяло сказал Алексеев. - Я не ошибся, Василий Матвеевич?
   - Да, он, - подтвердил Гуляев.
   - Представить майора и отличившихся солдат!  -  распорядился  Иверзев.  -
Сразу же после боя! Позаботьтесь о наградных, Евгений Самойлович, - уже иным
тоном обратился он к Алексееву.
   Гуляев не расслышал, что ответил замполит. Рядом, ударив в землю и  точно
пытаясь  расшатать  ее,   разорвались,   оглушили   бомбовым   хрустом   два
дальнобойных снаряда, лавина земли обрушилась на окоп,  комья  зашлепали  по
плечам, по телефонным аппаратам, Иверзева откинуло  к  другой  стене  окопа,
сбило фуражку. Возбужденно смеясь, он поднял ее,  с  удивлением  разглядывая
поцарапанный козырек.
   - Все живы?
   Полковник Алексеев,  весь  осыпанный  песком,  с  любопытством  вертел  в
пальцах мундштук папиросы, посмеивался:
   - Вот и покурил, называется, табак выбило. Желтый дым понесло в  поле,  и
не стало видно бегущих там людей, круглых вспышек мин - все исчезло;  вблизи
наблюдательного пункта беглым  огнем  били  прямой  наводкой  наши  батареи,
снаряды шипя проносились над трамвайной насыпью.
   Низко под дождливыми тучами с рокотом прошла партия штурмовиков; на конце
поля одна за другой описали полукруг красные  ракеты  -  то  давали  сигналы
самолетам стрелковые батальоны, и штурмовики снизились, протяжно  заскрипели
эрэсы.
   - Что там в первом? - крикнул Гуляев связисту. - Передайте:  не  медлить,
не медлить! Броском вперед!
   По ракетам,  по  звукам  стрельбы  он  знал  теперь,  что  два  батальона
ворвались в район пригорода, и необъяснимая медлительность первого батальона
взвинчивала его. Гуляев понимал, что значит потерять темп атаки, и, багровея
крупным своим лицом, он выдернул трубку из рук связиста, поторопил:
   - Капитан Стрельцов! Ты что медлишь? Что чешешься? А ну, подымай людей!
   - У немцев два дзота, товарищ полковник. Лупят из пулеметов!
   - Какие дзоты? Где? Артиллерия все с землей смешала! А ты медлишь!
   - Никак нет, товарищ полковник. Уцелели как-то. Посмотрите около трамвая.
Артиллеристам бы огоньку..
   Гуляев раздраженно  бросил  трубку  телефонисту  и  посмотрел.  Метрах  в
двухстах тянулись траншеи первого батальона, и  впереди  позиции  он  хорошо
видел распластанные на земле тела солдат, многие отползали  назад  в  окопы,
прыгали в них.
   На окраине городка, возле дачных  домиков,  где  делала  круг  трамвайная
линия, лежал на боку красный вагон, и слева и справа от него  виднелись  два
бугорка земли, откуда рывками плескал огонь.
   Бесперебойно  работали  немецкие  пулеметы.  С  чувством  злости   против
артиллеристов  Гуляев  обвел  биноклем  ближние  дивизионы  артполка,  бегло
стрелявшие по дачному поселку, и нашел свою полковую батарею. Сформированная
из пополнения, она стояла впереди дивизионов  на  прямой  наводке  в  редких
кустиках. Вокруг пушек сновали люди. Там  командовал  прибывший  из  училища
новоиспеченный  лейтенант,  и  Гуляев,  взбешенный  близорукостью   батарей,
бессилием и медлительностью батальона Стрельцова, вдруг  сказал,  ненавидяще
косясь на заострившееся лицо Иверзева:
   - Капитана Ермакова бы сюда! Вот  кого  бы  сюда,  товарищ  полковник!  А
Ермаков в кутузке сидит! Самое время!
   Кровь прилила к его голове, он чувствовал, что теряет самообладание, но в
следующую секунду мысль о том, что слова эти бессмысленны сейчас,  заставила
его трезво оценить положение.
   - Связь с батареей есть? - сдерживая одышку, спросил он телефониста.
   - Связной здесь.
   - Связной из батареи! - закричал Гуляев. - Ко мне бегом!
   Иверзев шагнул к брустверу, ноздри его раздувались, две  волевые  складки
углубились в краях рта.
   - Разглагольствуете тут, а