чет столичный поток.
Летчик  стоит,   осматриваясь   кругом.  Москва!..  Ему  хочется  хорошенько
запомнить ее облик. Ведь он долго не  увидит столицу. Потом он медленно идет
вверх по улице Горького.
     Лифт бесшумно поднимает его на пятый этаж нового дома. Сестра сидит  за
книжками. Она всегда радостно встречает его. Они выходят на балкон, любуются
утопающей в солнечном блеске Москвой.
     --  Я хочу еще,  дорогая Анечка, предупредить тебя, --  серьезным тоном
говорит он сестре, -- что если пройдет  несколько  месяцев  и ты от меня  не
получишь письма,  то не беспокойся. Значит, нет  возможности  писать.  Прошу
тебя,  если такой  период будет, ты пиши домой матери, что я жив и здоров, а
что  мое  письмо домой,  возможно, где-нибудь  затерялось...  Чтоб  мама  не
беспокоилась. Понятно?
     Сестра грустно кивает головой.
     -- Однако, -- спохватывается Супрун, -- надо писать!
     "Дорогая Анечка!  Завтра  уезжает  друг в Москву, и  я хочу это  письмо
передать  с ним. Как видишь, я жив и здоров.  Чувствую  себя  хорошо. Только
немного устал. Последние семь ночей подряд была напряженная работа. Не знаю,
как будет дальше.  Как  ты себя  чувствуешь, Анечка? Как  идут твои занятия?
Приходится ли тебе летать?"
     Кто-то заворочался на койке и  потревожил стоявший под ней аккумулятор.
Лампочка заморгала и погасла. Супрун открывает  фанерную дверь и выходит. От
изумления он застывает  на месте. Весь мир  точно охвачен  пожаром.  Большая
медно-красная  луна  сидит на  вершине приплюснутой  горы,  разливая  вокруг
беспокойный отблеск пожарища. Стоит полная тишина.
     Супрун,  как зачарованный,  смотрит вдаль, и ему начинает казаться, что
горы раздвинулись в стороны. Он видит родную Украину, Сумы. Там вечер только
еще наступил, но стоит такая же, нет, еще более чарующая тишина.
     Дома,  в  столовой,  пьют чай с  клубничным вареньем. Его так мастерски
варит  мать!  Она  вечно хлопочет. Никогда сама не садится за стол, пока  не
накормит, не  напоит детей  или гостей. О нем, о Сене,  как  она его  зовет,
который раз рассказывает знакомым. Неожиданно всплакнет:
     -- Где ты, мой сыночек родной, сейчас?
     Отец покрутит свои запорожские усы и с деланной суровостью скажет:
     -- Там, где надо, мать. Опять в слезы  пустилась.  Каждый  день  одно и
тоже.
     Мать утрет слезы и, точно оправдываясь, тихо ответит:
     -- Знаю, что там, куда послали. Знаю, что надо. Это я так.
     Матери под шестьдесят. Она всю свою жизнь трудилась для них, для детей.
Не щадя  себя, она вывела всех их в люди, и они за то благодарны ей и горячо
любят ее.
     Теплая волна  сыновнего чувства  подкатывается к сердцу летчика. Степан
входит в палатку и чиркает зажигалкой. Находит провода, соединяет концы, и в
палатке опять становится светло. Он садится и пишет отцу:
     "Я прошу вас,  папаша,  написать мне,  как  мама себя  чувствует  после
курорта. Если врачи сказали, что ей надо ехать на другой курорт лечиться, то
пусть Анечка возьмет деньги с моей  сберкнижки и через  нашу  санчасть купит
путевку.
     И вам тоже надо полечиться.  Если  вам нужны деньги,  то  пусть  Анечка
возьмет в сберкассе и для вас. У меня их достаточно".
     Кто-то закашлялся во сне. Прошептал детское имя. Ага! Это его помощник.
Он завтра улетает в Москву, и ему, наверно, снится встреча с семьей.
     Степан пишет дальше: "Теперь насчет старшего  брата Гриши. Меня немного
беспокоит,  что  он  собирается  делать  операцию  в Сумах.  Если он  сможет
отложить ее до моего приезда в Москву, тогда он приедет ко мне и там сделает
операцию. А если это так неотложно, то пусть Анечка вышлет ему из моих денег
тысячу рублей. Пусть он поедет в Харьков на операцию".
     -- Ну, кажется, основное написал, -- шепчет Степан.
     Он посылает  поклоны и приветы дяде  и  тете, племянникам и знакомым и,
заключая письмо, пишет: "Обо мне не беспокойтесь. Целую. Ваш сын Степан".
     Заклеивает письмо, надписывает адрес  и смотрит  на  часы. Скоро начнет
светать.  Надо хоть  немного отдохнуть. Может быть,  через  несколько  часов
опять  придется  идти  в  бой.  Он  засыпает, едва  успев  коснуться головой
подушки.

        Два заключения
     Летчик Супрун вернулся с Востока в те дни, когда на Западе уже полыхало
зажженное немецкими фашистами пламя новой мировой войны.
     Вероломно  и  по-разбойничьи  подло нападая  на небольшие и разобщенные
страны  Европы,  гитлеровцы уничтожали их свободу,  истребляли и  порабощали
население.  Черная  тень  фашистской  свастики простиралась  на все  большее
пространство земли. В воздухе пахло гарью и кровью, в  которой немцы  хотели
потопить весь мир.
     Обогащенный  боевым  опытом,  многого  насмотревшись и  наслышавшись  в
дальних, чужеземных краях,  Супрун горячо взялся за работу.  Время не ждало.
Работу, которую летчик-испытатель и прежде обязан был делать быстро и споро,
теперь надо было выполнять куда быстрее.
     Две  новые  опытные машины поступили на  аэродром  чуть  ли не  в  день
приезда Супруна. Летчик принялся за обе сразу. Пока на земле готовили  одну,
летчик находился в воздухе на другой. Два самолета одинакового назначения --
оба истребители, но  какой у них был разный характер! Из одного не  хотелось
вылезать,  а  в  другой  садиться.  Один  был  легок,  подвижен  и приятен в
управлении, другой  -- тяжел и неуклюж.  Один, -- сразу было видно,  -- имел
блестящие  перспективы и  после  небольших доделок мог  быть пущен в  серию,
другой же требовал коренных улучшений.
     Но Супрун настойчиво трудился над обоими. Он  хотел выяснить до  конца,
какими путями можно хорошую машину сделать еще лучше,  а плохую превратить в
хорошую.  Он  знал немало  случаев,  когда самолеты,  производившие  вначале
плохое впечатление, после упорной работы над ними становились неузнаваемыми.
Летчик  упорно  работал.  Погода была не  его стороне,  и  он  целыми  днями
находился на аэродроме.
     Летчик изучал скороподъемность. Один самолет так быстро набирал высоту,
что следившим за его взлетом казалось, будто он тает в небе,  как  льдинка в
кипятке. Другой, натужно гудя, медленно наскребывал метры.
     Летчик выяснял  устойчивость  машины.  Одна  сразу  же  возвращалась  в
нормальное  положение,  если  оно почему-либо  нарушалось. Другая, наоборот,
рыскала  носом  во все стороны и от небольших отклонений  руля то тянулась в
пике, то угрожающе задирала нос, напоминая о возможном срыве в штопор.
     Вдосталь  налетавшись,  Супрун  вечером записывал  свои  впечатления  в
дневник, где для каждого  самолета были отведены странички, подобно  лицевым
счетам.  В один  такой  счет летчик-испытатель записал: "Скороподъемность не
очень хорошая.  Путевая устойчивость на  пределе, -- необходимо ее улучшить.
Продольная    устойчивость    совершенно    недостаточна.    Когда   самолет
стабилизируется  в линии  горизонтального полета, то при даче  ручки немного
"от себя" самолет резко переходит в пикирование; при даче ручки немного  "на
себя" самолет резко задирает  нос. В связи с тем, что  путевая  устойчивость
недостаточна, а продольная  почти отсутствует, поведение самолета на виражах
очень  неприятное: все время приходится  работать  рулями.  При этом  радиус
виража получается очень большим".
     На  другой страничке летчик-испытатель писал более кратко,  и казалось,
что он отдыхает на удачной машине не только на земле, но и в воздухе.
     "Самолет  делает  виражи устойчиво.  При  выполнении  петли устойчив  в
верхней точке на необычайно малой скорости. Хорошо слушается всех рулей".
     Летчик  уделял особое  внимание наиболее ответственному  и завершающему
моменту  полета  -- посадке. Неудачная машина  вела себя перед  приземлением
крайне  оригинально. Малейшая оплошность  могла оказаться  роковой. Но  лишь
после многократных и рискованных проверок Супрун позволил себе сделать очень
резкую  запись  в  дневнике:  "Самым  неприятным  в  полете является  момент
выравнивания самолета  перед выдерживанием.  В этот момент слышен  хлопающий
шум потока воздуха.  Самолет резко бросает  на левое крыло, потом  он делает
несколько  покачиваний и садится  на  три точки  с  недобранной  ручкой.  На
пробеге  стремится  развернуться  вправо: приходится  предотвращать разворот
левым тормозом".
     Зато   посадки  другой  машины  летчик  коснулся  лишь  пятью  словами:
"Планирует устойчиво. Посадка самолета простая".
     Но этим не исчерпывалась программа испытаний. Летчик ежедневно проводил
по  нескольку очень  напряженных  часов в воздухе.  То он находил, что тесен
фонарь,  и требовал его расширить. То  обнаруживал, что сиденье недостаточно
перемещается "вверх-вниз"  и летчику  небольшого  роста  придется  все время
вытягивать шею. Поэтому испытатель требовал увеличить ход сиденья.
     Вспомнив, как однажды в воздушном бою  у него оказалась почти перебитой
трубчатая тягя  управления  рулем высоты и он спасся тогда, казалось, чудом,
летчик посоветовал дублировать жесткое управление мягким, тросовым.
     Когда  его  дневник  мог  дать  ответ  на  все  вопросы,   поставленные
программой испытаний,  а многие  требования были претворены в  жизнь, летчик
смог высказать свое утвердившееся мнение.
     Он без всяких колебаний сделал следующие выводы:
     "Конструктору   необходимо   срочно  улучшить   продольную  и   путевую
устойчивость  и  срочно  заняться  исследованием,  почему  самолет  в момент
выравнивания резко кренит влево".
     Слово "срочно" Супрун в обоих случаях  подчеркнул, ибо неудачная машина
была хорошо  вооружена  и представляла поэтому  известный  интерес. Над  ней
стоило  работать.  Но  далее  летчик дописал: "Считаю, что в таком виде (при
наличии указанных дефектов) самолет не следует запускать  в серию. Самолет и
в  полете и на  посадке  строже всех  наших  отечественных  машин с моторами
жидкостного  охлаждения.  А  нам  сейчас  особенно  нужна  машина,  чтобы  в
управлении была попроще".
     Этот самолет так и не увидел "большого воздуха".
     Относительно другой  машины  выводы  были,  как  и  предыдущие  записи,
лаконичны:
     "Самолет  представляет   большую  ценность  своими  летными  данными  и
простотой в технике пилотирования. Необходимо срочно запускать его в серию".
     После  небольших  доводок и улучшений  самолет был запущен  в  массовое
производство.
     Это был модернизированный истребитель "Яковлев".

        На фронт
     Это воскресное летнее утро всем запомнилось особенно отчетливо.
     Оно, возможно,  было таким  же  тихим, солнечным  и приятным,  как  и в
другие воскресные дни,  когда мы выезжали  за  город  на  дачи,  копались  в
цветнике, белили дом, чинили велосипед, уходили  с детьми  на целый  день  в
парк, занимались своими небольшими делами.
     Но  то,  что мы  узнали  в  полдень,  было  как бы  чертою,  так  резко
подчеркнувшей весь итог прежней нашей жизни, трудовой и мирной, что это утро
навсегда врезалось в память.
     Грохот первых немецких авиабомб застал Супруна  в Крыму,  где  он,  как
депутат, разъезжал  по  городам и  селам, отчитываясь  перед  избравшим  его
народом в том, как он ему служит.
     Летчик  быстро,  как по  боевой  тревоге,  уложил  вещи  и  кинулся  на
ближайший  аэродром. Однако там было тихо. День был воскресный, и  самолетов
на  Москву  не было. Он стал из  дежурки звонить во все концы и  только  под
вечер устроился на случайную попутную машину.
     23  июня  летчик был  уже дома.  Он  вбежал к  себе на  четвертый этаж,
ворвался в квартиру, швырнул чемодан  в угол, расцеловал сестру и закидал ее
десятками вопросов.
     Но она знала немногим больше, чем он.
     -- Позвони лучше Пете, -- сказала она. -- Петя должен быть в курсе всех
дел.
     -- Верно,  --  согласился Супрун,  быстро снимая  телефонную  трубку, и
набрал номер Стефановского.
     Но того на месте не оказалось. Степан нервно ходил по комнатам.
     -- Как ты думаешь, Анек, где меня используют?  -- резко повернулся он к
сестре. -- Неужели отправят за границу самолеты покупать? Эх, черт! Лучше бы
я не знал иностранных языков!
     Сестра не знала, что  ему и сказать.  Он ведь все равно добьется, чтобы
все сделать по-своему. Стараясь быть возможно более спокойной, она сказала:
     --  Зачем  ты  волнуешься  прежде  времени?  Не  сегодня --  завтра все
выяснится. Тогда можно будет волноваться... принимать меры.
     -- На фронт! На фронте нам надо  сейчас быть. Там теперь самая для  нас
работа! -- горячо говорил Супрун  и,  торопливо  приведя  себя в  порядок  с
дороги,   на  ходу   надевая  пилотку,  крикнул  сестре:   --  Побегу  ребят
разыскивать!
     Он застал Стефановского на аэродроме и  сразу же перешел к  делу. Как и
всегда, они сразу нашли общий язык.
     --  Немцы,  -- говорил Супрун, -- возможно,  введут в бой  какие-нибудь
воздушные  новинки. Очень важно, чтобы квалифицированные люди проверили, как
ведут  себя   в  бою  с   ними   наши  новые  самолеты,  что   в  них   надо
усовершенствовать и улучшить, чтобы не терять превосходства над врагом. Надо
создать несколько групп летчиков-испытателей по  специальностям и двинуть их
на фронт. Они там выяснят, что нужно, и потом вернутся продолжать работу.
     -- Правильно, именно это нам и нужно! -- соглашается Стефановский.
     -- Что ж, поехали в Кремль? -- предлагает Супрун.
     -- Езжай,  пожалуй,  один, -- немного подумав, говорит Стефановский. --
Ты -- депутат, тебе одному легче будет пройти куда нужно.
     -- Хорошо, -- соглашается Супрун. -- Вечером вернусь. Жди!
     Он  вскочил в  свою "эмку", и  Стефановский  провожает машину взглядом,
пока она не скрывается за поворотом.
     Супрун возвращается далеко за полночь и сейчас же стучится к другу.
     Стефановский встречает его на пороге.
     -- Ну как, попал?
     -- Все  в  порядке!  С трудом,  но все же вышло, --  едва  отдышавшись,
говорит Супрун.
     -- Рассказывай!
     --  Вначале  я  сгоряча не  совсем точно  доложил,  и со мной  долго не
соглашались. "Кроме вас, -- говорят, -- есть кому воевать. Сидите на месте и
занимайтесь  своим делом". Я отвечаю, что  наше  место  и дело сейчас именно
там. Изложил план подробно. "Раз так, --  говорят  мне, -- то месяца на два,
на три  можно. Подберите  себе  людей  по своему  усмотрению". В  общем  все
налаживается.
     Друзья долго и  взволнованно  беседуют, составляют разные  планы, много
курят и лишь под утро ложатся спать.
     Пять  дней проходят в беспрерывных хлопотах. Нужно было создать полки и
оснастить их всем сложным хозяйством современной войны.
     Наконец, все готово. Через два часа -- вылет.
     Супрун сидит дома и бреется. Он загорел и сильно похудел за эти дни. Он
точно на пружинах. С фронта идут горестные вести, и его сердце рвется в бой.
     Сестра укладывает чемоданы, то и дело спрашивая брата:
     -- Еще что положить?
     -- Полотенец мохнатых не забыла?
     -- Два полотенца хватит?
     -- Хватит! -- отвечает он. -- Только курева побольше положи.
     -- Треть чемодана забила папиросами.
     -- Молодец! А коньячок? -- весело подмигивает брат.
     -- Весь твой неприкосновенный запас уложила.
     -- А чистый подворотничок пришила?
     -- Так точно, товарищ подполковник, -- через силу шутит Аня.
     Степан  кончает  бриться,  умывается, освежает  лицо одеколоном.  Потом
наливает себе чаю и жадно впивается зубами в бутерброд. Торопливо прожевывая
хлеб с ветчиной, пишет на блокнотном листе:
     "30.6.41.
     Дорогие  родные! Сегодня улетаю  на  фронт  защищать свою Родину,  свой
народ.  Подобрал себе замечательных летчиков-орлов.  Приложу все  свои силы,
чтоб  доказать  фашистской сволочи,  на что способны советские летчики.  Вас
прошу не беспокоиться.
     Целую всех Степан"
     --  На,  -- подает  он сестре письмо,  -- перешли в  Сумы, домой. А мне
пора!
     Быстро  допивает чай. Причесывает  густые  вьющиеся  волосы и  надевает
пилотку. Потом крепко обнимает и целует сестру.
     Комок  подкатывается  к ее  горлу,  и точно чья-то  рука больно сжимает
сердце. Затуманивается взор, она  плохо видит брата и чувствует, что вот-вот
рыдания вырвутся из груди.
     Она сдерживает себя и с трудом выдавливает несколько слов:
     -- Береги себя!.. У тебя ведь горячая голова...
     -- Все  будет  хорошо, -- говорит  он, улыбаясь и снова целуя ее. -- Не
волнуйся!
     Взяв в левую руку чемодан и перекинув через правую кожанку, он медленно
выходит, тихо, против обыкновения, прикрывает за собой дверь.
     В  эту же  минуту Стефановский  целует жену  и  дочь. Долгов, прощаясь,
носит на руках сынишку.  Глазунов еще раз просит  жену  сберечь граммофонные
пластинки с уроками английского языка.
     Подходит время сбора. Стрелка часов близится к назначенной цифре.
     Взвивается зеленая ракета.
     Летчики-испытатели улетают на запад.

        Задняя точка
     Шел  первый месяц  войны.  Германская танковая  колонна --  темно-серые
черепахи с белыми крестами, -- извиваясь, ползла на восток.
     Командир колонны полковник Эрнст фон Шрамер, откинув  крышку, высунулся
из  люка  и  огляделся.  Сзади,  чередуясь,  двигались  танки,  грузовики  с
солдатами, зенитки, цистерны  с горючим. Прямо перед  ним, без  конца  и без
края, тянулись на восток огромные земли, которые германской армии предстояло
покорить согласно приказу фюрера.
     Еще раз удовлетворенно оглядев свою колонну, полковник увидел вдруг над
самым  горизонтом десять точек. Самолеты летели с запада на  восток. Они шли
со стороны солнца и были еще трудно различимы.
     Через несколько  минут  немец разглядел, что самолеты  -- одномоторные,
какие-то горбатые, не знакомой ему конструкции.
     То  обстоятельство, что самолеты летели с запада, в ту же сторону, куда
шли и танки, успокоило фон Шрамера.
     В  эту  самую минуту летчик-испытатель  подполковник Александр  Долгов,
убедившись, что  на танковых башнях выложены красные сигнальные  полотнища и
что другие признаки также  совпадают с данными  нашей разведки, бросил своим
ведомым короткое "В атаку!", сделал разворот и перевел свой самолет в пике.
     Тридцать секунд спустя  немецкая колонна окуталась дымом. Горели танки,
пылали автоцистерны с горючим, рвались боеприпасы.
     Эрнст  фон  Шрамер,  размахивая  пистолетом  и  захлебываясь  неистовой
бранью,  метался по шоссе.  С  трудом  удалось  ему заставить  растерявшихся
зенитчиков открыть огонь.
     Подполковник  Долгов, сделав два захода, приказал  своей группе сделать
третий, и  штурмовики,  невзирая  на  отчаянный  огонь с  земли, обрушили на
колонну  новый удар. От изумления и  испуга фон Шрамер растерялся.  Он  ясно
видел, как огненные струи трассирующих снарядов впивались  в крылья и кабины
летящих на  небольшой высоте  краснозвездных самолетов.  Но  они и не думали
сворачивать  с  боевого курса.  Сам не  сознавая, что он делает, фон  Шрамер
сгоряча открыл по  самолетам пальбу  из  пистолета и  даже не  заметил,  как
недалеко  от  него на  земле  стали  возникать,  быстро приближаясь,  тонкие
струйки  пыли.  Перебитый  пополам  пулеметной  очередью  с неба, он упал  в
придорожный кювет.
     Подполковник привел все, до единой машины, домой. Осмотрев их, он молча
развел руками: некоторые самолеты были до того потрепаны, что каждый, кто не
видел, как они летали, наверняка бы  не поверил тому, что  на них можно было
держаться  в воздухе; у многих машин почти полностью была сорвана  обшивка с
рулей, в боках и крыльях зияли десятки больших и малых  пробоин, броня имела
многочисленные вмятины, а кое-где и дыры от осколков снарядов.
     И  то,  что машины в таком  состоянии дошли до аэродрома,  подтверждало
мнение  Долгова, сложившееся еще до  войны, при  испытании первого  опытного
экземпляра, что эти самолеты исключительно живучи.
     Был  еще  один  случай,  подтверждавший другое мнение  летчика Долгова,
которое тоже сложилось до войны.