писи  своих
наблюдений, переделывали и  улучшали все, что получалось в полете плохо. Они
испытывали замки и трос, связывающие обе машины, размещали на планере разные
научные  приборы и  много  раз проверяли  их  надежность.  Они  вырабатывали
условные сигналы, чтобы в  чрезвычайных случаях  быстро передавать команды и
сообщения. Двигаясь по ступенькам ввысь, Стефановский поставил  своеобразный
рекорд: он добрался до шести тысяч  ста метров  и летал  на этой  высоте без
кислородной маски. Потом переменили самолет  "Р-5" на другой, высотный, тоже
конструкции  Поликарпова, и  вдвоем с Преманом  стали подниматься  еще выше.
Летчик и  планерист, связанные тросом, будто бы держали  друг друга за руку:
там, где одному  становилось  трудно,  приходил  на  помощь  другой.  Вскоре
выяснилось  трудно  преодолимое  зло:   от  напряжения  перегревался  мотор.
Пришлось через  каждые полторы-две тысячи  метров подъема делать площадки  и
летать  горизонтально на  малых  оборотах,  чтобы остудить мотор. Это  стало
помогать, но возникла новая задача. На площадках зря выгорало горючее, и его
не хватало  до "потолка". Задачу пришлось  решать заново. Было сделано много
расчетов и полетов, и,  наконец,  нашли такую скорость подъема, при  которой
меньше нагревается мотор,  меньше  надо  делать охлаждающих  площадок  и  на
большее время хватает  горючего.  Все  это было занесено в строгий и  четкий
график.
     Тем временем близилось открытие Х Всесоюзного съезда комсомола.
     Ему посвящались многие достижения в науке и технике, труде и искусстве,
и летчики решили от себя сделать подарок.
     Десятого марта выдался подходящий денек, безоблачный и ясный. На летном
поле  собралось много  народа.  Журналисты  щелкали "ФЭД"  и быстро  чиркали
карандашами в  своих блокнотах. Потом они  увидели, как побежал самолет, как
натянулся трос, дернулся и нехотя заскользил по снегу планер.
     Самолет еще бежал, когда планер вспорхнул и занял нужное превышение над
самолетом.  Потом   появился  небольшой  просвет  между  землей  и  колесами
самолета.  Просвет рос и стал уже больше, чем деревья того леса, над которым
плыл  планерный  поезд. Зрители  не сводили  глаз с  поезда.  Преман  держал
заданную скорость набора высоты и, глядя на висевший перед ним график, делал
время от времени площадки и шел дальше.
     Стефановский  чувствовал себя прекрасно  и все, что находил интересным,
заносил на бумагу. Установленные на машинах приборы -- барографы и другие --
автоматически  делали свои  записи. На пяти  тысячах метров  летчики  надели
кислородные  маски.  Земля все медленнее  исчезала в дымке, скорость подъема
уменьшалась. В  то  время как снизу перестали различать машины, а вместо них
видели только два облачка,  за которыми тянулся белый туманный след, летчики
почувствовали почти 55-градусный  мороз. Управление  стало  тугим и трудным,
замерзала смазка.
     Туман  окутал обе машины, и летчики стали  плохо различать  друг друга.
Они  теперь  вспоминали  и применяли  условные  сигналы.  Преман упорно и  с
большим  трудом  пробивался  вверх.  Он напоминал усталого путника,  который
одолел  уже крутой подъем, но хочет  все  же добраться до  вершины горы.  Он
оступается, скользит, теряет с трудом завоеванные метры, начинает сначала  и
добивается успеха.
     Самолет  Премана точно так же пробивался к своему "потолку",  а  планер
настойчиво следовал за ним.
     Но всему бывает  предел. Самолет взбирался на пять-шесть метров, на миг
зависал там и рушился вниз, теряя с таким трудом набранные метры.
     Преман сделал еще несколько  попыток  подняться выше, но было ясно, что
мотор  уже "выбился из  сил"  --  достиг своего "потолка" и выше не  пойдет.
Тогда летчик просигналил. Стефановский дернул замок и отцепил трос.
     Преману нечего было больше  делать на высоте.  Он немного понаблюдал за
другом и камнем пошел вниз.
     Стефановский же выполнил то, что ему на первый раз было задано.
     Через час и  сорок пять минут планер  финишировал. Планерист чувствовал
себя прекрасно и прямо из своей кабины попал в руки репортеров.
     --  Я  здесь ни  при  чем, --  отбивался Стефановский. --  Преман всему
"виновник", это он меня туда затащил. Я же попросту был у него на привязи. А
то, что он на таком самолете, почти не видя меня, поднялся так высоко, это ж
его исключительное мастерство!
     -- Брось  скромничать, Петр Михайлович, -- перебил  подоспевший Преман.
-- Мое дело здесь  было  маленькое,  можно сказать, транспортное... Самолеты
часто бывают  на такой высоте, а планер впервые, и не скоро  тебя кто-нибудь
перегонит, Петр!
     Тем  временем  техники  обработали  барограмму  подъема.  Они  сообщили
поразительную  цифру:  десять  тысяч  триста шестьдесят метров  --  вот была
высота  подъема.  Это был мировое рекорд высоты для  планера, доказательство
того, что планер можно  поднять  в стратосферу, что он  может  летать  там и
работать. Это было успешное начало новой и важной работы.
     И, наконец, это был замечательный подарок Х комсомольскому съезду.

        "Ангел двадцати пяти чертей"
     Степан Супрун очень скучал,  если  подолгу  не  видел своей черноглазой
сестры Ани.
     В  то время,  когда летчик испытывал  самолеты, его  сестра  штурмовала
науку, готовясь стать инженером-химиком. Она как бы  состязалась  в труде  с
прославленным   братом-летчиком,  которого  очень  любила,   восхищалась   и
гордилась им.
     Брат в свою очередь тоже любил  сестру, но, как  старший брат, позволял
себе мягко подшучивать над ней.
     Аня  была завзятой спортсменкой. Ей  никогда не сиделось  на месте. Она
любила плавать, прыгать вниз головой с  высокого трамплина в воду,  играть в
волейбол,  мчаться с горы на лыжах, любила кружиться без  устали в вальсе --
вообще участвовать в таких  спортивных  делах, от которых захватывает дух  и
точно не знаешь, удержишь голову на плечах или нет.
     Она  поступила в аэроклуб,  --  а  туда  брали только хорошо успевающих
студентов,  --  и  через  полгода  значок спортсмена-парашютиста украсил  ее
грудь.  Но и этого  ей было мало. Хотя брат и  меньше посмеивался теперь над
ней, но смешливые искорки так и сверкали в его больших черных, как и  у нее,
глазах, когда она, волнуясь, рассказывала о своих парашютных переживаниях.
     Аня решила стать инструктором парашютизма, а потом и летчицей. Она сама
будет вывозить на прыжки новичков.  Она будет поднимать машину  на  заданную
высоту  и  там  приказывать здоровенным  парням, томящимся в задней  кабине,
вылезать на крыло и бросаться вниз. Интересно посмотреть, какие есть и среди
них "храбрецы"! Пусть тогда Степан посмеется над ней.
     В  летние  каникулы  Аня простилась с подругами и поехала в аэроклубный
лагерь.
     В  группе будущих инструкторов-парашютистов  было  двадцать пять парней
разных возрастов и профессий. Это  были  простые,  добрые хлопцы,  смелые  и
трудолюбивые,  до  забвения  влюбленные  в  авиацию,  отдававшие  ей  каждую
свободную  минуту. Их  друзья  разъехались  в  летний отпуск в  разные концы
страны. Одни удили рыбу в  родной  деревне, другие  плыли  вниз  по Днепру в
Черное  море, третьи  верхом бродили по  Алтаю, неслись  на  плотах по Бии и
Катуни, наслаждаясь отдыхом.
     Парашютисты же все  лето упорно работали. Они вставали раньше солнца, а
ложились, когда звезды давно уже мерцали в темном ночном небе.
     В  поте  лица  они  трудились  весь  день,   чтобы  пережить  несколько
захватывающих минут прыжка с самолета.
     Аня  не отставала от них, хотя ей было нелегко. Все ее  быстро полюбили
за веселость, настойчивость в труде, за верность дружбе.
     Ее прозвали "Ангел двадцати пяти чертей".
     Аня скучала  по брату.  Степан -- по ней.  Аэродром, где он служил, был
недалеко,  но  если  оттуда  добираться  сухопутными  дорогами,  нужно  было
затратить несколько часов. А по воздуху, напрямую, -- несколько минут.
     Аня сердилась,  неужели брат  не  может навещать  ее  чаще?  И он  стал
появляться чаще, используя воздушный путь. В те минуты, когда горнист дул во
всю мощь своих легких в трубу, силясь прервать послеобеденный сон курсантов,
из-за леса показывался небольшой биплан.
     Строгий  рокот  его  мотора мгновенно вызывал наружу  всех,  кто был  в
палатках. Все знали: Степан прилетел навестить сестру.
     Биплан  делал круг над  лагерем, потом  медленно и плавно, как в  кино,
когда  показывают  фильм  с ускоренной  киносъемкой,  переворачивался  вверх
колесами и в таком положении описывал еще один круг.
     Вися  вниз головой  на  ремнях,  Степан,  зная,  что  в толпе курсантов
находится сестра, радостно махал ей платком. Он снижался при этом настолько,
что сотни напряженно следивших за ним глаз невольно расширялись от  опасения
за судьбу летчика.
     Но  машина,  специально  построенная для  воздушной  акробатики, была в
надежных руках  большого мастера. Степан  поднимался  вверх. На  очень малой
высоте  он  в  бурном   темпе   проделывал  целую  серию  фигур,  безотрывно
следовавших одна  за другой. Потом  он  повторял  все эти  фигуры  плавно  и
медленно.
     Степан  походил  на  того  доброго  фокусника,  который  сперва  делает
головоломные  фокусы,  а  потом,  чтобы  публика  не  мучилась  в  догадках,
показывает, как он их делает.
     В заключение он снова поднимал колеса к  небу, пикировал  головой вниз,
делал  горку,   переворачивался  и  исчезал  за   лесом,   не  слыша  бурных
аплодисментов с земли, не видя взлетавших в воздух пилоток.
     -- Ну и братец! -- восхищенно говорили Ане друзья, и глаза ее, большие,
ясные глаза, радостно сияли.
     По  субботам курсантов отпускали домой. Аня выходила  на шоссе.  Шоферы
курсировавших здесь военных машин издали узнавали ее стройную фигуру в синем
комбинезоне, шлеме и поднятых на лоб очках. Они брали  ее в машину и мчали к
брату.  У него в доме Аня была полной хозяйкой. Она  готовила ужин, покупала
вино, накрывала  стол. Вечером собирались друзья с подругами. Безостановочно
крутился патефон. Звонкий смех одобрял удачные остроты. Летчики рассказывали
были и  небылицы.  Передавали  чужие "летно-охотничьи"  басни,  трунили  над
авиа-Мюнхаузенами и проезжались иногда по адресу "авиадевиц".
     Степан  был  в  центре  внимания, и сестра слегка  ревновала  его.  Она
теребила серебристый  треугольник  с цифрой "15", подвешенный к  парашютному
значку. Брат замечал это и добродушно подзадоривал сестру.
     -- Что толку прыгать  просто так? Вот затяжным прыжкам  вас не  учат. А
они бывают всего нужней. -- И он рассказывал, как у его друга Пети в воздухе
развалился самолет, и не сделай этот летчик затяжки перед тем, как  раскрыть
парашют, его бы убило падавшими кусками машины.
     -- Наши ребята все умеют делать затяжки, -- заканчивал Степан.
     Сестра надувала губы и уходила танцевать, обрывая разговор.
     На  другой день  она возвращалась в  лагерь.  Еще  через  день  она уже
скучала  по  брату,  а на  следующий появлялся  знакомый  биплан,  а  иногда
два-три.  Степан приводил с собой приятелей, Евсеева и Премана, и в  воздухе
устраивался небольшой воздушный парад с "художественной частью".
     Аня работала над затяжным  прыжком. Брат ничего об этом не знал, -- ему
готовился сюрприз.
     В  один  из  дней  крохотная  темная фигурка  отделилась  от  самолета.
Скорость ее  быстро росла,  и  когда  внизу  отсчитали  восемь  секунд,  над
фигуркой взметнулся  большой  пестрый зонт, бережно  опустивший  девушку  на
землю.
     Инструктор      поздравил     девушку     с     успешным     окончанием
парашютно-инструкторской программы.
     Двадцать пять "чертей" усердно жали руку своему сияющему "ангелу".
     Аня торопилась на шоссе. Знакомый шофер подвез ее.
     У  брата  уже собрались  друзья. Следующий  день был  воскресный, и они
решили  устроить  ночной  пикник,  посидеть  в  лесу  у  костра,  на  берегу
живописного озера. Пикник удался. Все хорошо  повеселились  и устали. Теплое
августовское утро застало их дремлющими у потухшего костра. Степан проснулся
первым и  всех разбудил. Он приладил доску на ветвях  склонившегося  к озеру
дерева и предложил купаться -- прыгать с этого самодельного трамплина.
     -- Ну, сестренка, -- шутил  Степан,  -- ты у  нас прыгунья, начинай. Не
бойся! Здесь, так же как у вас, без затяжки, не опасно.
     -- А у меня  не как  у  вас!  -- отпарировала  Аня.  -- У  меня есть  и
затяжные прыжки до восьми секунд!
     Она показала кончик языка и бросилась в воду.

     Незаметно подкралась осень. Потом пришла зима. Работы в  институте было
по горло.  Все  же  Аня  выкраивала время  и  для летных  наук, проводя  все
воскресные дни и зимние каникулы на аэродроме.
     Степан  был  далеко, в отъезде. От  него приходили  короткие, но бодрые
письма. Он успокаивал сестру, просил родителей не беспокоиться о нем.
     К  весне  брат  возвратился. Ордена рассказывали о  новых  победах  над
врагами  родины.  Вернувшись, Степан вскоре приступил  к  испытанию новой  и
очень строгой машины. Он целые дни проводил с ней.
     Аня сдавала экзамены и в свободные часы торопилась на аэродром. Она уже
самостоятельно  сбрасывала парашютистов. В один из  дней, когда она, сбросив
новичка, приземлила машину, ее позвали к телефону.
     Глухой голос  с другого  конца  провода  сообщил ей,  что  со  Степаном
стряслась беда. Испытуемый им самолет загорелся в воздухе. Летчику было жаль
бросить машину, и он, пытаясь  сбить  пламя, тянул  до самой  земли. Объятый
пламенем, Степан,  чуть живой, выбрался из  самолета. Его увезли в больницу.
Аня помчалась туда.  Ей сказали, что брат жив,  но к  нему не пустили.  Брат
боролся со смертью,  и  его крепкий  организм  и  дух  победили  ее.  Степан
выздоравливал.  Аня   сидела   у   его   изголовья.  Ее  гордость,   могучий
красавец-брат,  прославленный  воздушный боец,  спортсмен,  охотник, турист,
теперь  лежал  на  госпитальной койке, не  смея пошевелиться  без разрешения
врачей.
     Теплый комочек  подкатился к ее горлу, и глаза предательски заблестели.
Ей захотелось  крепко-крепко прижаться к брату,  сказать ему что-то доброе и
ласковое, но смешливые глаза брата остановили ее.
     "Ну, девица, -- читала она  в  его глазах,  -- где твоя храбрость? Брат
чуть повредил  свои  шпангоуты  и  обшивку, а  сестра сразу же в  слезы! Эх,
недаром про вас говорят, что у вашей сестры глаза на мокром месте".
     --  Знаешь, Степан, --  через  силу улыбнулась Аня. -- Вчера я  с одним
новичком ну и помучилась! Сказала ему: "Вылезай", а он одну ногу выставил на
крыло,  другой стоит в кабине -- и ни туда, ни сюда! Сам  здоровенный такой,
вроде  тебя.  Половину  самолета закрыл  собой и  еще  вздумал в воздухе  на
самолете парашют открывать. Еле  спихнула  его. Приземлился чурбаном  и весь
мокрый. То ли вспотел от страха, то ли еще что с ним случилось.
     И сестра смеется, видя улыбку на дорогом лице. Врачи  выпроваживают ее:
прием окончен.
     На прощанье она шутя бросает:
     -- Выздоравливай поскорей! Тебя сброшу. Посмотрю, как ты прыгаешь!
     Брат задорно смеется и шутливо грозит ей пальцем на прощанье.

        Схватка
     Летчик Супрун то напевал,  то  насвистывал что-то бравурное. Он  слегка
сдвинул колпак,  чуть высунулся за  борт  самолета, и прохладная струя омыла
его разгоряченное лицо.
     Денек был наславу,  новая машина тоже. Ночью предстоял выезд  на охоту:
так,  внизу,  ребятки снаряжали рюкзаки  и  патроны,  так  что  причины  для
хорошего настроения было вполне основательны. И вообще надо сказать, что чем
удачнее была новая машина,  тем отличнее было настроение у летчика,  ибо его
профессиональное чувство летчика-испытателя было тогда только удовлетворено,
когда он убеждался, что каждый самолет нового типа лучше старого.
     Взглянув  на  привязанный  чуть  выше  колена  планшет   с  записанными
наблюдениями полета, летчик  качнул  на  радостях  крыльями  и развернулся в
сторону  аэродрома. Он немного сбросил газ: мотор захлопал и выплюнул черный
дымок,  и  летчик  подумал,  что   надо   сказать  об  этом  технику:  пусть
подрегулирует. Привычным движением он повернул кран шасси на выпуск. Услышал
шипение воздуха, но, взглянув на огоньки сигнализаторов шасси, увидел только
один  зеленый огонек. Другой, ярко-красный, показывал, что вторая нога шасси
не вышла.
     Летчик  видел, как финишер поднял вдруг красный флажок, бросился к "Т",
рванул  поперечное полотнище  и  выложил  крест  -- знак  того,  что посадка
запрещена. Он дал  газ.  Мотор жалобно  взвыл,  выбросил клубы дыма из своих
патрубков, и земные предметы, которые уже приобрели ясные  и четкие контуры,
стали  уплывать вниз, уменьшаясь  и  теряясь  на  фоне  земли.  В  баках еще
оставалось немного горючего, и летчик, подняв машину, стал возиться с ногой.
Он  привел в  действие лебедку  аварийного выпуска шасси, но красный  огонек
неморгающим взглядом продолжал смотреть  на летчика, все время  напоминая об
опасности, нависшей над ним и его машиной.
     Время шло, а бензина становилось все меньше, и надо было  принимать  то
или иное  решение.  Летчик несколько раз возобновлял  свои попытки выпустить
застрявшую ногу  аварийной  лебедкой,  но  безуспешно. И  хорошее настроение
сменилось плохим, а плохое -- злостью.
     Самолет походил на одноногого калеку. Садиться на  одну  ногу при такой
большой посадочной скорости? Супрун еще мало знал эту машину и ее повадки. В
памяти  встала малоутешительная картина: разбитая  машина лежит на  спине, к
ней с ревом мчится карета скорой помощи и, задыхаясь, бегут, кричат люди.
     Он огляделся  кругом, увидел красное кольцо на  груди. Но в окна кабины
видел  и  другое: кругом были деревни, а  в них  жили люди. Он спасается  на
парашюте, а  куда упадет и что натворит брошенная машина?.. И что он ответит
на телефонный  звонок  директору  завода, где тысячи людей  день  и ночь  не
выходили из цехов, создавая своего первенца?..
     Гнев все больше закипал в сердце летчика. Но голова оставалась ясной, и
промелькнувшая в ней мысль -- сорвать ногу с замка фигурами высшего пилотажа
-- становилась все более реальной. Надо создать такие центробежные нагрузки,
чтобы нога  вырвалась  из  железной хватки  замка.  Машина, еще  недавно его
лучший друг,  стала  теперь  врагом.  И он схватился с  ней,  как  с врагом,
которого во что бы то ни стало надо укротить. И все завертелось и  смешалось
в невиданном вихре.  Белые пятна облаков, синие между ними просветы, ангары,
речушка, пионерские палатки на ее берегу -- все это спуталось в один клубок,
у которого не было ни начала, ни конца.
     Летчик яростно  швырял свой  самолет. С лихорадочной быстротой работала
его мысль, а  послушные  ей руки  заставляли самолет  делать в воздухе такие
фигуры, каких ему ни до, ни после этого не дано было совершать.
     Машина  бешено  неслась вниз, резко взмывала к  небу, кувыркалась,  как
брошенная вверх монетка. Она выла и стонала, но человек, у  которого темнело
в  глазах и  все  тело болело от внезапно навалившейся  тяжести, -- человек,
стиснув зубы, молчал. Он был сильнее машины.
     Но в то же время он  чувствовал: надо  передохнуть, и машина  пошла  по
горизонту. Зеленый огонек попрежнему был в паре с красным: нога шасси крепко
лежала в крыле.
     А  в  воздухе можно  было находиться  всего лишь пять-шесть  минут,  --
стрелка бензиномера ползла к нулю.
     Летчик  вытер  лоб.  Какой-то  другой,  сидевший  в  нем  человек  стал
разворачивать машину  на посадку. Но летчик сейчас же  увидел перед собой ее
обломки  на  земле:  переломанные крылья, согнутые лопасти  винта,  поднятый
кверху хвост.
     На летчика с  немым укором глядели  воспаленные бессонными ночами глаза
заводских  работников,   которые   жили  вот  здесь,   на  аэродроме,  жадно
прислушивались  к  каждому  слову  летчика-испытателя  и  по  его  указаниям
доводили свое детище.
     Он разобьет  машину,