а потом  все  будут ломать  голову над  тем,  что
помешало  нормально сработать  шасси,  и будут копаться в  обломках, изучать
всякие болты,  трубки  и гайки,  чтобы  следующая  машина опять не  выкинула
такого фортеля.
     Летчик  нервно толкнул сектор газа. И  снова небо  смешалось с землей в
безудержном вихре.
     Супрун  сразу  даже  не заметил  того  момента, когда погас красный  и,
весело подморгнув,  вспыхнул  зеленый  огонек.  Он это  увидел,  когда снова
выровнял машину и его взгляд, скользнувший по приборам, увидел зеленый свет.
Летчик  даже  не  поверил  вначале  своим  глазам,  но  полосатый стерженек,
выползший  из  крыла, и отсутствие  креста  на  аэродроме  подтверждали, что
теперь можно садиться и что можно будет на земле снова по-хорошему  заняться
машиной.

        Eж

     Вообще говоря,  -- сказал техник Чижиков, -- я люблю больше помалкивать
и  слушать,  что другие  говорят. Но раз  произошло такое  редкое  на  нашем
аэродроме событие, -- в жаркий день в столовой вдруг подавали холодное пиво,
--  я  не  могу  молчать.  Тем  более,  что  каждый  из  вас  что-нибудь  да
рассказывал. Как  вы думаете, -- спросил он у приятелей, сидевших  с ним  за
одним столиком, -- какой из зверей поставил рекорд высоты?
     -- Не  "зверей", а  "птиц",  --  поправил  его  Иван  Павлович,  старый
"бортач", в свободное время изучавший зачем-то анатомию и биологию.
     -- Вот именно не "птиц", а "зверей"! -- вскипел Чижиков.
     Эта поправка почему-то его так задела,  что  он им рассказал  все,  как
было, хотя он и хвастал, что больше всего любит помалкивать.
     --  Мы  испытывали  новый  высотный  четырехмоторный бомбардировщик, --
начал  Чижиков,  --  насколько  хорошо  на  нем летать и  бомбить на больших
высотах.
     Дело было  ранней весной. Погода под Москвой стояла слякотная. Тучи шли
низко, цеплялись за  аэродромную "колбасу", и мы, улучшив  время, перелетели
на один южный аэродром. Здесь все уже было в зелени, а в садах  распустились
всякие там почки-лепесточки...
     Устроились мы неплохо, а на другой день Васька, моторист наш,  раскопал
где-то ежа и приволок его домой.
     По его, ежиному, поводу  возникло много разговоров, что,  мол, делать с
ежом.  Сам  же "именинник" всех  дичился,  неподвижно  сидел в  углу  этаким
колючим шаром и был полностью безучастен к своей судьбе.
     -- Эх, Филька! -- вдруг крикнул наш моторист Вася,  и еж высунул острую
свою мордочку и хитро оглядел нас.
     Так мы ежа и оставили у себя  и звали его  Филькой.  Он прижился у нас,
обвык, весело катался по полу и стал вскоре нашим любимцем.
     Пока оснащали  машину, мы похаживали  в барокамеру  тренироваться. А за
нами  был  специальный уход.  Ирочка,  извиняюсь, Ирина Васильевна,  врач по
авиационной медицине, -- довольно симпатичная,  к слову говоря, шатенка,  --
выстукивала и  выслушивала  нас и составляла на  каждый  день высотное меню:
мол, вам нужно кушать витамины.
     Фильке  от  этого  тоже  было  неплохо.  Он  каждый  день  ел  печенье,
размоченное в молоке. Потому ребята решили  его проверить  на высотность, --
получает же он спецпитание! -- и затащили ежа в барокамеру.
     Представьте себе, ничего. До семи с половиной  тысячи терпел, но  потом
стал тыкаться  носом  в  пол и стенки --  видно, ему скучно стало.  Пришлось
воздуху добавить и выставить ежа на волю...
     Через тройку дней  начались полеты, а испытания, должен  сказать,  были
ответственные, и экипаж подобрали бывалый.
     Старшим  у нас был Жарков, инженер, первым летчиком  -- Стефановский, а
штурманом --  Бряндинский,  который потом с Коккинаки летал и Героя получил.
Ну, а вместе с помощниками нас на машине было восемь человек.
     Установилось  у  нас  правило,  --  не помню, кто  первый начал, -- как
уходить на полеты, так с Филькой прощаться.
     Одеваемся мы однажды на полеты,  меха на себя напяливаем, -- наверху-то
холод, -- хотим проститься -- нет нигде Фильки. Ищем мы его по всем углам, а
время уходит. Вдруг слышим, Бряндинский как заорет!
     Оборачиваемся,  а он на одной ноге скачет и молит: помогите снять унту!
Стащили мы ее.  Глядим:  в ней  еж.  Вот посмеялись!  Как  Бряндинский  унты
обувать, мы осмотрим их с электрофонарем и подаем с докладом:
     --  В вашем  обмундировании, товарищ штурман,  посторонних предметов не
обнаружено.
     Как-то  выдался один  уж  очень  жаркий день.  Только там,  --  к месту
пришлось, -- пивцо всегда на льду подавали.
     А нам надо на  полеты. Не стали мы дома  одеваться, --  потом изойдешь,
пока  до машины  доберешься, --  сгребли все  наше добро  --  и  в кузов, на
полуторку.
     Стали мы ежа искать --  прощаться. Нет его нигде, перетрясли  все унты,
-- восемь пар, -- все уголки наскоро обшарили -- не нашли.
     -- Ладно,  -- говорю  Васе, мотористу (он из  суточного наряда пришел и
оставался дома на отдыхе), -- поищи Фильку получше, может, он в траве, около
хаты виражит.
     Доехали мы до аэродрома. Палки на самолете уже крутятся, занимаем места
и взлетаем.
     Все у нас в полном порядке.
     Набираем  высоту,  по  инструкции надеваем  кислородные маски.  Смотрим
наземь, за  мишенью следим, -- у  нас опыты  с  новыми бомбами были, --  а с
восьми тысяч видно далеко. Кругом красиво, короче говоря, южная природа!
     Я  даже  немного  замечтался.  Вдруг в  наушниках  слышу  сильный крик.
Обернулся -- вижу, Стефановский на своем сиденье пляшет, как на рессорах. Он
к нам оборачивается лицом,  но  что на нем написано -- неизвестно: все мы  в
масках и друг на друга так похожи, что родная мать не узнает.
     К  летчику на помощь инженер бежит,  а  управление машиной берет второй
летчик, Лацко.
     Инженер стаскивает с  летчика меховой сапог, дергает  застежку "молния"
на  его  штанине, копошится  в  глубине ее,  потом  с  помощью  плоскогубцев
вытаскивает Фильку. Ежа! Нашего любимца!
     Ёж побегал  по  машине, закачался, как пьяный,  ослаб,  видно, на такой
высоте, и юркнул в штурманскую к Бряндинскому.
     Инженер  Жарков  что-то  быстро написал в  блокноте, выдернул листок  и
отправил его пневмопочтой вслед за ежом штурману.
     Стефановский тем временем оделся и снова взялся за баранку. Задание  мы
выполнили и через полтора часа приземлились.
     Все были налицо, только Фильки, ежа, нет.
     -- А еж куда девался? -- удивился летчик.
     Штурман тут делает скорбное лицо, кивает на отверстие для прицела Герца
и художественно трепыхает ладошками.
     -- Нет, -- говорит, -- Фильки, в свободный полет ушел, в дырку вылетел.
     Летчик,  конечно,  горячится. Как да почему еж  в прицельное  отверстие
попал, зачем допустили и т.д.
     Здесь штурман протягивает ему блокнотный листок.
     -- Читай, -- говорит, -- вслух.
     Я слово в слово не повторю  вам, как там было написано, но по сути дела
говоря,  инженер наш  приказал  выставить ежа за борт. Дескать,  кислородных
масок для ежей пока еще не  придумали.  Филька от нехватки воздуха все равно
подохнет, а  бегая по кораблю, заберется куда-нибудь в проводку управления и
натворит нам неприятностей.
     -- Жаль! -- сказал наш техник. -- Хороший был еж, забавный.
     -- Да, -- подтвердил Бряндинский, --  славный был  еж. Выдающийся!  Кто
еще из верей  или  птиц  поднимался на такую  высоту,  да  еще  на  новейшем
бомбардировщике? Это был еж-рекордсмен!
     -- Вот видишь теперь,  Иван  Палыч, за кем из  зверей  высотный рекорд.
Других данных в научной литературе не  зафиксировано. Ну,  а дальше так было
дело. Мы,  значит, грустные  от понесенной  потери,  едем домой,  спрашиваем
летчика, сможет ли он сидеть нормально..
     Открываем дверь, и глаза у нас вылазят на лоб.
     Филька  как  ни в  чем не бывало лакает  молочко из своего блюдечка,  а
моторист Вася крошит в него бисквиты.
     Мы,  конечно, бросились  ощупывать ежа -- какие  у  него  поломки после
такого спуска без парашюта.
     Смотрим, в руках у нас Федот, да не тот!
     Ёж, но не  Филька. Габариты не те  и  всякое  другое.  Вася, оказалось,
нашел  в траве  около дома другого ежа, --  все они здорово  друг на  дружку
похожи, одной масти, -- принял его за Фильку и притащил домой.
     А настоящий Филька пропал.

        Это значит -- испытать...
     Заводской летчик Авдеенко пригнал ту самую  машину, о которой еще вчера
была получена телеграмма.
     Машина  была   несколько  измененным  экземпляром  весьма  заслуженного
истребителя.
     В обновленном виде качества  самолета заметно улучшились. В то же время
характер его так испортился,  что до выяснения  причин этого фигурные полеты
были запрещены.
     Самолет, неизвестно почему, проявлял склонность самовольно загораться в
воздухе в то время, когда летчик делал фигурные полеты.
     Из-под мотора  вдруг выскакивало пламя, быстро  облизывало всю машину и
так  же внезапно с поворотом машины исчезало. К счастью,  из-за  этих причуд
пока еще несчастных случаев не было.
     Выяснить причины этих, мягко  выражаясь, капризов поручили Супруну.  Он
долго  и  дотошно выпытывал  у  летчика  Авдеева  все, что тот знал об  этой
машине.
     Супрун, получив задание, взлетел. Он забрался довольно  высоко, так как
в испытательных полетах запас высоты нередко выручал летчика.
     Вот  он  ринулся  вниз,  потом взял  на себя рули и  расписался  в небе
длинным и непрерывным рядом фигур. Так старый опытный писарь одним росчерком
подписывает длиннейшую фамилию.
     В том же темпе летчик сделал несколько переворотов через левое, а затем
через правое крыло.
     Ничего подозрительного  в поведении машины  не было. Она опять  вошла в
петлю.  Но в верхней точке вертикального круга замерла, и летчик в тот самый
момент, когда он повис вниз головой, быстрым  иммельманом поставил  машину с
"головы на ноги".
     Следующий  иммельман  Супрун сделал  замедленно, и  в то  время,  когда
самолет, летевший вверх  колесами, стал переходить в  обычный горизонтальный
полет, его, точно брызнувшей струей, охватило тут же исчезнувшим пламенем.
     Супруна осенила  мысль.  Он снова  перевернулся на спину  и,  летя вниз
головой, стал медленно менять наклон носа машины.
     Еще  раз ударило пламя, и хотя  летчик-испытатель  тут же  перевернулся
головой  вверх,  огонь  не  пропал,  а,   наоборот,  стал  распространяться,
захватывая все новые части машины.
     Вызвав пожар  и почти догадавшись  о  причинах  его возникновения, надо
было потушить огонь, иначе причины, из-за которых загорелся самолет, исчезли
бы в огне.
     Снижаясь и маневрируя,  летчик подставлял воздушному потоку то одну, то
другую часть самолета, сильнее всего охваченную распространившимся пламенем.
     Воздушная  струя  прижимала  огонь,  не давая  захватывать  новые части
машины.
     Супрун выдумывал  самые различные  и странные  положения для  самолета.
Начинал  одну  фигуру,  прерывал ее, переходил на  другую, комбинировал ее с
третьей.
     Так он снижался, препятствуя пламени охватить всю машину.
     Но окончательно погасить огонь не  удавалось,  и  положение становилось
все более серьезным. Кабина заполнилась дымом,  и  дышать было все  труднее.
Черно-красные огненные языки  время от  времени хлестали  в лицо,  заставляя
отворачиваться и прятать голову в плечи.
     Дело  принимало   дурной  оборот.  Надо   было  думать  о  парашюте,  а
воспользоваться  им  в  то  время  не  было  смысла.  То,  что  осталось  бы
невыясненным сегодня, все равно пришлось бы выяснять завтра.
     Эта  мысль  подстегнула летчика,  и  он еще яростнее  взялся  за  дело.
Обдуманно швыряя  машину, он частыми  ударами  потоков воздуха, как  метлой,
сметал огонь.
     Языки пламени стали укорачиваться, пропадать и наконец исчезли совсем.
     Супруна, когда  он  вылез  из машины, трудно было  узнать: его  лицо от
копоти было черным, как у негра.
     -- Думаю, что здесь неудачна бензосистема, -- доложил летчик прибывшему
на аэродром начальству.
     Когда  сняли  капоты   и  осмотрели  моторную  установку,  то   диагноз
летчика-испытателя полностью подтвердился.
     Бензопроводка была  устроена  так, что когда  машина зависала некоторое
время вверх колесами, система  переполнялась, горючее, вытекая, попадало  на
раскаленный мотор и воспламенялось.
     Правильность  диагноза  Супруна  подтвердилась  еще  и тем, что,  когда
устранили обнаруженный  летчиком конструкторский дефект, самолет вновь обрел
свой "добрый" характер.

        Два "одноногих"
     Машина,  на  которой Краснокутнев носился над  летным  полем, --  новый
скоростной истребитель, -- имела, как и большинство других  наших машин, две
ноги шасси. И то  обстоятельство,  что  у него в это время сиротливо торчала
только одна, сильно занимало и беспокоило летчика.
     Испытатель  невольно  вспомнил  необычную машину, которую  он испытывал
несколько  лет назад.  Она была одноместной,  предназначалась для  воздушных
гонок, и потому конструктор выполнил все так, чтобы как можно меньше деталей
выступало наружу. Даже  фонаря летчика, обычно возвышающегося  над фюзеляжем
каждого  самолета,  у нее не  было. Но  особенно  оригинальным  было  шасси.
Самолет опирался  на одно небольшое,  расположенное под  мотором колесо. Две
подпорки, расположенные по концам крыльев, поддерживали из и предохраняли от
ударов  о  землю.  В  полете  это  своеобразное  шасси убиралось,  и  машина
развивала  исключительно высокую по  тем  временам  скорость, не  имея  себе
равных.  Управлять,  однако, этим самолетом было довольно  трудно. Обзор был
крайне ограничен.  Крыльевые подпорки при  рулеже неоднократно  ломались,  и
машина часто взлетала и  садилась на одно лишь колесо.  Несясь по земле, она
при  небольших толчках  размахивала  крыльями,  как  канатоходец  руками для
равновесия. Но если этот  гоночный самолет  был,  так  сказать,  по рождению
"одноногим", то здесь было совсем другое дело.
     Зажав коленями ручку управления,  летчик  уже довольно долго копался  в
тесной для  него кабине, всячески пытаясь вытолкнуть из крыла застрявшую там
по  неизвестным  причинам  вторую  ногу. Стало  жарко. Он выпрямился,  чтобы
отдохнуть.
     В   воздухе  нередко  из-за  какой-нибудь  мелочи   происходят  крупные
неприятности.  И если  во время испытаний обнаруживается беда и  на  лету ее
исправить нельзя, то летчик-испытатель постарается донести эту беду до земли
в  нетронутом виде. Здесь ее  изучат, предупредят завод, и одна беда поможет
избежать многих.
     Самолет  кружил  над аэродромом. Летчик  снова  согнулся. И  не всякий,
возможно,  кто  был  внизу,  понимал, что  там, в воздухе,  в  узкой  кабине
истребителя,  человек упорно борется с машиной. Нога  не выходила. Последние
капли горючего исчезали в прожорливом горле мотора. Надо было садиться, пока
крутится винт и воздух является опорой. Но как сесть? На посадочной скорости
в  сто пятьдесят  километров не  так просто  это  сделать. Машину на пробеге
развернет и может приложить к земле с такой  силой, что и щепок не соберешь.
Летчик отжал ручку и низко пролетел  над зеленой гладью аэродрома. Он мчался
над самым краем  огромного  поля, подыскивая  ровную  площадку, в стороне от
посадочной полосы,  чтобы в  случае аварии не загромоздить ее  обломками, не
мешать посадке других машин.
     Многие десятки  глаз напряженно  провожали истребитель. Он снова набрал
высоту.  Внимательно и  хладнокровно, как снайпер, Краснокутнев прицелился в
избранное место и направил на него машину.
     Он теперь  слился с ней  воедино,  и машина, которую  летчик достаточно
хорошо изучил, знал все ее повадки и капризы, должна была делать все то, что
было  его ясной и чеканной мыслью. Еще  за  какое-то мгновение  до того, как
земля  нанесла  свой   удар,  летчик  точно   рассчитанным  движением  рулей
отпарировал  его.  С огромной  скоростью  самолет ровно  катился по земле на
одном колесе. Это было похоже на  цирковой  трюк,  на  виртуоза-конькобежца,
делающего "ласточку" на льду, но значительно сложне  и опаснее. По мере того
как земля замедляла свой встречный  бег и машина все меньше слушалась рулей,
безопорное крыло  клонилось  к  земле, чиркнуло  по  ней.  Самолет  медленно
развернулся, как вокруг ножки циркуля, и замер.
     Одним  прыжком  летчик  соскочил  вниз. На  самолете  не  было ни одной
царапины.  Летчик  снял  шлем,  вытер   вспотевшее  лицо  и   весело  сказал
примчавшемуся на машине врачу:
     -- Все в порядке, доктор! Мы с машиной отделались легким испугом.
     Техники торопились к самолету. Полеты временно прекратились, но  работа
над машиной продолжалась.
     Шасси наладят, и  летчик снова  пойдет в  воздух искать слабые места  в
машине, чтобы сделать ее в конце концов отличной.

        Как покорить сердце летчика
     Это был разбор полетов -- летное производственное совещание на земле.
     Участников  пять:   высокий,  массивный,  как  памятник,  Стефановский,
темпераментный Супрун, остряк  Евсеев,  уравновешенный, добродушный Преман и
самый молодой и горячий -- Рахов.
     Вся эта пятерка желает  одного: чтобы все летчики-истребители уверовали
в эту новую машину, так же как уверовали они, летчики-испытатели.
     Новый  самолет-истребитель не завоевал еще  всеобщего доверия.  Он  был
короткий,  тупоносый,  и  вид у  него был сердитый  и драчливый. Летал он по
горизонтали  в  полтора раза быстрее  своих  предшественников  и значительно
скорее  их  набирал высоту. Зато  управлять  им  было  значительно  труднее.
Ловкий, увертливый и в то же  время  очень строгий, он серьезно наказывал за
те  ошибки,  за  которые  другие  машины прощали. И  когда  из-за  неумелого
обращения с ним произошло несколько аварий, его стали бояться еще больше.
     Но самолет, -- Стефановский и Супрун знали это на своей практике, -- не
имел себе  равных. То, о чем еще только мечтали зарубежные летчики, наши уже
получили.  Поэтому надо было возможно быстрей преодолеть боязнь  летчиков  к
этой машине,  превратить боязнь  в любовь,  а  любовь -- в  страсть. Но как?
Личным примером! Показом! Над этим-то и трудились летчики-испытатели.
     Вся  пятерка  каждый  день тренировалась,  а  после  полетов  тщательно
разбирала их.  Летчики уже многое выжали из этих машин,  но знали, что можно
было  взять  еще  большее.  Об  этом  и  велись  разговоры  на послеполетных
разборах.
     Наступил судный день.  На  испытательный  аэродром  из строевых  частей
съехались  сотни опытных летчиков.  Это были командиры  полков,  эскадрилий,
звеньев.
     Они  подробно  ознакомились с машиной в  заводских  цехах.  Теперь  они
собирались посмотреть ее в воздухе.
     Они обступили  пятерку  и  с  удивлением увидели, что летчики  зачем-то
связывают крылья  пяти машин ярко-красными шелковыми лентами. Когда все пять
оказались связанными, Стефановский подал знак.
     Пять красных машин после короткого разбега взмыли в воздух.
     Большими кругами они набирали высоту и шли, так тесно прижавшись одна к
другой, что казалось, летчики могут при желании прикурить друг у друга.
     С  большой высоты они ринулись в отвесное пике. У самой  земли вышли из
него. Перешли  на бреющий  полет  и,  сотрясая воздух,  с бешеной  скоростью
промчались  над  головами  зрителей.  У  самой   границы  аэродрома  пятерка
вертикально взметнулась ввысь, потом снова вошла в пике и сделала затем одну
за другой несколько петель.
     Потом машины  легли  в  глубокий  вираж,  сделали еще несколько  разных
фигур, выпустили шасси и немного погодя застыли у "Т".
     Все  бросились к  машинам.  Люди  не  верили своим  глазам. Они  щупали
шелковые ленты. Ни одна из них не порвалась.
     Летчики отвязали ленты и снова сомкнутым строем пошли в воздух.
     Стефановский кивнул, и вся  пятерка  рассыпалась в стороны,  как  искры
из-под молота кузнеца.
     Летчики разразились целыми каскадами фигур. Они делали бочки, быстрые и
замедленные, кувыркались в штопоре, лихо переворачивались с