это  подробно  записывали.  То,  что ослабело,
подкрепляли, и летчики возобновляли полеты.
     К исходу шестого дня  костяшки  счетов стали  послушнее  и  безошибочно
порадовали летчиков крупной четырехзначной цифрой.
     Дело шло к концу.
     В  шестнадцать  часов  следующего дня Стефановский  совершил  последний
полет.  Он сделал  в общей  сложности около  двух  тысяч фигур,  Нюхтиков --
остальные.
     Начальник пожимал им руки и, поздравляя с усмешкой, приговаривал:
     -- Я знал,  что  вы быстро  и хорошо справитесь с задачей.  У вас  было
такое  большущее  желание!   Теперь  вы  завоевали  себе   право  испытывать
истребители.
     Летчики  скромно  улыбались,  надеясь,  что эта  возможность  будет  им
предоставлена после некоторой передышки.

        За облаками
     Бывший  инструктор   Ковалева,   летчик-испытатель   Сергей   Холопцев,
предложил ему слетать  на поиски  новой площадки, пригодной для аэродрома. У
него были какие-то свои планы на этот счет.
     День был пасмурный. Густые  серые облака тяжело  плыли над землей. Было
ни тепло,  ни холодно, -- обычная в  этих краях погода в середине февраля. С
азбукой  летного  дела  Ковалев  был уже  знаком: умел  взлетать,  садиться,
немного покувыркаться в "зоне" и  в ясные дни утюжить воздух  вблизи  своего
аэродрома, боясь отклониться чуть в сторону, чтобы не заблудиться.
     Ковалев расположился в задней кабине  "У-2" и  дал  газ. Машина  бежала
долго,  ее  лыжи никак не могли оторваться  от липкого снега. Пришлось взять
ручку немного на себя, и самолет повис в воздухе.
     Ковалев стал  набирать высоту, сравнивая  положение моторного капота  с
горизонтом, кусок  которого  заслоняла неподвижная широкая спина  в  кожаном
реглане -- Сергея Холопцева.
     В тот раз, когда он впервые поднял Ковалева в воздух, он так же сидел в
передней кабине и отпускал в резиновую трубку, а через нее в его уши  всякие
нелестные замечания.
     --  Зачем  зажал ручку, все равно из нее сметанки не выжмешь? --  гудел
он,  зная, что  Ковалев любит полакомиться в аэродромном буфете сметанкой  с
сахарным песком.
     Ковалев немного отпускал ручку управления, но вскоре забывался  и опять
судорожно зажимал ее в  своей руке, орудуя ею, как кочегар лопатой. От этого
машину резко швыряло  то вверх, то вниз, будто  ее качали океанские волны, а
со  стороны можно было  подумать, как порой говорят летчики, что он гоняется
за блохой.
     -- Опять зажал управление, -- мягко и вкрадчиво слышалось в наушниках.
     Инструктор  решил,  видимо,  применить  так  называемый  индивидуальный
подход и сбавил свой грозный тон.
     --  Рулями  надо  работать  нежно, как  любимую  девушку  ласкаешь,  --
продолжал он. -- К ручке надо еле-еле прикасаться...
     Такое сравнение было достаточно понятно. Ковалев разжимал руки, которые
заныли от напряжения.
     -- Ладно! Оставь  управление. На  первый  раз хватит. Ну-ка,  а  теперь
покажи, где наш аэродром.
     Ковалев  быстро  высунул  голову за  борт,  увидел  какую-то незнакомую
местность и наугад показал пальцами вниз, как раз в противоположную сторону.
     -- Нашел! -- усмехнулся инструктор. -- Только не то, что нужно.
     И  он  пошел  на  посадку,  всю  дорогу  читая нотации:  что,  дескать,
некоторые  учлеты  не  уважают  теорию, мало  занимаются ею,  им  бы  только
подлетнуть...
     Ковалев краснел, --  он это видел в зеркало, -- и,  спрыгнув на  землю,
почувствовал себя на седьмом небе.
     Теперь все это было позади, как и  тот аэродром,  с которого они только
что поднялись.
     Ковалев взглянул на высотомер. Он  показывал всего четыреста метров,  а
белесые  обрывки  облаков  уже стали цепляться за самолет.  Ему не  хотелось
лететь  в  тумане,  он  думал  было  чуть  снизиться,  но  получил   команду
пробиваться  вверх.  Пришлось  добавить  обороты мотору,  и полминуты спустя
густые клубы тумана  поглотили  самолет. Летчики потеряли из виду  и землю и
небо. Самолет  отметал  в  стороны  похожие  на клочья  ваты  равные  кусаки
облаков, которые  то и  дело скрывали  от взора то одну плоскость, то другую
или же делали невидимой всю машину, кроме приборной доски, в которую Ковалев
уставился глазами.
     Самолет медленно полз вверх, но облачность не  кончалась, --  казалось,
ей не будет  конца. Ковалев уже  начал  подумывать  о  том,  что  неплохо бы
спуститься вниз, а  то можно заблудиться, и  стал потихоньку отжимать ручку.
Но летчик-испытатель резко дернул ее к себе, и Ковалев промолчал, делая вид,
что все это было случайностью, чтобы Холопцев не подумал, что он сдрейфил.
     Вдруг  яркий,   ослепительный  свет  ударил  в  глаза,   заставил  даже
зажмуриться.  Он  поднял  голову. Над  ними было  чистое, сверкающе  ярким и
холодным блеском небо.
     В  середине оно казалось  расплавленным в лучах солнца, контур которого
был расплывчатым. Далее  оно чуть темнело, напоминая нежно-голубой фарфор. У
горизонта краски сгущались, будто к ним добавили голубой эмали.
     Ковалев  до  того  загляделся  на всю  эту  красоту, что  только  голос
Холопцева привел его в себя.
     -- Сейчас сорвемся в штопор, -- сказал он.
     Ковалев отжал ручку, привел машину, которая  невероятно задрала нос,  в
порядок  и  взглянул  вниз.  Там картина  была  еще поразительнее. Под  ними
пенилось и  бушевало разъяренное море.  Облака огромными волнами теснились и
вздымались друг над другом. Их гребни напоминали морскую пену. Самолет несся
в каком-то ином мире, полном сияния и сказочной красоты.
     --  Не  забыли  виражить?  --  спросил  Холопцев.  --  Давайте  немного
покружим.
     Ковалев ввалил машину в правый вираж и тут увидел еще одно чудо.
     Влажные от паров крылья самолета  блестели, как  зеркало.  Лучи солнца,
отражаясь от них,  падали  на  облака,  образуя  на них большой разноцветный
экран.  По  кругу  этого  экрана  бежала крохотная, похожая  на  модель тень
летящего самолета.
     Это было какое-то новое, ранее невиданное оптическое явление.
     -- А как у вас левый вираж?
     Вместо ответа Ковалев перешел в левый вираж, и теперь в радужном сиянии
экрана тень машины мчалась в другую сторону.
     -- Довольно, не все еще позабыли! -- пошутил летчик-испытатель и махнул
рукой, показывая курс, который Ковалев уже успел потерять.
     Он развернулся и  минут  сорок летел напрямик под сверкающим солнцем, а
тень самолета неслась за ними вдогонку, ныряя в волнах облачного океана.
     -- Теперь  вниз,  -- с сожалением вздохнули наушники,  и  через  минуту
серая рвань облаков снова поглотила машину.
     Спуск  оказался  более  долгим, чем  подъем. В голову  лезли неприятные
мысли  о  том,  как летчики,  пробивая  при  спуске облака, напарывались  на
фабричные трубы, колокольни и что что из этого получалось.
     Земля  показалась  внезапно. До  нее  было метров триста.  Они  увидели
большую деревню. За  ней -- длинный  луг, который, собственно  говоря, они и
искали.
     Летчик-испытатель взял  управление  в свои  руки, снизился  и,  едва не
задевая  за  печные  трубы, из  которых весело валил дым,  сделал  несколько
кругов над деревней. Он внимательно просмотрел все подъезды к ней, свернул к
лугу, несколько раз прошелся над ним из конца в конец, убрал вдруг газ и сел
между двумя  занесенными  снегом стогами сена.  К  машине скользила на лыжах
радостная   ватага  деревенских   ребятишек.   За   ними   степенно   шагали
представители местных властей, с которыми летчики обстоятельно поговорили.
     Надо  было  торопиться домой, они здорово продрогли,  хотелось  есть  и
погреться.
     Летчик взлетел и  на бреющем полете повел машину на свою базу. День был
пасмурный, над ними было серое, мрачное небо.
     Холопцев  сокращал  путь,  пробираясь в стороне  от  большой  воздушной
дороги,  а Ковалев  про  себя  завидовал  его  мастерству ориентировки.  Под
самолетом мелькали леса, озера, поляны,  мосты, редкие деревушки. Неожиданно
высочил большой мост и водонапорная башня, за которой был школьный аэродром.
     Несколько  минут спустя они сидели  в натопленной  столовой,  растирали
озябшие руки и пили горячий какао.

        На "передней" площадке
     "Сделать  площадку"  --  это  значит  перейти  на  некоторое  время   в
горизонтальный полет после подъема или спуска.
     Вот  и нужно было замерить  скорость по высотам на разных  площадках --
насколько соответствует расчетной.
     В самом носу скоростного бомбардировщика сидел штурман.
     Сквозь прозрачные стенки, потолок и  пол своей кабины  он мог наблюдать
очень многое, что творилось по сторонам, под ним и над ним.
     Однако летчика,  сидевшего позади него всего в полутора  метрах, он мог
только  слышать и  то  с  помощью  специального переговорного устройства. Их
разделяли тонкая  металлическая  перегородка, густая  сеть трубок,  шлангов,
проводов  и  оглушительный вой моторов, совершенно подавляющий  человеческий
голос.
     Летчик-испытатель  добрался  до  первой  по  высоте  площадки  и сказал
несколько  слов. Наушники сообщили ему, что штурман готов. Летчик дал полный
газ, -- гул моторов стал звенящим, пронзительным.
     Тень самолета быстро понеслась по земле.
     Летчик  диктовал свои  наблюдения,  бодрый голос штурмана  повторял их,
прежде чем записать.  Все шло  нормально.  Летчик взял  ручку на себя, и они
полезли вверх, на следующую площадку.
     Земля  медленно уходила вниз,  меняя свой облик,  как если  бы  на  нее
смотрели в бинокль, тихо вращая его регулировочный винт.
     Самолет теперь на большой высоте.
     Здесь воздух реже. Тень машины быстрее скользит по земле.
     Они делают замеры -- и опять ввысь.
     Становится холоднее, дышать трудновато. Поворот кислородного крана -- и
сердцу легче.
     Машина все с большим трудом ползет вверх. Ей тяжело, как человеку,  уже
одолевшему крутой подъем. Но самая трудная вершина еще впереди.
     Летчик переговаривается со штурманом.
     Кажется,  барахлит связь; голос  штурмана то замирает на  полуслове, то
его не слышно совсем.
     -- Штурман! -- во всю мочь кричит летчик. -- Чего молчишь?
     Тихо в наушниках -- ни ответа.
     --  Слышишь,  штурман?!  Высота  такая-то, обороты  такие-то,  скорость
такая-то. Повтори!
     Но ни один посторонний звук не  примешивается к  гулу моторов, к свисту
вспарываемого воздуха.
     Нежная дымка затягивает горизонт.
     Температура падает все ниже.
     -- Алло, алло,  штурман,  алло! -- летчик надрывает  горло.  --  Высота
столько-то тысяч, столько-то тысяч...
     Он слышит только свой голос. Надо снижаться. Какой толк утюжить воздух,
раз отказала связь!
     Машина опускает нос, и они  спускаются полого,  не торопясь. Кружатся и
выступают  из  дали  земные  предметы,  будто  в  другую сторону вертят винт
бинокля.
     Становится теплее, легче дышать. Можно снять кислородную маску.
     Стрелка высотометра нехотя ползет назад.
     --  Алло,  алло, штурман! Высота три тысячи двести, три  тысячи двести!
Повтори!  --  снова,  на  всякий  случай,  кричит  летчик и  вздрагивает  от
неожиданности.
     --  Высота три тысячи двести! -- раздается  в  наушниках  громкий голос
штурмана.
     -- Что с тобой? Связь, что ли, оборвалась?
     -- Нет, ничего. Все в порядке.
     -- Почему не отвечал? Меня не слышал?
     -- Все время слышал и отвечал.
     Самолет планирует. Моторы покашливают на малых оборотах.
     Мягкий толчок. Земля. И здесь все выясняется.
     У штурмана отказала кислородная система.  В одном  месте  разъединилась
трубка.
     Они  очень плавно поднимались,  и  штурман  незаметно  для  самого себя
потерял сознание. Его последние записи были  отрывистыми и  неполными. Потом
они медленно снижались, --  и штурман так же незаметно пришел в  себя, когда
стало достаточно кислорода. Услышав голос летчика, он как ни в чем не бывало
повторил и записал его слова.

        Кто кого должен благодарить?
     По  словам опытных летчиков,  хороший  инструктор  --  редкая птица: он
должен обладать взглядом  орла, от  которого  ничего не скроется,  кротостью
голубя, мудростью  совы и  неутомимым красноречием,  с  которым он изо дня в
день повторяет хорошие советы.
     Летчика-инструктора Кушакова вполне можно было отнести к категории этих
редких птиц.
     Через  его  руки  прошли  сотни учеников.  Они  были  разного  роста  и
возраста, разного  ума и способностей, но с одним  и тем же большим желанием
научиться летать.
     Кушаков  всех их обучал старательно, с любовью,  хотя  учеников смелых,
скромных и работящих он предпочитал другим.
     Степан Супрун принадлежал к тем  ученикам, которые не любят белоручек и
хвастунов,  вместе  с  техником  копаются  в  машине и  знают  в  ней каждую
заклепку.
     Такие  ученики изучают  дело  серьезно и  основательно  и не  надоедают
инструктору вопросами: "Когда  вы меня  наконец выпустите  самостоятельно?",
понимая,  что они вылетят самостоятельно  тогда, когда инструктор,  -- а  он
здесь главный судья, -- признает это своевременным.
     В силу полного совпадения взглядов на летное дело учитель Кушаков и его
ученик Супрун были вполне довольны друг другом.
     Супрун, успешно окончив школу, оставлен был в ней инструктором.
     Но его способности требовали большого простора. Зона пилотажа и большой
учебный круг над летным полем с каждым месяцем для него сужались.
     Супруну  становилось  тесно, и  ему дали возможность  большого размаха,
послав  работать  летчиком-испытателем.  Прощаясь,  Супрун  долго  жал  руку
Кушакову, благодарил его.
     Обоим  было грустно, -- они крепко подружились, -- но они понимали, что
уж таков порядок: учителя остаются в школах учить других; ученики,  отрастив
крылья, разлетаются в разные стороны.
     Идут  годы.  Нет-нет  да и вспомнит  учитель  какого-нибудь  способного
парня, читая нотации  новичку. Или  же  вечерком,  в  компании, вздохнет  за
кружкой пива: "Эх, и был же у меня паренек!.."
     А  в то  время  на границе,  в  другом, может быть,  конце  страны, его
ученик,  увешанный  орденами,  чокнется за здоровье  своего бывшего учителя:
"Эх, и был же у нас в школе инструктор!.."
     ...В ту минуту, когда летчик-испытатель  Супрун, имя  которого уже было
широко известно, вместе  с механиком возился под крылом самолета, прилаживая
заслонку водорадиатора, его окликнули.
     Супрун  энергично заработал коленями  и  локтями, вылез из-под машины и
вскочил на ноги.
     Кушаков,  его  бывший  инструктор,  вытянулся,  козырнул  и  официально
доложил:
     -- Прибыл в ваше распоряжение на переподготовку!
     Супрун быстро закончил официальную  часть.  Началась торжественная.  От
избытка хороших чувств они обнялись. Потом сели на  траву, закурили и начали
вспоминать все хорошее, что еще было в памяти, перебирая знакомых.
     --  Я о  вас много  хорошего слышал,  -- говорил  Кушаков,  -- и  очень
радовался за вас.
     Супрун, которому это  было очень приятно слышать от скупого на  похвалы
бывшего  своего учителя,  краснел, как  девятиклассница от  комплиментов,  и
отвечал, что этим он ему, Кушакову, обязан.
     Кушаков приехал  переучиваться.  Он  умел  летать  на шести-семи  типах
стареющих  машин. Супрун --  на  двадцати семи, среди  которых  было  немало
новых.
     Испытывая  новую  машину,  Супрун  добивался  от  инженеров  наибольших
улучшений. Когда  самолет принимали на вооружение, Супрун  обучал полетам на
нем опытных инструкторов из авиачастей и школ, а  те передавали  свою выучку
дальше.
     Так  Кушаков  и Супрун после  нескольких лет разлуки опять стали вдвоем
летать, но в других, противоположных прежнему ролях.
     Бывший  учитель   оказался  способным  учеником,  а  бывший  ученик  --
способным учителем.
     По   вполне   понятным   причинам   они   были  подчеркнуто   тактичны,
предупредительны и, как прежде в школе, довольны друг другом.
     Кушаков после нескольких  провозных  полетов  вылетел  самостоятельно и
быстро освоил новую машину.
     Когда  настало время  прощаться,  они горячо  жали  друг  другу руки  и
шутливо спорили, кто кому должен быть благодарен.
     Расставаться  не  хотелось,  но  оба знали, что ничего не попишешь,  --
издавна заведено такое мудрое  правило: учителя учат, ученики вбирают в себя
их опыт,  со  временем сами становятся учителями и  свое мастерство передают
дальше.

        Пятьдесят три витка
     Снятие с вооружения иностранных "ньюпоров", "Мартинсайдов", "Фокеров" и
появление   вместо   них   отечественных   истребителей  изменяло   характер
деятельности  летчиков-испытателей.  Раньше, жалуясь  на некоторые  свойства
"иноземцев"  (смолеты  входили  в  штопор  настолько  же  охотно,  насколько
неохотно или  совсем  не  выходили из него),испытатели  могли  лишь выяснять
безопасные методы управления машиной и сообщать их строевым летчикам. Теперь
же  они  становились  участниками творческого  процесса  по  созданию  новых
самолетов, и одна из  наиболее сложных проблем  авиации -- штопор, с которым
бились десятки ученых у  нас и  за границей,  -- вставала перед ними со всей
остротой. Следует сказать, что штопор, как фигура, ни в обычном, ни в боевом
полете никому не нужна.
     Штопор -- серьезная  угроза, возникающая именно тогда,  когда летчик ее
менее  всего ожидает. Стоит летчику допустить, в пылу  ли  боя, ночью  или в
тумане,  одно  менее   точное,  чем  обычно,  движение  рулями,  уменьшающее
минимально допустимую скорость  полета, как самолет срывается в штопор. Если
в этот момент до земли недалеко, то катастрофа неминуема.
     ...Летчик испытывал первый советский истребитель --  коротенький биплан
с  мотором  в  четыреста лошадиных  сил.  Самолет  во всем вел  себя хорошо.
Оставалось узнать, каков он в штопоре.
     Летчик набрал заданную  высоту, сбавил газ, взял ручку на себя и двинул
ногой  левую  педаль.  Самолет на  какое-то  мгновение  замер, затем клюнул,
опустил нос и, падая, закружился так, будто его колеса покатились по перилам
крутой, почти  вертикальной  винтовой лестницы.  Сделав пару  витков, летчик
отвел  ручку  вперед  и дал  правую ногу.  Самолет вместо выхода из  штопора
заштопорил  еще  сильнее  и стал  поднимать нос, будто невидимые перила,  по
которым скользили его колеса, стали значительно положе.
     Истребитель  перешел из  нормального штопора в плоский,  и все  попытки
летчика  изменить  положение оставались  безуспешными.  Парашюты только  еще
внедрялись, им не особенно доверяли, и летчик оставил свой парашют на земле.
     Мысленно  он уже простился с женой и детьми и,  увидев совсем близко от
себя землю, зажмурился. Самолет, однако, хоть и кружился быстро, но скорость
вертикального  снижения была  небольшой.  Удар...  Скрежет  и  треск. Летчик
открывает глаза  и сам  не  верит  им. Самолет имел  сравнительно  небольшие
повреждения,  у летчика же оказалась сломана нога.  Все  это было  настолько
необычайно, что про летчика стали говорить, будто он родился в рубашке.
     Разобрав  причины  аварии, специальная  комиссия  решила, что летчик не
сумел  справиться с  машиной,  и  второй  ее  экземпляр передали  испытывать
другому летчику.
     Тот, надо сказать, верил в машину и свои силы, позволившие ему укротить
немало строптивых самолетов  и  успешно выходить  из, казалось,  безвыходных
положений.
     Летчик категорически  отказался  лететь  с  парашютом, который,  как он
находил, связывал движения, и возмутился, почему его нервируют приставаниями
перед столь ответственным полетом. Но инженер, ведший испытания, был упрямым
человеком. Он все  же  уговорил летчика  взять с собой парашют, если не  для
его,  летчика,  спокойствия,  то   хоть  для  успокоения   совести  наземных
наблюдателей. Он взлетел, перевел самолет в нормальный штопор.  Потом машина
сама перешла в  плоский, из которого ни за что  не хотела выходить, несмотря
на все старания летчика.  Безуспешно  применив  все  известные ему  спо