ух   и  сильно  болел.  Проходя   мимо
парикмахерской, взглянул в висевшее на витрине зеркало и ахнул. Нос свернуло
в сторону, вроде лодочного руля на  повороте. Степа  и Гриша вернулись домой
поздно  вечером, чтобы лечь  спать, не  обращая на себя  внимания  взрослых.
Степа сказал брату:
     --  Я  выпрямлю нос, а  ты притяни его веревкой к  уху. За ночь, может,
встанет на место.
     Так и сделали, но Степа всю ночь не мог уснуть от  боли. Он ворочался и
наконец разбудил мать. Взглянув на Степу, она заплакала и сейчас же потащила
его к врачу.
     -- Ничего страшного, -- сердито сказал  разбуженный  среди ночи доктор,
-- вывихнут хрящ.
     Он схватил мальчика за нос и дернул с такой силой, что Степа подпрыгнул
от боли.
     -- Вот и все,  -- проворчал доктор. -- Теперь кладите компрессы, и  нос
заживет.
     На другой день отец с некоторым укором сказал сыну:
     -- А здорово тебя колбасник угостил!
     -- Я его угостил еще лучше, -- угрюмо ответил Степа.
     -- Если так, то это хорошо, -- и отец улыбнулся одними глазами.
     Павел Супрун все чаще  стал поговаривать о возвращении на родину, и вот
от слов перешел к делу. А дело было нелегким. Надо было собрать значительную
сумму  денег  на проезд  семьи,  состоявшей  к тому  времени уже  из  восьми
человек, получить нужные  документы. Два  года  готовилась семья  Супруна  к
отъезду, во многом себе отказывая,  продавая по  дешевке  с  трудом  нажитые
вещи.
     Наконец в 1924 году семья Супруна -- родители, пятеро сыновей и дочь --
выехали  на родину,  в Россию. Пароход пересек Атлантический  океан, обогнул
британские берега, переплыл Северное море  и  вошел в  Балтийское. В  Либаве
пересели на поезд. С  разными мыслями, но с одним трепетным чувством,  какое
бывает у людей, много лет не видавших родного дома и теперь приближавшихся к
нему, смотрели все в окна. Казалось, что поезд движется слишком медленно. Но
вот промелькнула пограничная арка,  и Степа увидел красноармейца, с  улыбкой
глядевшего на окна мчавшихся мимо него вагонов.
     * * *
     Родина  встретила семью  Супруна заботливо. Страна росла,  развивалась.
Жизнь текла уверенно и спокойно.
     Павел  Михайлович взялся  за  работу по своей  профессии. Младшие  дети
поступили в школу.  Старшим, Грише и  Степе, неудобно было  садиться за одну
парту  с  малышами. Они  поступили работать, а учились  по  вечерам  в школе
взрослых. Степан учился  сначала  столярному  ремеслу,  а  потом перешел  на
Сумской  машиностроительный завод и быстро  овладел  токарным  ремеслом.  Он
вступил  в  комсомол,  увлекся  физкультурой,  любил  танцевать,   ходить  с
девушками в кино. Он был рослым, красивым парнем, и немало  девушек вздыхали
о нем.
     Шли годы, и как-то вечером, после работы, отец сказал:
     -- Тебе, сынок, скоро призываться. Погулял -- и хватит, теперь придется
и послужить. Не думаешь, небось, об этом?
     -- Думаю, -- ответил сын.
     -- Ну, и что ж решил?
     -- Решил проситься в авиацию. В летчики.
     -- Почему  вдруг в  летчики? --  вмешалась  мать,  которую напугала эта
сыновья идея.
     --  Раз  есть аэропланы,  --  усмехнулся  Степан, --  значит,  надо  же
кому-нибудь и летать. Вот я  и хочу летать. Так что,  отец, прошу вас помочь
мне в этом деле.
     --  Что ж, придется помочь! -- сказал отец. Он был  секретарем Сумского
исполкома и имел отношение к призывной комиссии.
     Так  Степан Супрун  в 1929  году попал в Смоленскую школу  летчиков,  и
здесь открылись его незаурядные способности.
     Все, чем должен обладать летчик, оказалось у Степана с избытком. Больше
того:  нередко  он  придумывал такое,  что  другим и в голову не  приходило.
Инструктор Кушаков написал  в характеристике  своего любимого курсанта,  что
Супрун не только летчик-истребитель, что он исследователь, изобретатель и по
своим повадкам типичный летчик-испытатель.
     Супрун служил в  разных истребительных  частях. Быстро  стал командиром
звена, а потом и эскадрильи. Его слава воздушного мастера росла. Однажды его
вызвали в Москву. Начальник,  листая его документы и  аттестации,  предложил
новую работу: военным летчиком-испытателем.
     --  Дело сложное  и  рискованное, -- сказал начальник. --  Взвесьте все
хорошенько, подумайте, решите и денька через два загляните ко мне с ответом.
     -- Я уже решил, -- сказал Супрун. -- Работа мне подходит.

        Ученый самолет
     Было одно  время  --  это было в 1933 году,  -- когда  некоторым  нашим
авиаторам казалось, что с имевшимися в  их распоряжении моторами  уже нельзя
выжать  из  самолетов  большую  скорость. Достигнут, мол, предел,  и,  чтобы
перешагнуть его, нужны более мощные двигатели.
     Инженеры Харьковского авиационного института  имели  на этот  счет свое
мнение.  Они  не  только  внимательно   изучали  все,  чем  к  тому  времени
располагала  авиация,  но и  отчетливо представляли  себе  пути, по  которым
пойдет увеличение скорости.
     Харьковчане   работали   дни   и   ночи,   работали    с   упоением   и
самопожертвованием.  В  них  горел  огонь  творчества,  их  стремления  были
благородными,  а  цель  очень   заманчивой.   Эта  работа  на  первых  порах
встречалась с сомнением. Одни говорили: "Гм...  посмотрим", и устранялись от
помощи. Другие  высказывались  так:  "Идея хорошая,  но что из  нее  выйдет,
трудно сказать".
     Нехватало   инструментов  и  материалов,  приходилось   выпрашивать  на
заводах, приносить  из дому. Нехватало рабочих, -- инженеры сами становились
к  стапелю.  Прошел  не  один месяц, прежде  чем харьковчане сумели показать
плоды своего труда. Они построили новый самолет, применив в его  конструкции
все  известные тогда  в авиации новинки, сделали изящными  и обтекаемыми его
внешние формы, поставили серийный отечественный мотор и попросили опробовать
свое детище -- "ХАИ-1", как они его назвали.
     Летчик  Краснокутнев, которому поручили испытать этот первый скоростной
пассажирский самолет, не мог им налюбоваться.
     Самолет радовал взор красотой  своих форм. Его мотор был закрыт удобным
и хорошо обтекаемым  капотом. Переходы от одной части самолета к другой были
тщательно "зализаны", а немногочисленные выступающие наружу детали прятались
под  плавными  обтекателями.  Вся поверхность  машины была  отполирована,  и
настолько гладко, что в нее можно  было смотреться, как в зеркало. Впервые в
Союзе харьковчане установили на своем самолете убирающиеся шасси, и все это,
вместе  взятое,   дало  возможность  многоместному  пассажирскому   самолету
развивать скорость  на 60-70 километров  больше  скорости иного одноместного
истребителя. Харьковчане имели заслуженный успех.
     Летчик Краснокутнев с удовольствием испытывал "ХАИ-1". Какой же летчик,
да  еще  испытатель, может  равнодушно относиться к машине,  которая  летает
быстрее  всех?!   Он  сделал   много  испытательных  полетов.  Некоторые  из
строителей машины участвовали в них. И те, кто летал, и те, кто дожидался на
земле,  с  одинаковым  вниманием  слушали  после  каждой  посадки  замечания
летчика.   Специальная  бригада  быстро   и   хорошо   устраняла  замеченные
недостатки.  Но однажды  "ХАИ-1" "согрешил"  настолько  явно, что  замечаний
летчика не потребовалось: все было и так ясно.
     После одного  из испытательных  полетов Краснокутнев  повел  машину  на
посадку.  Едва она  коснулась  колесами  земли,  как  вдруг  обе ноги  шасси
сложились,  и машина оказалась лежащей на  брюхе.  Всех, находившихся в ней,
слегка встряхнуло, но зато  вылезать  из  самолета на землю  оказалось очень
легко:  машина  поступила,  как  ученый слон, опустившийся  на колени, чтобы
облегчить высадку своим пассажирам.
     "ХАИ-1", конечно,  тут  же подняли,  поставили  на  ноги  и  осмотрели.
Повреждения оказались пустяковыми. Их тут же устранили.
     Так впервые и помимо желания  летчика в нашей авиации произошла посадка
самолета с убранными шасси, или, как ее еще  называют, "на живот".  При этом
"ХАИ-1" дал ответ тем, кого волновал вопрос: а  что случится, если  механизм
шасси  вдруг  откажет?  Это  оказалось  не  таким  страшным,  как  некоторые
представляли  себе. Наоборот,  теперь всем  летчикам  известно,  что  в ряде
случаев выгоднее и безопаснее приземляться с  убранными, чем  с выпущенными,
шасси.
     Что  же  касается  самолета  "ХАИ-1",  то  его  посадочное   устройство
улучшили, и оно больше самовольно не убиралось.

        Парашютист поневоле
     Предстоял  тренировочный полет  на четырехмоторном бомбардировщике. Два
летчика забрались на  свои,  рядом стоящие сиденья.  Механики  убрали трапы.
Стартер показал  белый  флажок, -- это означало, что путь  в небо  свободен.
Левый пилот поднял самолет  в воздух.  Он набрал  сотни две метров  высоты и
натянул  на свою  кабину темный колпак.  Ясный летний  день  сразу померк. В
кабине стало темно. Лишь небольшие, под колпачками, лампочки тускло освещали
приборную доску.
     Хотя  слепой полет -- дело и не новое,  все  же  сидеть в темной кабине
удовольствие  не  из  больших. Человек  чувствует  себя так,  как  в  яичной
скорлупе, вымазанной черной краской.
     Поле  зрения  у  него небольшое: приборы,  ручки  управления,  карта. А
дальше, сколько ни вертись, ничего больше не увидишь.
     Все  шло  нормально. Моторы  успокаивающе, ровно гудели. Многочисленные
стрелки,  охваченные  мелкой  и  частой  дрожью,   не  переступали  красных,
запретных черточек на циферблатах. Не видя  земли,  левый пилот уверенно вел
машину. Правы проверял его. Он то и дело сверял карту с землей, глядя на нее
в  окошко своей  кабины.  Внизу  катились  зеленые  луга  и  рощи, дороги  и
деревушки.  Поезд  тихо  переползал  мост  над  извилистой  речкой.  Наконец
сверкнуло  большое озеро  --  второй  контрольный пункт  замкнутого маршрута
полета. До конечной точки оставались минут пятнадцать лета.
     Правый   пилот   заворочался  в  своем   кресле.  Левый  тоже   проявил
беспокойство.  Обоим казалось,  что  время течет  очень медленно. Одному  не
терпелось забраться под  черный колпак, другому -- выбраться из-под него. Но
он дождался того момента, когда все три стрелки  часов заняли свои  места, и
дернул  замок.  Темный колпак  отскочил  назад, и яркий  летний день во всей
своей  красе вернулся в  кабину. Нужный  пункт  был  под  крылом самолета, и
летчики  решили,  чтобы не  терять времени на  посадку, тут  же,  в воздухе,
поменяться  местами,  тем  более,  что  машина  была хорошо  отрегулирована.
Придерживая висевший сзади парашют, правый летчик поднялся со своего сиденья
и, протиснувшись в узкий проход, освободил дорогу товарищу. Бросив рули, тот
не спеша перебрался на  освободившееся  место и только начал  прилажываться,
чтобы усесться  поудобнее,  как  вдруг  машину резко тряхнуло и  нос  ее так
быстро  пополз  вверх, что летчик  инстинктивно  изо всех сил  навалился  на
штурвал самолета. Нос стал на место.
     Летчик повернулся, чтобы  предложить другу забраться под колпак, и  тут
он увидел, что тот, отчаянно упираясь руками и  ногами в две противоположные
переборки, согнувшись пополам,  спиной кверху, висит между полом и  "крышей"
самолета. От его спины расходился пучок  натянутых, как  струна,  парашютных
строп, исчезающих в верхнем люке фюзеляжа. Его покрасневшие от натуги лицо и
выкатившиеся на лоб  глаза  взывали  о помощи. Летчик,  сидевший за  рулями,
сразу  понял,  в  чем дело. Но  не успел он открыть  рот, чтобы скомандовать
механикам рубить стропы, как самолет резко тряхнуло, и летчик снова налег на
штурвал.
     Когда он, справившись с машиной, заглянул в проход, его товарищ  исчез.
Только механики, разводя в стороны руки, недоуменно глядели друг на друга.
     Летчик резко  накренил  машину и, сделав три четверти  витка по  крутой
спирали, увидел быстро  мчавшийся к  земле черный комок, висевший  на лямках
сильно  изорванного  парашюта. С  воем  и  свистом описывая  широкие  круги,
тяжелый  корабль  погнался  за  парашютистом,  словно  собираясь  поймать  и
удержать  его. И когда крохотная фигурка ударилась о землю,  потом поднялась
и,  сделав  несколько  шагов,  опять  опустилась  на  золотисто-белый  купол
парашюта,  летчик  выровнял машину  и облегченно вздохнул: друг был жив, но,
видимо, ранен. Ему  нужно немедленно помочь!  Но  как  это сделать?  Набирая
высоту,  летчик  заметил  в  поле  женщин.  Они   не  раз  видели  самолеты,
парашютистов и сейчас равнодушно косили траву. Летчик отжал рули и  направил
самолет  к  ним.  Близкий  гул вынудил  женщин поднять головы.  Они  увидели
высунувшихся  из люков  людей,  которые  махали им  и показывали  куда-то  в
сторону. Женщины  поняли и  побежали туда. Летчик дал полный газ. Не набирая
высоты,  чтобы не терять времени,  он  помчался  к аэродрому, чтобы  выслать
врача с машиной.
     Спустя несколько  недель пострадавший летчик, залечив ушибы и переломы,
приехал  из  госпиталя.  Он рассказал, что, стоя в проходе, решил  выглянуть
наружу в верхний  люк. Слезая оттуда, он нечаянно задел парашютом за  выступ
внутренней  обшивки фюзеляжа.  Парашютные  замки щелкнули  и  расстегнулись.
Выскочивший вытяжной  парашютик  попал в воздушный поток  и увлек  за  собой
основной купол. Последний надулся, как парус, и с такой силой натянул лямки,
охватывавшие тело летчика, что тот  стал задыхаться. Тогда он решил уступить
парашюту и  отпустил руки, которыми судорожно цеплялся за какие-то распорки.
Парашют  вытащил  его из самолета, задел за  стабилизатор, изорвал несколько
полотнищ своего купола и с такой скоростью доставил на землю, что дальнейший
свой путь летчик мог проделать только лишь в санитарной автомашине.
     --  Парашют выдумывали,  чтобы спасать  людей, -- смеялся летчик, --  а
меня он чуть не угробил!

        Бесхвостый
     Некоторые  авиаинженеры увлекались идеей создания бесхвостых  самолетов
типа "летающее крыло".  Они  не  без основания утверждали, что эти необычные
машины имеют большую будущность.
     Вначале  один из конструкторов  построил бесхвостый  планер.  Заводской
летчик-испытатель  поднялся на нем на  тысячеметровую  высоту и, буксируемый
самолетом,  сделал несколько  кругов над аэродромом. Стоило, однако, летчику
отцепить трос,  как планер мгновенно перевернулся на  спину и притом с такой
скоростью, что  летчик по инерции вышиб туловищем хрупкий  фонарь и, потеряв
сознание,  вывалился наружу.  К счастью, времени оказалось достаточно, чтобы
летчик,  падая, успел  очнуться,  дернуть  кольцо  парашюта  и  благополучно
опуститься на землю.
     -- Раз  бесхвостый планер,  имея тягу  от  самолета, летал,  --  сказал
конструктор,  глядя  на  обломки  машины, --  значит, на  собственной тяге и
подавно летать должен!
     Используя  приобретенный опыт, инженер  принялся  строить  двухмоторный
бесхвостый самолет.
     Тем  временем  другой  конструктор шел по  иному  пути.  Начав сразу  с
одномоторной  бесхвостки, результаты испытаний которой были обнадеживающими,
он вскоре  построил  двухмоторную. Ее по  частям перевезли на  испытательный
аэродром, собрали и стали  готовить к воздушному крещению -- первому подъему
в  небо. "Крестным  отцом" назвали  летчика-испытателя  Пионтовского, еще  в
заводских цехах познакомившегося с машиной.
     Это было "летающее крыло", в котором размещалось все сложное самолетное
хозяйство и, кроме него, экипаж в составе пилота и одного пассажира.
     Крыло имело  в  плане  очертания  параболы,  в  суженной части  которой
находились два стосильных мотора.
     Внешний вид самолета был  настолько непривычен, что летчики-испытатели,
видевшие немало разных машин,  никак  не  могли привыкнуть  к  последней и в
шутку придумали для нее странное название "полблина".
     Пионтовский начал  с пробежек  по летному полю и небольших --  метра на
два и ниже -- подлетов  над ним. Освоившись с машиной на земле, он, наконец,
всерьез отделился от нее. Взлетев, летчик, однако, тут же поторопился сесть,
ибо  самолет оказался настолько  неустойчивым, что  его  поведение в воздухе
напоминало выходки необъезженного  коня под  седлом. При посадке Пионтовский
потерпел аварию, сам не пострадал, хотя самолет был основательно побит.
     Машину  починили  для  новых  испытаний,  но  конструктор  побоялся  ее
доверить прежнему летчику и потребовал другого.
     Этим летчиком  оказался  Стефановский.  Он начал с  того же, что  и его
предшественник:  с  пробежек,  подскоков,  подлетов. Каждый раз, вылезая  из
машины,  он  сообщал  обнаруженные  недоделки,  и  к  очередному  полету  их
устраняли.  Наконец  он  убедился в том,  что  на  малых  взлетно-посадочных
скоростях машина послушна и  наступило время испытать ее в настоящем полете.
Этот полет  едва не  окончился  трагично.  Осторожно взлетев,  летчик набрал
скорость и  перевел машину на  набор высоты,  но  вместо подъема  ее  сильно
потянуло  вниз, в  березовую рощу, некстати находившуюся  поблизости. Летчик
инстинктивно рванул  к  себе  ручку, но ее  точно зажало в  тиски.  Тогда он
уперся ногами в шпангоут  и, напрягшись изо всех  сил, немного приподнял нос
машины.  Стало  ясно,  что,  пока  не  поздно, надо  немедленно садиться. Но
впереди на большом пространстве тянулся лес, а быстро развернуться оказалось
очень хитрым делом.
     Самолет был настолько неустойчив, что от малейшего движения элеронов он
очень опасно раскачивался во все стороны,  будто  находился на острие  шила.
Преодолевая шестидесятикилограммовое усилие  на ручку, летчик  стал медленно
набирать высоту. Он ушел на десять километров  по  прямой, а  наскреб  всего
лишь  полтораста метров. При этом он вспотел, так как день  был  жаркий, а с
машиной, чтобы удерживать ее от стремления лететь вниз, приходилось бороться
изо всех сил.
     Долго  выдержать  такое напряжение  было невозможно.  Пальцы  незаметно
разжимались, и штурвал начал уходить из  скользких от пота рук. Стефановский
из  последних  сил  ухватился  за  штурвал и стал  разворачиваться в сторону
аэродрома так осторожно, что  казалось, он не воздействует на рули, а только
думает  об  этом.  Ему  пришлось  пролететь сорок  километров,  чтобы сделав
поворот, зайти с прямой и сесть.
     Начались новые переделки  и доводки  машины. На рули высоты  наклеивали
пластинки, и нагрузка на ручку заметно уменьшилась. В машину внесли и другие
поправки,   но  результаты   были  столь   ничтожны,  что  не  оправдывались
произведенными на них затратами.
     И  Стефановский, сделав  еще  ряд  полетов, решил,  что  машину  надо с
испытаний снять.
     -- В дело, -- сказал он конструктору, -- она, к сожалению, не пойдет.
     Конструктор возражал и  доказывал обратное.  Ему трудно было расстаться
со своим детищем. Ему даже казалось, что летчик сдрейфил и боится летать.
     Возникший   по  этому  поводу  спор   разгорался,   и   тогда   старший
инженер-летчик, которого коротко называли "старшой" и  за которым оставалось
последнее слово,  решил все проверить сам в полете. В его душе боролись  два
чувства.
     Во-первых, он знал, что не было нужды проверять правильность заключений
Стефановского.  Во-вторых,  помня  о первой  удаче  конструктора и зная, как
много тот положил трудов, ему нелегко было разочаровывать автора "полблина".
     -- Ну, ладно, -- сказал, основательно подумав, старшой, прекращая спор.
--  Чтобы  не  было раздора между вольными людьми, -- пошутил  он, --  я сам
немного полетаю.
     Надев парашют, он стал  осматривать машину так медленно  и внимательно,
будто в первый раз ее видел. Обследуя крыло, он задел парашютом за  какой-то
выступ. Щелкнули замки, и шелковый купол, шелестя, вывалился на землю.
     -- Эх, черт возьми, -- выругался старшой, -- придется отложить вылет!
     --  Знаете,  товарищ инженер, --  не удержался  Стефановский:  --  если
боитесь летать, то говорите прямо. Нечего на парашют сваливать!
     --   Как,  я  боюсь?!  --   расшумелся   старшой,   которого