Лев Сергеевич Овалов.
    Рассказы майора Пронина


 Повесть


 ---------------------------------------------------------------------
 Книга: Л.С.Овалов. Собр.сочинений в трех томах. Том 2
 Издательство "Молодая гвардия", Москва, 1988
 OCR  SellCheck: Zmiy (zdd@chat.ru), 15 января 2002
 ---------------------------------------------------------------------


 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
 "СИНИЕ МЕЧИ"


I

 Тяжелое лето  выдалось в  1919  году.  Колчак  разорял Сибирь,  Деникин
приближался к  Харькову,  Юденич угрожал Петрограду.  Не  дремали враги и  в
тылу: близ Петрограда началось контрреволюционное восстание.
 В  конце июня,  незадолго до занятия деникинцами Харькова,  был я в бою
тяжело ранен.  Признаться,  не  рассчитывал больше гулять по белу свету,  но
меня отправили в Москву,  выходили,  и в августе я уже смог явиться за новым
назначением.
 - Так  и  так,  -  говорю,  -  считаю  себя  вполне  здоровым  и  прошу
откомандировать обратно на фронт.
 - Отлично,  товарищ Пронин,  -  говорят мне,  - только поедете вы не на
фронт,  а  в  Петроград,  поступите в  распоряжение Чрезвычайной комиссии по
борьбе с контрреволюцией и саботажем.
 He сразу понял я характер порученной мне работы.  Товарищи мои,  думаю,
кровь на фронтах проливают,  а меня в тылу оставляют.  Так и решил, что меня
после ранения щадят и хотят мне дать время окрепнуть.
 - Очень хорошо, - говорю. - Разрешите идти?
 - Получите путевку, - говорят, - и можете отправляться.
 Приехал в  Петроград,  явился в  Чрезвычайную комиссию,  послали меня к
товарищу Коврову.
 Расспросил Ковров меня -  кто  я  и  что  я.  Ну  а  что  я  тогда был?
Мастеровой,  солдат -  вот и  все мои звания.  Исполнилось мне двадцать семь
лет,  царскую войну провел в окопах, на фронте вступил в партию большевиков,
добровольцем пошел  в  Красную  Армию,  знаний  никаких,  человек не  совсем
грамотный -  одним словом, не клад. Все, что умел делать, - винтовку в руках
держать и стрелять без промаху.
 Значит, расспросил Ковров меня и говорит:
 - Отлично, товарищ Пронин, пошлем мы вас на разведывательную работу.
 Обрадовался я,  думаю - на фронт пошлют, на передовые линии, в разведку
я всегда охотно ходил.
 - Терпение у вас есть? - спрашивает Ковров
 - Найдется, - отвечаю.
 - Вот и  отлично,  -  повторяет Ковров.  -  Нате вам ордер от жилищного
отдела, идите на Фонтанку, номер дома тут указан, и занимайте комнату.
 - Это зачем же? - спрашиваю.
 - А все затем же, - усмехается Ковров. - Вселяйтесь и живите.
 - Ну а делать что? - спрашиваю.
 - А ничего, - говорит Ковров. - Живите, вот и вся ваша забота.
 Тут я рассердился.
 - Что вы,  -  говорю, - смеетесь надо мной, что ли? Меня к вам работать
послали, а не отдыхать. Я и так два месяца в лазарете пробыл, хватит.
 - Нет,  так  не  годится,  товарищ Пронин,  -  отвечает Ковров  и  даже
переходит со  мной в  разговоре на  "ты".  -  А  еще военный!  Разная бывает
работа.  Иногда  посидеть  да  помолчать бывает  полезнее,  чем  стрелять  и
сражаться. Особняк, в который мы тебя посылаем, принадлежал Борецкой, важной
петербургской барыне.  Живет она в  нем и сейчас.  Были у нее и поместья,  и
деньги в банках, и я даже понять не могу, как она за границу не убежала. Или
не успела,  или понадеялась, что большевики долго не продержатся. Особняк ее
национализирован,   но  дело  в  том,   что  в  особняке  Борецкой  хранится
замечательная коллекция фарфора. После войны устроим мы в ее особняке музей,
будем для рабочих и крестьян посуду по этим образцам делать,  а пока имеется
у  нее охранная грамота от Музейного управления,  и  числится Борецкая,  так
сказать, надзирательницей над фарфором.
 Слушаю я Коврова и ничего не понимаю
 - Ну а я тут при чем?
 - Ты,  - продолжает Ковров, - поселишься у нее. Квартира большая, авось
найдется для тебя комната.  Подозрителен нам ее дом, понимаешь? Давно за ним
наблюдаем.  Ни в чем она не замечена, не уличена, но... Надо, чтобы там свой
человек поселился.  Объясни ей,  что, мол, ранен был, демобилизован, вышел в
отставку, поправляюсь, живу на пенсию, вас беспокоить не буду.
 - А дальше?
 - А дальше ничего.  Живи и живи.  Из дому выходи пореже, со старухой не
ссорься, а покажется что-нибудь подозрительным - приходи. Понятно?
 Понимать,  конечно,  особенно нечего было,  но не понравилась мне такая
работа.
 - А нельзя ли, - говорю, - все-таки на фронт?
 Ковров только головой покачал.
 - Дисциплина, брат, - подчиняйся и не огорчайся.


II

 Пришлось подчиниться.  Взял ордер,  пошел на  Фонтанку.  Дом  как  дом,
поместительный, красивый, - подходящий дом Дверь высокая, резная.
 Позвонил.  Открывает дверь  старушка,  глядит на  меня  через  цепочку.
Седенькая  такая,   в   черном  платье  и,   несмотря  на   голодное  время,
довольно-таки полная.  Волосы назад зачесаны и  на затылке пучком закручены.
По моим тогдашним понятиям она мне больше на купчиху похожей показалась, чем
на важную барыню.
 - Мне, - говорю, - гражданку Борецкую надо.
 - Я и есть Борецкая, - отвечает она. - Что вам: от меня, матросик?
 А в матросики я попал за свой бушлат. Уезжая из Москвы, получил я ордер
на обмундирование,  а на складе ничего,  кроме бушлатов, не оказалось. Так и
пришлось мне вырядиться матросом, хоть и не был я никогда моряком.
 Подаю ордер.
 - Вот, - говорю, - послали до вашего дома...
 - А известно ли вам, матросик, - говорит мне эта бывшая владелица дома,
- что у меня охранная грамота на всю жилищную площадь имеется?
 - Известно,  бабушка,  -  говорю,  -  только куда же мне сейчас вечером
деваться, жилищный отдел закрыт, а знакомых в городе не имеется?
 - Где же вы, матросик, служите? - спрашивает она меня.
 - Нигде не  служу,  -  объясняю я  ей,  -  я  по инвалидности на пенсию
переведен и прибыл сюда на поправку.
 - А дрова вы колоть можете? - спрашивает она.
 - Почему же, - отвечаю, - не поколоть...
 - Так заходите,  -  говорит она, - все равно ко мне кого-нибудь вселят,
такие уж теперь времена, а вы, кажется, симпатичный.
 Впустила она меня в особняк,  заперла дверь на засовы и цепочки, велела
хорошенько вытереть ноги и  повела по  комнатам.  Не  приходилось мне видеть
такой богатой обстановки в  домах!  На  окнах шелковые занавеси,  стены тоже
обтянуты шелком,  отделаны деревом,  мебель полированная, украшена бронзой и
позолотой, хрустальные горки, и всюду - на полках, на столах, на этажерках -
нарядная посуда: вазы, блюда, чашки и всякие разнообразные фигурки.
 Провела она меня через эти роскошные комнаты, ввела в комнату попроще и
поменьше,  но  тоже  хорошо  обставленную и,  пожалуй,  слишком нарядную для
такого молодого человека, каким я в то время был.
 - Вот,  устраивайтесь,  -  говорит.  -  В этой комнате у меня племянник
помещался. Он теперь под Псковом живет, в деревне. В учителя поступил. - Она
помолчала, вздохнула. - Теперь я совсем одна...
 Устроиться мне  было  недолго.  Все  мои  вещи  находились в  небольшом
фанерном чемодане, да и вещей было не густо.
 Вечером старуха заглянула ко мне.
 - Ну как, устроились? - спрашивает.
 Осмотрела комнату,  поглядела на  мой  жалкий скарб  и  только руками и
всплеснула.
 - Белья-то у вас нет?
 Принесла простыни, подушку, помогла постелить постель, чаю предложила.
 - Давайте познакомимся как следует,  матросик,  - говорит. - Зовут меня
Александрой Евгеньевной,  живу я  одна,  скучно,  может,  нам и в самом деле
будет вдвоем веселей.


III

 Зажил я  со  старушкой в  особняке.  Тоска -  хуже не выдумаешь.  Стоит
сентябрь,  на  улице  сухо,  солнышко светит  по-летнему,  дождей нет,  а  я
инструкцию выполняю:  сижу у себя на диване, брожу по комнатам, рассматриваю
от  скуки всякие тарелки да  чашки и  день ото  дня  все больше от  безделья
дурею.  Выскочу на минутку на улицу,  куплю в киоске газету и обратно. Время
тревожное.  Колчака,  правда,  Красная Армия  громит,  зато  Деникин Харьков
занял,  к  Курску  подбирается,  в  Петрограде о  новом  выступлении Юденича
поговаривают. Сердце от беспокойства замирает, так бы и убежал на фронт!
 Пошел получать паек, зашел к Коврову, говорю:
 - Нет мочи.  Если думаете,  что я после ранения еще не поправился,  так
это глубокое заблуждение.
 А он одно:
 - Терпи.
 Ну, я терплю... На всякий случай, в предвидении зимы, поставил у себя в
комнате  "буржуйку",  так  тогда  в  Петрограде  в  шутку  самодельные печки
окрестили,  - люди жили в холоде, дров не хватало, это, мол, буржуи привыкли
в  тепле,  с печками жить,  -  связал из проволоки железный каркас,  обложил
кирпичами,  сделал дымоход,  -  словом, хозяйничаю честь честью. У старухи в
комнате "буржуйку" тоже исправил, реконструировал, так сказать.
 Зажили мы  с  Александрой Евгеньевной прямо как старосветские помещики.
По вечерам я ее селедкой и картошкой угощаю,  а она меня пшенной кашей.  Чай
пьем из самой что ни на есть редкой посуды. Она мне объясняет, рассказывает:
севр,  сакс...  Я  тогда,  конечно,  ни в  чем этом не разбирался,  но сижу,
поддакиваю:  посуда,  правильно,  красивая была. Никаких подозрений у меня в
отношении старухи не  было.  Я  тогда твердо решил:  просто дали мне еще два
месяца поправки,  и  старуха только предлог.  Да и  какие могли быть у  меня
подозрения?  Сидит она  тоже все  дни дома,  никто к  ней не  ходит,  читает
книжки,  со мной разговоры разговаривает да еще богу молится... Ну, опять же
подозрительного в этом ничего нет.  Откуда она средства к жизни берет,  тоже
мне было ясно.  Даже в  те  голодные времена в  Петрограде водились скупщики
всяких ценных вещей -  картин, ковров, посуды. Вот старушка моя нет-нет да и
продаст какую-нибудь чашку с  блюдцем.  К ней изредка заходили эти скупщики,
она мне объясняла,  что продает не из коллекции,  а из предметов,  которые у
нее в личном пользовании находятся.  Хотя,  признаться,  если бы она даже из
коллекции продала какую-нибудь тарелку,  я  бы  на  это  дело  сквозь пальцы
посмотрел:  чашкой меньше,  чашкой больше,  а  за  эти чашки платили пшеном,
рисом, горохом.
 Зайдет, бывало, скупщик, спрашивает:
 - Нет ли, мол, старинного севра или сакса у вас?
 Ну а старуха понятно что отвечает:
 - Если заплатите пшеном или крупой, найдется.
 Сколько раз я  эти разговоры слышал и  внимание на  них совсем перестал
обращать.
 У меня даже сон от тоски да от безделья испортился.  Прежде я,  бывало,
спал как убитый.  А теперь не то. Поужинаю со старухой, напьюсь чаю, лягу, и
точно меня какой-то  холод сковывает.  Сплю беспокойно,  сквозь сон какие-то
голоса  слышатся,   шаги,   шорохи.   Утром   просыпаюсь  каким-то   слабым,
неуверенным.
 В предвидении зимы занялся я заготовкой дров. Кто знает, думаю, сколько
времени еще здесь проживу,  а зимой мерзнуть неохота Уеду -  топливо старухе
останется,  она тоже не кошка, своей шерсти нет. Нашел я неподалеку, в одном
из переулков,  сад. С улицы не подумаешь, что за домом такой сад может быть.
Деревья в нем всякие, кусты, скамейки и, главное, очень подходящий забор.
 А  вместо сарая дрова мы складывали в подвал под особняком,  ход в него
из дома шел, прямо из коридора.
 - В нем винный погреб раньше помещался, - рассказывала хозяйка.
 Бывало, схожу, выломаю две доски, нарублю их на плашки перед крыльцом и
снесу в подвал.
 Старуха и посоветовала подвал для дров приспособить.
 - И под рукой, - говорит, - и не украдут.
 Однажды прихожу в сад,  а туда по дрова, разумеется, не один я ходил, и
вижу: какой-то курносый паренек у забора пыхтит, тоже доски выламывает.
 - Помочь? - спрашиваю.
 - Отстань, - говорит, - сам справлюсь.
 - А как тебя зовут?
 - Витька
 - А сколько тебе лет?
 - Тринадцать.
 - Давай помогу?
 - А ну!
 Самолюбие не позволяет помощь принять. Рванул мой Витька доску на себя.
Доска,  правда,  затрещала, но парень не удержался - бац на спину. Доска его
по лбу, на лбу - синяк, губы дрожат, вот-вот заплачет.
 Думаю:  надо его разозлить,  а то заплачет, застыдится, убежит, и конец
нашему знакомству.
 - А доску эту, - говорю, - я у тебя возьму.
 Вскочил мальчишка, ощерился, сразу о синяке забыл.
 - Я тебя камнями забью, - говорит.
 Поговорили мы с ним.  Ничего,  сошлись.  Выломал я себе три доски,  ему
две, пошли обратно вместе.
 - Ты где живешь? - спрашиваю.
 - Здесь, на Фонтанке.
 - А отец у тебя чем занимается?
 - Отец на Путиловском заводе работает.
 - А как же вы сюда, на Фонтанку, попали?
 - А нас сюда из подвала переселили...
 Вышли мы на Фонтанку.
 - А где же ты здесь живешь? - спрашиваю.
 - А вон, - говорит, - в большом доме, на втором этаже, там еще на двери
вывеска: "Барон фон Мердер".
 - Эх ты, барон! - говорю. - Идем ко мне, наколю я тебе твои доски.
 Ну, поломался он для приличия и согласился.
 На другой день мы уже вместе по дрова пошли, потом зазвал я его к себе,
и  началась наша дружба.  Я  ему про войну рассказываю,  о Красной Армии,  о
деникинцах,  о  Колчаке,  вместе с  ним  револьвер свой  чищу,  целиться его
научил, азбуке Морзе выучил, короче говоря, бери парнишку на фронт, он и там
без дела не окажется.  Виктор тоже в долгу не остался, начал меня арифметике
обучать.  Придет ко мне вечером уроки готовить,  ну и сидим мы с ним вместе,
решаем задачки всякие.
 Александра Евгеньевна во мне души не чает.  После того как я с Виктором
подружился и начал с ним задачки решать,  она,  кажется,  совсем убедилась в
том, что я нахожусь в отставке и не знаю, как свое время убить.


IV

 Довелось однажды днем остаться мне в  доме одному.  Старуха ушла не  то
карточки какие-то получать,  не то платок какой-то понесла на рынок на сахар
выменивать.  Сижу я себе в комнате и книжку читаю.  Слышу -  звонок. Пошел к
двери, открываю.
 Стоит  на  парадном  мужчина.  Бородка  клинышком,  серенькое пальтецо.
Ничего особенного.
 Взглянул на меня, хмыкнул почему-то и спрашивает:
 - У вас для продажи саксонского фарфора не найдется?
 Вижу -  скупщик. За последние дни они что-то редко стали к моей хозяйке
захаживать. Не захотел я упускать покупателя, дай, думаю, услужу хозяйке.
 - Отчего  же,  -  говорю,  точь-в-точь  как  всегда отвечала Александра
Евгеньевна, - найдется, если заплатите пшеном или рисом.
 Незнакомец ухмыльнулся,  сунул мне в руку какую-то записку и, не говоря
больше ни слова, повернулся и скрылся за углом.
 Что-то непонятно!
 Вернулся в  комнату,  размышляю и думаю,  что не вредно мне эту записку
прочесть.  Разворачиваю.  Написано не  по-русски,  а  в  углу  будто бы  два
скрещенных меча синим карандашом нарисованы. Вижу - не моего ума дело.
 Дождался старушку - у нас между собой условлено было квартиру пустой не
оставлять -  и,  ни  слова ей  не говоря,  натянул бушлат,  вышел на улицу и
прямым ходом к Коврову.
 - Так и  так,  товарищ Ковров,  -  говорю,  докладываю все по порядку и
подаю записку.
 - Придется тебе,  товарищ Пронин,  -  говорит он,  -  обождать здесь  с
полчасика.
 Ушел он, возвращается минут через двадцать и отдает записку обратно.
 - Видишь ли,  к  моменту наступления Юденича на Петроград белогвардейцы
подготавливают вооруженное выступление, - объясняет Ковров. - В городе много
всяких контрреволюционных групп и группочек,  хоть нити от них тянутся все в
один  штаб.  Среди них  есть организация,  именующаяся "Синие мечи".  А  где
собираются эти заговорщики,  мы не знали.  Понятно?  Иди домой,  отдай своей
хозяйке записку, как будто ты здесь и не был, а сам следи там во все глаза.
 Вернулся я домой, поговорил для видимости со старушкой о том о сем, тут
Виктор ко мне пришел,  я  с  ним о  географии,  о картах потолковал и только
потом будто вспомнил и спохватился:
 - Вы  уж  извините меня,  Александра Евгеньевна,  вам  тут днем записку
принесли, а я и забыл.
 Она берет записку, тут же при мне ее читает и спрашивает:
 - Разворачивали вы ее?
 - Как же,  -  говорю,  -  извиняюсь,  полюбопытствовал,  думал,  может,
срочное что-нибудь...
 - А кто же вам ее дал? - спрашивает она.
 Я  рассказываю все,  как было.  Спросил человек про фарфор,  а  я ему и
ответил: ежели за пшено или за рис, то можно.
 - Правильно ответили, - одобряет она. - А он что?
 - А он ушел, - говорю и спрашиваю: - Это на каком же языке написано?
 - На английском,  -  объясняет она. - В записке он просит меня отобрать
чашки с такой маркой, как здесь указано, а зайдет он за фарфором позже.
 Тут она идет к себе в комнату,  приносит оттуда чашки,  и действительно
на  донышках чашек  изображены такие  же  точно  мечи,  какие  нарисованы на
записке.  Признаться,  тут я  даже подумал,  не переборщил ли Ковров в своей
подозрительности: мечи и впрямь оказались фабричной маркой.
 Ну, напились мы втроем чаю из этих самых чашек, Виктор пошел домой, а я
лег спать.


V

 Дня  через  три  заходит ко  мне  вечером Александра Евгеньевна,  такая
довольная, веселая, приветливая.
 - А у меня, Иван Николаевич, радость, - говорит она. - Ко мне племянник
в гости приехал.  Помните, я вам рассказывала, который в деревне под Псковом
учительствует. Приехал в командировку.
 - Что ж, - отвечаю, - очень приятно будет познакомиться.
 - И я рада,  -  говорит она,  -  что вы с ним познакомитесь, человек он
славный, хороший, вы с ним сойдетесь.
 Зовет она меня к себе в комнату.
 - Вот, - говорит, - знакомься, Володя.
 Здоровается со  мной  этот Володя...  Парень высокий,  статный,  русый,
глаза голубые,  лицо бритое, голова под машинку острижена, одет в солдатскую
гимнастерку,  в ватные штаны, в яловых сапогах. По облику - помор, на севере
часто встречаются такие рослые парни, по одежде - солдат.
 - Вы почему же не на фронте? - спрашиваю.
 - А у меня туберкулез, - говорит он. - В пятнадцатом году на германском
фронте правое легкое навылет мне прострелили.
 - Значит, вроде меня, - усмехаюсь, - на инвалидном положении?
 - Да,  -  говорит,  -  вроде вас,  только я не люблю без дела сидеть, в
деревню отправился. Вот приехал сейчас за книжками.
 - Долго думаете пробыть в Питере?
 - Да дней пять, - отвечает.
 Сидим,  разговариваем.  Александра Евгеньевна чай вскипятила, по случаю
приезда племянника даже баночка с  вареньем у  нее  нашлась,  племянник сало
привез, я селедку почистил. Пиршество по тем временам!
 Напились мы чаю, наговорились.
 - Вы уж извините меня,  Иван Николаевич, - обращается ко мне старуха, -
разрешите Володе у вас в комнате переночевать. Всегда он жил в этой комнате,
да и прохладно в других, а я все-таки как-никак дама.
 - О чем разговаривать,  - говорю. - Места много, и мне веселее. Хоть на
диване, хоть на постели его устраивайте.
 Пошли ко мне.  Старуха меня благодарит, о том, чтобы я кровать уступил,
даже  заикаться  не  позволяет,   устроила  племяннику  постель  на  диване,
попрощалась с нами, ушла.
 Меня в сон клонит -  мочи нет, разморило после еды. Поговорили мы еще о
чем-то, лег я и точно в яму провалился. Ночью мне сквозь сон какие-то голоса
мерещились,  какой-то шум,  грохот, но проснуться я был не в силах. Открываю
утром глаза -  племянника нет,  руки и  ноги у  меня тяжелые,  точно свинцом
налиты. Заспался, думаю. Поднялся, умылся, пошел в подвал за дровами.
 Старуха в коридоре шмыгает.
 - Доброе утро,  Александра Евгеньевна,  -  говорю.  -  Племянник-то ваш
встал уже?
 - Да, - говорит, - ушел по делам.
 Натаскал я дров,  сварил кашу,  прибрал комнату, сижу, опять думаю, как
бы убить время...
 Тут приходит почтальон, вручает мне письмо. Вызывают меня в военкомат в
связи с  переучетом.  Думаю,  быстро что-то,  я  и встал-то на учет без году
неделя. Однако пошел.
 Ковров, оказывается, вызывает!
 Являюсь к нему, а он глядит на меня и головой качает.
 - Нехорошо, товарищ Пронин, - говорит. - Где это ты по ночам шатаешься?
 - Как  где?  -  говорю.  -  Как велено,  безвыходно сижу у  себя дома и
абсолютно нигде не шатаюсь.
 - А врать еще хуже,  -  говорит Ковров. - Были мы у вас сегодня ночью в
гостях, замок у тебя на двери висел.
 - Ничего не понимаю, - говорю я. - Всю ночь дома спал.
 - И я тогда ничего не понимаю, - говорит Ковров. - Ночью п