роизвели мы у
твоей хозяйки обыск...
 - То-то мне ночью голоса слышались, - перебиваю я его.
 - Хотел я и твою комнату для видимости осмотреть,  - продолжает Ковров,
- подхожу -  на двери замок.  "Где,  -  спрашиваю, - гражданка Борецкая, ваш
квартирант?" -  "Ушел куда-то,  - отвечает, - он часто по ночам отлучается".
Замок, смотрю, у тебя на двери купеческий, таким только амбары запирать - не
доверяешь,  видно,  старушке. Ну, твоя квартира есть твоя квартира, в глазах
Борецкой  особенно  следовало подчеркнуть неприкосновенность твоего  жилища.
Осмотрели мы дом, за исключением одной твоей комнаты, и ушли.
 - Позволь, - говорю я Коврову, - никуда я из дому не уходил. У меня еще
племянник ночевал.
 Ковров так и подскочил на месте.
 - Какой племянник?
 Рассказываю.
 - Э-эх!  - говорит Ковров. - Провели нас с тобой, опростоволосились! По
всем подозрительным домам искали мы  в  ту  ночь крупного агента иностранной
разведки... Понял?
 - Вот сволочь, - говорю. - Племянник-то, значит...
 - Ругаться нечего,  -  говорит Ковров.  -  В  другой раз  умнее  будем.
Спрятали они в твоей комнате человека.  Одного только не понимаю:  ведь мы и
шумели, и ходили, и разговаривали... Как ты не услышал?
 - И я не понимаю, - говорю. - Слышались мне сквозь сон голоса, только я
так и не проснулся.
 - Может, опоили они тебя чем-нибудь? - спрашивает Ковров.
 - Не думаю,  -  говорю. - Ничего мы, кроме чая, не пили, а чай все трое
пили одинаковый.
 - Кто  там  разберет,  -  говорит Ковров.  -  Ты  все-таки чай  пей там
поаккуратнее.  Постарайся как-нибудь  незаметно отлить малость этого  чая  и
принести к нам. Сумеешь?
 - Сумею, - говорю. - Теперь им меня провести не удастся.
 - Только,  смотри, виду не подавай, будто ты что-нибудь подозреваешь, -
продолжает Ковров.  -  Не  заметил,  племянник никаких бумаг  или  оружия не
привез?
 Пожал я плечами, покачал головой.
 - Привез, - говорю. - Лепешки да сало.
 - Не  говори  так,  -  объясняет Ковров.  -  Они  военное выступление в
Петрограде готовят.  Дело нешуточное!  Иностранные разведчики не  зря  через
фронт перебираются.  У  заговорщиков и план есть,  и с белогвардейцами они в
переписке! Это, брат, война...
 Выдвигает он из стола ящик, достает булку, подает мне.
 - Мать честная! - восклицаю я. - Булка!
 - Да,  - подтверждает Ковров, усмехаясь. - Нашлись филантропы! Вчера из
одного консульства целую сотню прислали в детский дом.
 - Ну и что же? - спрашиваю я.
 - А  как ты думаешь,  что может быть в  такой булке?  -  в свою очередь
спрашивает меня Ковров.
 - А  мы посмотрим,  -  говорю я,  угадывая намек Коврова,  и разламываю
булку пополам,  предполагая что-нибудь в ней найти. Но, увы, это оказывается
самая  обыкновенная булка!  На  всякий случай выковырял из  одной  половинки
мякиш, но, кроме мякиша, так ничего и не нашел.
 - Ничего,  -  разочарованно произношу я  и  вопросительно взглядываю на
Коврова.
 - Ты так думаешь?
 Ковров  берет  в  руки  выпотрошенную  половинку,   осторожно  отгибает
поджаристую корочку,  и  я вижу несколько небольших продолговатых предметов,
лежащих под корочкой, точно бобы в стручке.
 - Что это? - спрашиваю.
 - Капсюли для гранат,  -  объясняет Ковров. - С пустыми руками телеграф
или вокзал не захватишь.
 - И как же вы поступили? - интересуюсь я.
 - Доставили булки по  адресу,  -  говорит Ковров.  -  Ребята были очень
довольны.  Только воспитательницу,  у которой нашлись эти капсюли,  пришлось
разлучить с детишками...
 Ну, тут я догадался, что это мне наглядный урок и предупреждение.
 Прихожу домой, и в сердце у меня теплилась маленькая надежда на то, что
племянник этот придет еще разок к нам в дом переночевать.
 - Понравился мне ваш племянник, Александра Евгеньевна, - говорю я своей
хозяйке.
 - И  вы  ему очень понравились,  -  отвечает она.  -  Просил вам привет
передать.  Заходил он тут без вас. Из Пскова телеграмма пришла - вызвали его
обратно.


VI

 Опять  потянулись обычные мои  тоскливые дни.  Живем мы  с  Александрой
Евгеньевной,  будто ничего не  произошло.  Она об обыске не заикается,  а  я
делаю  вид,  будто и  понятия о  нем  не  имею.  Сентябрь подходил к  концу.
Начались дожди,  на улице стало пасмурнее.  В газетах пишут, что деникинцы к
Курску приближаются,  настроение у  меня  паршивое.  Но  я  не  подаю  вида,
креплюсь,  о  фронте стараюсь не  вспоминать.  После  истории с  племянником
убедился: прав Ковров, что послал меня сюда. Конечно, вместе с товарищами на
позициях легче и веселее, но ведь надо кому-нибудь и здесь находиться.
 Одно у меня утешение -  Виктор. Придет вечером, натопим мы с ним печку,
он мне книжки вслух читает,  я  ему всякие истории рассказываю  крепко мы с
ним подружились, даром что между нами пятнадцать лет разницы.
 Совет Коврова я  не  забыл.  Нашел где-то  в  доме пустой флакон из-под
одеколона, припрятал под шкафом и жду подходящего случая.
 А  случай никак  не  подвертывается!  Решил я  тогда Виктора на  помощь
мобилизовать. Пришел он, я и говорю ему:
 - Если придет к нам сегодня Александра Евгеньевна чай пить, дается тебе
следующее  боевое  задание:  выйди  за  чем-нибудь  из  комнаты  и  свали  в
какой-нибудь  гостиной  горку  или  этажерку.   Словом,  разбей  что-нибудь.
Погромче,  с  шумом,  с  криком...  Я  на тебя тоже напущусь.  А  ты винись,
оправдывайся... И смотри, держи язык за зубами, будто сам напроказил.
 Виктор чудо парень был: все поймет и лишнего не спрашивает.
 Попозже заходит к нам Александра Евгеньевна.
 - Я к вам в гости, - говорит. - Не прогоните?
 - Милости прошу к нашему шалашу, - говорю. - Чайник вот-вот закипит.
 Берется она по  обыкновению хозяйничать,  заваривает чай из брусничного
листа, разливает по чашкам, я из угольев печеную картошку выгребаю, все идет
честь честью.
 - Хорошо  бы  немножко  дровишек подбросить,  -  говорю.  -  Слетай-ка,
Виктор, в коридор, там щепки в углу лежат, принеси.
 Виктор стремглав убегает,  и  дальше все разыгрывается как по нотам.  В
комнату доносится шум,  грохот и крик Виктора,  что-то звенит и бьется,  и я
вижу, как Александра Евгеньевна даже в лице меняется.
 - Что там такое случилось? - восклицает она и выбегает из комнаты.
 А я тем временем свой чай быстро выливаю в пузырек,  ставлю пузырек под
кровать, выполаскиваю чашку, наливаю себе свежего чая и затем бегу следом за
старухой.
 Вижу  -  постарался Виктор.  Валяется на  полу этажерка,  а  вокруг нее
черепков видимо-невидимо.  Старуха стоит бледная,  в лице ни кровинки,  губы
трясутся.
 - Боже мой!  -  бормочет она. - Что он наделал? Ведь это наполеоновский
фарфор. Вы посмотрите...
 Поднимает она черепки,  показывает мне вензель.  Я ее утешаю,  и,  надо
отдать ей справедливость, старуха быстро берет себя в руки и уж не знаю, как
там внутри, но внешне успокаивается.
 - Что ж,  -  говорит, - потерянного не вернешь, попробую завтра склеить
что можно, а пока идемте чай пить, остынет.
 Вернулись мы в комнату.
 - Чай-то остыл, - говорю, - не переменить ли?
 - Когда чай не очень горячий - полезнее, - говорит старуха. - И потом я
вам сахару, Иван Николаевич, положила, жалко выбрасывать.
 - Ну, если сахар положили, жалко, - соглашаюсь и пью свой несладкий чай
и закусываю его печеной картошкой.
 - Слышали?  -  спрашиваю  я  старуху.  -  На  днях  диверсанты пытались
охтенские заводы взорвать.
 - Какой ужас! - говорит Борецкая. - Могли ведь люди погибнуть...
 - Ну, они людей не жалеют, - говорю я. - На то они и белогвардейцы. - И
оборачиваюсь к Виктору. - Верно?
 Но  Виктор,  хоть  и  не  по  своей воле  посуду побил,  однако,  вижу,
смущается,  собрался раньше времени уходить,  а я его не задерживаю:  уйдет,
думаю, легче мне без него комедию играть.
 - Что-то ко сну меня клонит,  - говорю я Александре Евгеньевне. - Глаза
слипаются.
 - А вы ложитесь, - говорит она, - я вам мешать не буду.
 Пожелала мне спокойной ночи,  я ей взаимно.  Ушла она, я дверь на ключ,
потушил лампу, с шумом снял сапоги, лег на кровать и даже похрапывать начал.
 Лежать лежу,  но заснуть себе не позволяю.  Да и не хотелось спать. Час
прошел, а может, и больше.
 Слышу, будто дверь хлопнула: негромко, точно кто-то закрывал дверь и не
удержал.  Чудятся мне  какие-то  шаги  и  голоса.  Вслушиваюсь.  Очень  даже
явственно чудятся  голоса.  Поднялся я  как  нельзя  осторожнее,  достал  из
кармана револьвер,  подошел к двери и притаился.  Стою,  молчу и слушаю.  Не
шелохнусь, будто все во мне замерло.
 Время идет.  Снова тишина наступила.  Шаги  стихли,  голоса смолкли.  Я
прямо физически ощущаю, как идет время: секунда, еще секунда, еще секунда...
Слух мой до того обострился,  что мне казалось, будто я даже тиканье часов у
старухи в комнате улавливаю,  хотя, может быть, это просто сердце во мне так
билось. Значит, стихло все. Открываю дверь еле-еле. Везде темно. Иду босиком
по полу,  сжимаю в руке револьвер,  вслушиваюсь в темноте.  Как будто журчат
голоса. Иду через гостиную, через залу, как кошка иду, нервы напряжены, и не
то чтобы я хорошо видел -  прямо при помощи какого-то чутья ориентировался в
темноте.
 Дошел до угловой комнаты,  там у  старухи самый ценный фарфор хранился.
Дверь  закрыта,  но  внизу  пробивается сквозь щель  слабый свет.  Теперь уж
сомнений никаких: разговаривают за дверью, и не один человек, а несколько.
 Подкрался я к двери.  Все мужские голоса.  Говорят о нападении, говорят
негромко, о захвате какого-то здания толкуют. Юденича раза два помянули...
 Похолодел я.  Вчера только в газетах прочел о том,  что деникинцы Курск
взяли. Вот, думаю, и в Питере закопошились гады. Нет, думаю, не бывать тому,
чтобы вам  отсюда целыми выбраться.  Недаром послали меня  сюда.  А  угловая
комната, надо сказать, вроде мышеловки: три окна на улицу заделаны решетками
и дверь из нее всего одна - в залу.
 "Ну,  Ваня,  - говорю мысленно сам себе, - действуй решительно, захвати
этих врагов народа в собстственном их гнезде".
 Тут  я,  надо признаться,  погорячился,  не  подумал как  следует,  дал
чувствам волю.
 Пошарил рукой: ключ в двери.
 Эх, думаю, была не была!
 Раз,  раз - повернул ключ. Тут еще в простенке комод какой-то золоченый
стоял,  тяжелый такой,  плотный...  С трудом,  правда,  но придвинул я его к
двери, сам - к окну, рванул раму, распахнул, встал на подоконник.
 Слышу,  поднялся в угловой комнате переполох, кто-то в дверь торкнулся,
стучит, кто-то кричит из-за двери:
 - Открой, мерзавец, тебе же хуже будет!
 - А ну,  гады,  -  кричу,  -  суньтесь только к окну или к двери - всех
перестреляю!
 Понимаю,  конечно:  всех их мне одному не забрать, людей вызывать надо.
Дуло вверх -  и бац,  бац.  Услышат,  думаю,  прибегут. А как же еще, думаю,
вызвать  к  себе  подмогу?  А  в  дверь  стучат,  кричат  что-то.  Попались,
голубчики, думаю, не вырветесь.
 Выстрелил я  еще раз.  Стихло все за  дверью.  Слышу -  бегут по улице.
Патруль!
 - В чем дело? - спрашивают.
 - Так  и  так,   -  говорю,  -  товарищи,  предстоит  нам  захватить  и
обезоружить одну белую банду.
 Тут  часть  товарищей становится возле  дверей  и  окон,  другие  бегут
звонить куда следует,  и  в  скором времени приезжают на  грузовике чекисты.
Входим в залу,  отодвигаем в сторону комод, открываем дверь и... Надо только
представить себе мое дурацкое положение! В комнате, оказывается, нет никого,
и  нет  даже  никакого  следа,  свидетельствующего о  том,  что  там  кто-то
находился.
 В это время входит в залу Борецкая,  в капоте,  со свечкой в руке,  и я
вижу,  что она нисколько не смущена тем, что в ее квартире находится столько
неприятного ей народа.
 - В чем дело,  граждане?  -  говорит она. - У меня охранная грамота. И,
кроме того,  пожалуйста, поосторожнее. Здесь много дорогой посуды, и вся она
в скором времени станет народным достоянием.
 - А в том, - отвечают ей, - что сейчас у вас здесь кто-то находился!
 - Кто же мог у меня находиться,  -  возражает Борецкая,  - когда у меня
живет этот больной матросик...  -  И  она  без всякого смущения указывает на
меня.  -  Получил он  тяжелое ранение на фронте,  числится теперь инвалидом,
вселен ко мне по ордеру, и я сама не знаю, как от него уберечься, потому что
чудятся ему всюду контрреволюционеры, бегает он с револьвером по комнатам, и
вообще кажется мне, что он не вполне в своем уме.
 И все смотрят на меня,  и мне действительно крыть эти слова нечем,  все
правильно:  числюсь я инвалидом,  вселен по ордеру,  и,  главное, кроме этой
вредной старухи, меня и мышей, никого в доме нет.
 А тут еще она всхлипывает и говорит:
 - Очень я прошу оградить меня от опасного соседства,  я женщина старая,
что я с ним буду делать.
 Все с сожалением смотрят на меня, и я слышу за своей спиной не очень-то
лестные слова по своему адресу,  и все кончилось тем, что составили протокол
о  моем буйном поведении,  проверили мои документы и велели утром явиться на
освидетельствование в психиатрическую больницу.


VII

 Дождался утра, прихожу к Коврову, подаю пузырек с чаем.
 - Чай-то ты оставь, - говорит Ковров, - а вот поведение твое мне, брат,
не нравится.  Серьезную оплошность допустил.  Поднял ночью пальбу, всю улицу
перебудил,  а  что  толку?  Кому нужна такая работа?  Нельзя на  одного себя
рассчитывать.  Ты  вроде  как  бы  в  разведке находишься и  должен был,  не
поднимая шума, немедленно поставить нас обо всем в известность.
 Ну, я объясняю, как было дело, оправдываюсь.
 - А может, ты и в самом деле был пьян? - спрашивает Ковров.
 Верно,  обстоятельства против меня говорили,  и я не обиделся,  не было
резонов обижаться.
 - Что ж, - говорю, - революционер я или шантрапа какая-нибудь?
 - Ну ладно,  -  говорит Ковров.  - Погоди немного, узнаем сейчас, каким
чайком потчует тебя твоя хозяйка.
 Вызывает он своего помощника, передает ему пузырек, поручает съездить в
химическую лабораторию и привезти оттуда анализ этого самого чая.
 - А ты,  - обращается он ко мне, - погуляй пока, сходи на часок в музей
куда-нибудь, что ли.
 Возвращаюсь я  через некоторое время.  Зовут меня к Коврову.  Он сидит,
усмехается.
 - Говоришь, не померещились тебе голоса? - спрашивает. - Пожалуй, что и
так.  А  то с какой бы стати угощать тебя морфием?  Слышал:  лекарство такое
есть, снотворное средство?
 - В чаю-то? - спрашиваю.
 - В нем самом.
 - Значит, у меня от этого самого лекарства такой тяжелый сон?
 - Пожалуй, что так.
 - А я думал, - говорю, - что это со мной от скуки.
 - А вот ночью сегодня ты сглупил все-таки,  -  говорит Ковров.  -  Шуму
много,  а  толку  мало.  Спугнул волков.  Пусть думают,  что  в  дураках нас
оставили, но, смотри, не проворонь еще чего-нибудь.
 Пришел я домой,  признаться, очень удрученный. Обидно было, что все мои
старания пропали впустую. А тут еще старуха новый удар мне подготовила.
 Пришел я к себе в комнату, сел. Думаю: приходится все начинать сызнова.
Тут стук в дверь -  Борецкая.  Садится на стул как ни в чем не бывало и даже
улыбается.
 - У меня к вам, Иван Николаевич, - говорит она, - просьба...
 - А что за гости все-таки были у вас ночью?  -  не выдержал,  перебил я
ее.
 Глазом не моргнула.
 - Это вам показалось, - говорит.
 - Да какой там показалось, - говорю. - Мне вчера чего-то нездоровилось,
не спалось, я голоса ясно слышал...
 - Нет, это вам показалось, - повторяет она.
 - Жалко,  - отвечаю, - что другие думают, будто это мне показалось. Ну,
да ладно. Говорите, какая просьба.
 - А просьба у меня,  -  говорит она,  -  такая. Больше вашего мальчика,
который к вам ходит,  я через свои комнаты пускать не буду. Очень неприятный
ребенок,  шаловливый и  грубый.  Вы сами знаете,  везде стоит редкая посуда.
Ответственность за ее сохранность лежит не на вас - на мне.
 - Ходить ко мне мои знакомые могут,  -  возражаю я. - Я ведь здесь не в
одиночном заключении.
 - Ходить к вам, конечно, могут, не спорю, - говорит она, - но если этот
ребенок,  который уже  разбил столько ценной посуды,  будет продолжать здесь
бывать,  я вынуждена буду обратиться в советские учреждения. Принимайте кого
хотите,  но  пусть вам  дадут комнату в  другом доме,  а  сюда  вселят более
безопасного человека.
 Нет,  думаю,  бесстыжие твои глаза,  не бывать этому, не уеду я отсюда,
пока не сочтусь с тобой.
 - И,  поверьте мне, я настою на своем, - добавляет она. - Мои коллекции
важнее ваших подозрений.
 Не желая обострять с  ней отношений,  я сделал вид,  будто растерялся и
даже побаиваюсь ее угроз.
 - Ладно,  -  говорю,  -  не  будет больше ко  мне  этот мальчик ходить,
извольте.
 Вечером звонят.  Иду  отворять.  В  коридоре старуха мне  уже навстречу
бежит.
 - Там ваш мальчик приходил.
 Выхожу в переднюю -  никого.  Открываю дверь -  на крыльце тоже никого.
Оглядываюсь. Смотрю - Виктор мой идет по улице прочь от особняка.
 - Виктор! - кричу, - Витька, постой!
 А он идет, не оборачивается, только рукой махнул. Догнал я его.
 - Ты чего? - спрашиваю. - Загордился, разговаривать не хочешь?
 - Александра Евгеньевна сказала,  чтобы я  больше к  тебе не  ходил,  -
бурчит он.
 Обидела старуха мальчишку.
 - Эх ты,  баранья твоя голова,  -  говорю.  -  Меня бы спросил.  Я тебе
по-прежнему товарищ, только положение сейчас изменилось.
 Подумал,  подумал я,  да и поделился с Виктором своими подозрениями. Не
все,  конечно,  сказал,  но сказал о том, что не спится мне и кажется, будто
собираются в особняке по ночам вредные для Советской власти люди.
 Глаза у мальчишки заблестели, слушает, слова не проронил.
 - Лучше мне из дому теперь пореже выходить,  -  говорю. - Ты ко мне под
окно наведывайся. Подойди незаметно и постучи тихонько по стеклу. Азбуку-то,
которой я тебя учил, не забыл?
 - Нет,  не забыл,  - отвечает. - Ты не сомневайся, Иван Николаевич, я к
тебе днем и вечером буду подкрадываться под окно.
 - Вот и хорошо,  -  говорю.  -  Может статься,  понадобится мне от тебя
помощь.
 Пожал я ему руку - и обратно к себе домой.
 Часа через два слышу - постукивает в окно: "Я тут, Иван Николаевич".
 Ну,  думаю,  отлично,  связь налажена,  и тоже стучу по стеклу будто от
скуки: "Все в порядке, иди спать".
 С этого дня жизнь моя, надо прямо сказать, стала еще скучнее. Лишился я
единственного приятеля,  сижу один в  доме вместе со старухой,  и делать мне
решительно нечего.  Старуха все дни напролет книжки читает,  и  я почитываю.
Никто к  ней не  ходит,  и  чувствую я,  что так никого мне и  не дождаться.
Понятно: и старуха, и ее племянники настороже - зверя в одну и ту же ловушку
два раза подряд не заманишь.
 Наступил октябрь.  Начались дожди, стало холодновато. Откроешь форточку
- с улицы дует сырой промозглый ветер.  Небо серое,  в тучах. В газетах тоже
всякие невеселые сообщения. В общем, пасмурно.
 Внешне  отношения у  меня  со  старухой вполне приличные.  Она  женщина
умная,  и себя я тоже не считаю глупым человеком. Оба понимаем: зря цапаться
нечего. Худой мир лучше доброй ссоры, как говорится.
 Правда,  оба мы начеку, оба, фигурально выражаясь, друг с друга глаз не
сводим.
 Как-то  хлопнула  парадная дверь.  Я  -  к  выходу.  Старуха  у  двери.
Услышала, что иду, - хлоп дверью перед самым моим носом. Показалось мне, что
с кем-то она разговаривала, открыл я дверь - на крыльце никого.
 - Погодой интересуетесь? - спрашивает она меня.
 - Да, - говорю, - погодой. Погулять хотел, да вот дождик.
 Однако по вечерам она по-прежнему захаживала ко мне.  Придет,  сядет на
диван,  кружевцо какое-нибудь вяжет,  расспрашивает меня о моей жизни,  сама
рассказывает,  как в молодости на балах танцевала.  Очень мило беседуем, как
самые закадычные друзья.
 Как-то вечером сидела она у меня, а Виктор в окно стучит.
 - Эх, - думаю, - не вовремя...
 Старушка сразу встрепенулась.
 - Кажется, стучат? - спрашивает.
 Но  я  не  растерялся -  чтобы лишних подозрений не было,  всегда лучше
поменьше от правды уклоняться.
 - Это Виктор,  -  говорю. - Меня проведать пришел. Я с ним теперь через
форточку объясняюсь. Вот он и стучит.
 Открываю форточку, кричу:
 - Это