Юхан Пээгель.
    Я погиб в первое военное лето

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с эст. - О.Самма.
   В кн.: "Александр Крон. Капитан дальнего плавания. Юхан Пээгель.
   Я погиб в первое военное лето". М., "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 21 November 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Роман-фрагментарий



   Моему возможному читателю: притом,  что  события  в  этих  историях  на
девять десятых достоверны, пережиты, увидены и услышаны,  все  же  это  не
документальная книга. Не пытайтесь искать за именами абсолютно  конкретных
людей.
   Автор


1

   Рассказ мой не будет долгим, потому что я, рядовой Яан  Тамм,  погиб  в
первое же военное лето. Одним погожим сентябрьским  днем  меня  похоронили
колхозники, согнанные из полусгоревшей деревни, в общей  могиле  на  самом
краю погоста. Этой работой руководил пожилой  штабной  фельдфебель  одного
немецкого тылового подразделения, он задыхался от жары, трупного запаха  и
собственной толщины и при этом похабно ругался. Здесь нас покоится не  так
уж много, не то что в Хилове, где похоронен почти весь эстонский батальон.
Как  уже  сказано,  в  последний  путь  нас  провожало  грязное   немецкое
ругательство. Только несколько немолодых русских женщин украдкой  плакали,
а один бородатый дед крестился и охал. По правде  говоря,  гораздо  больше
хлопот фельдфебелю доставляли не  мы,  а  собственные  покойники,  которых
здесь было в три раза больше. Из-за этого фельдфебель и ругался.  Вдобавок
ко всему большую часть немцев чудовищно изрешетила картечь.
   Не знаю, кто успел стянуть у меня с ног  добротные  юфтевые  сапоги  со
шпорами и снял ремень. Что касается остальной одежды, так она  уже  ничего
не  стоила:  все  пропиталось  запекшейся  кровью,  особенно  гимнастерка.
Поэтому карманы никто и не обшарил, там у меня было несколько фотографий.
   На одном снимке я изображен за несколько дней до  окончания  школы,  на
другом - уже солдатом, но еще в эстонском мундире, и был еще один  снимок,
моментальный; по дороге на фронт мы с ребятами снялись в каком-то  селении
у местного фотографа. Там же лежала карточка моей девушки, очень красивый,
чуть коричневатый снимок, и последнее письмо из дому, которое я получил  в
Северном лагере как раз накануне войны. Да, и рублей десять денег, но это,
разумеется, совсем не существенно.
   Все было в крови, меня ведь ударило прямо в грудь. Рядом со мной  лежат
еще  двое  ребят  из  нашего  полка,  тоже,  как  и  я,  тысяча  девятьсот
девятнадцатого года рождения, потом несколько пехотинцев из одной  русской
части и один мальчуган, которого немцы расстреляли  здесь  же,  в  ближней
деревне, за то, что он бросил бутылку с горючим в их танк, потом лейтенант
Рокс, за ним политрук Шаныгин, его, уже  мертвого,  немцы  всего  искололи
штыками, когда обнаружили удостоверение политрука.
   Не знаю, нужно ли мне считать, что я несчастнее тех,  кто  погиб  после
меня, кто  вынес  много  солдатских  тягот  и  прошел  через  бесчисленные
сражения. Может быть,  я  даже  счастливее.  Особенно  тех,  кто  погиб  в
последний День войны, и даже когда она уже кончилась.
   Конечно, я сплю здесь против воли; я был еще очень  молод,  и  мне  так
хотелось жить. Такова моя судьба, и с нею солдат должен мириться.
   Только ведь все это было в конце.
   Для того чтобы вы знали, почему я навсегда остался а красноватой  земле
Псковщины, я расскажу вам мою историю так, как сумею.



2

   В  то  воскресенье,  когда  началась   война,   в   печорском   [Печоры
(по-эстонски Петсери) - город на юго-восточной границе  Эстонии]  Северном
лагере состоялся большой митинг.
   Выступал комиссар полка, лысый украинец Добровольский,  переведенный  к
нам прошлой осенью из какой-то кавалерийской части и  еще  долго  носивший
черную бурку и красный башлык.
   Смысл его речи был ясен: фашисты не  победят,  потому  что  наша  армия
морально более стойкая и лучше вооружена.  У  нас  умные  командиры,  нами
руководят партия и гениальный Сталин. У нас надежный тыл. Враг скоро будет
разбит, и нас ждет победоносная дорога на Берлин.
   Потом  на  импровизированную  трибуну  поднялся  командир   одного   из
дивизионов. Он коротко сказал, что полк наверняка будет хорошо воевать.
   Затем выступили еще один сержант и один рядовой, молоденький грузин,  с
весенним пополнением неизвестно как попавший в эстонский полк. На  ломаном
русском языке он сказал, что дружба народов приведет: нас к победе.
   В заключение спели "Интернационал".
   В Иванов день со скрипом и скрежетом, в походном порядке мы двинулись в
направлении Тарту.
   Там был сформирован боевой состав полка. Из России  пришло  пополнение:
мобилизованные, большей частью очень молодые и совсем мальчики. Их  сразу,
же остригли и выдали им обмундирование. Все  было  оставшимся  от  прежней
армии:  брюки  солдатского   сукна,   сапоги   фабрики   "Унион",   летние
гимнастерки,  с  которых  были  срезаны  погоны  и  на  воротники   нашиты
красноармейские петлицы (черные с  ярко-красным  кантом).  И  шинели  были
прежнего времени, только без погон и с новыми эмблемами рода войск. Ранцы,
как у немцев, с клапанами из телячьей кожи. И каски тоже немецкие - серые,
времен первой мировой войны.
   У крестьян со всей округи дополнительно реквизировали лошадей.  Большая
часть их никогда, естественно, не ходила ни в артиллерийской  упряжке,  ни
под строевым седлом.
   И орудия наши - тоже остатки первой мировой войны. Черт его  знает,  по
кому из них когда-то стреляли: по красным, по белым или по  ландесверу  на
подступах к Риге. Слава богу,  что  хоть  карабины  были  старые  русские,
трехлинейные, а не английские,  как  в  некоторых  наших  пехотных  полках
территориального корпуса. Но самой последней  новинкой  были,  несомненно,
противогазы: весьма  солидная  работа.  Даже  некоторым  лошадям  хватило.
Только таскать тяжело, мы их потом  побросали.  А  в  сумках  удобно  было
держать хлеб, табак, полотенце и все прочее.
   Дни формирования были волнующе  сумбурными.  Полк  отправлялся  в  бой,
являя собой достаточно пеструю массу. И, наверно,  не  только  внешне,  не
только из-за снаряжения.
   В военном отношении неурядицу вносило еще и то,  что  среди  пополнения
лишь немногие люди прежде служили в артиллерии.  Короче  говоря,  половина
наших солдат была не обучена. И еще - мы, старые солдаты,  и  добрая  доля
(особенно  молодых)  эстонских  офицеров  знали  только   несколько   слов
по-русски. Не всем даже была понятна русская команда. А русские,  конечно,
даже выругаться по-эстонски не умели. Так что и тут хватало неразберихи.
   Никто из нас не верил, что таким образом мы сможем взять Берлин.



3

   Я встретил ее - мою бывшую одноклассницу, теперь студентку  -  на  углу
улицы Густава Адольфа и Кроонуайя.
   Выглядел я очень воинственно: пустой карабин на ремне  на  левом  плече
(он, как нарочно, оказывался на левом, потому что сразу же после призыва я
был так обучен, а в Красной Армии оружие носят на правом плече), на  поясе
пустой патронташ, на спине ранец. Шпоры звенели залихватски.
   - Нас отправляют, - сказал я, - всего тебе хорошего.
   Мы были просто добрые знакомые, я никогда за ней не ухаживал.
   - Тебе всего хорошего, - сказала она, подавая руку,  -  может,  никогда
уже больше не увидим друг друга...
   - Вот еще, что же мы, ослепнем, что ли, - глупо сострил я в ответ.
   Подумать только, до чего серьезно относилась ко всему девушка: на войне
ведь в самом деле могут убить.
   Честно скажу, до тех пор я об этом не думал.
   Могут, конечно,  убить,  только  разве  именно  мне  на  роду  написано
отправиться на тот свет?
   И вообще, долго ли ей быть, этой войне? Через две недели  станет  ясно:
или рука в золоте, или сам в земле.
   (Я так и не узнал, что моя одноклассница, с которой мы  попрощались  на
углу улицы Кроонуайя и Густава Адольфа, осенью того же года  познакомилась
с толстым и лысым немецким майором-тыловиком, которого поселили в доме  ее
матери (отец девушки давно умер). Майор был добрый и любезный,  в  трудное
время вся семья жила на даримые им консервы  и  эрзац-кофе,  смеялась  его
компанейским шуткам, оживлялась от его маркитантского  шнапса.  ("Nur  fur
Wehrmacht!") Только такой, как я, идеалист мог бы  удивиться,  что  осенью
1944 года эта хрупкая девушка вместе с майором, в качестве его невенчанной
жены, бежала в Германию. Там выяснилось, что на родине у удачливого майора
имеется упитанная супруга и прелестные детки. В лагере  для  беженцев  моя
одноклассница (вдобавок к  пережитому  шоку)  заразилась  сыпным  тифом  и
умерла, предварительно наголо обритая. Местонахождение ее могилы,  так  же
как и моей, близким не известно.)



4

   Мы получили разрешение и по двое, по трое направились в лавку  рядом  с
костелом. Хотели купить курева и какой-нибудь еды, которая в жару  не  так
быстро портится, потому что завтра рано утром должна начаться отправка  на
войну. Говорят, пойдем защищать побережье Северной Эстонии.
   Возле самого костела нам навстречу попался пьяный:
   - Здорово, эстонские ребята! Ну что, везут вас, как баранов, немцам  на
заклание! - разглагольствовал он. - Какого" дьявола вы вообще пустили сюда
этих русских... Чертовы идиоты...  Я,  старый  куперьяновский  партизан...
[Юлиус  Куперьянов  -  легендарный   командир   отдельного   партизанского
батальона эстонской армии] - и бил себя кулаком в грудь.
   Мы ушли, пусть себе дальше лопочет...
   Народу в лавке было мало. Сделали свои  нехитрые  покупки  и  собрались
уходить.
   - Сыночки, да хранит вас бог...
   У окна стояла пожилая женщина, она взглянула на нас и заплакала.
   ...Мама, мамочка, где  ты?  Как  хорошо,  что  ты  нас  не  провожаешь,
насколько тяжелее было бы уходить...



5

   Мы идем совсем не на Северное побережье. Направление наше - Печоры.
   Очень раннее утро. Полк выстроен  прямо  на  булыжной  мостовой,  около
парка.  С  реки  тянется  туман,  пахнет  каштанами   и   липами.   Лошади
пронзительно  ржут,  фыркают,  постромки  и   новые   с   иголочки   седла
поскрипывают.  С  реквизированными  у  крестьян  лошадьми   просто   беда:
брыкаются, фокусничают, сопротивляются, никогда ведь они не ходил и  ни  в
артиллерийской упряжке, ни под седлом.
   Провожающих мало: несколько заплаканных офицерских жен.
   Старшина батареи Раннасте, бывший  сверхсрочник  кавалерийского  полка,
переведенный к нам прошлой осенью, на  тротуаре,  прощаясь,  целует  жену,
довольно красивую и молодую, потом весьма элегантно прыгает в седло.
   И  тут  в  голове  колонны  раздается  это  роковое:   П-о-л-к!   Шагом
м-а-а-а-р-ш-ш! Так! Кончилось  мирное  время,  под  ногами  дорога  войны.
Запомним число: двадцать восьмое июня!
   Женщины начинают в голос плакать и машут нам на прощанье.
   Хотелось сказать: не плачьте. Мы скоро вернемся.  В  наше  время  войны
долго не длятся. Теперь четыре года уже не провоюют.
   На первом привале Раннасте курит вместе с нами  и  говорит,  что  очень
устал. Всю ночь не спал, жена не оставляла в покое: только  и  знала,  что
подавай да подавай ей... будто можно это впрок  сделать  или  с  собой  на
дорогу взять...
   Конечно, женатым тяжело уходить, а женам тяжело оставаться, только  мне
не нравятся такие пошлые, интимные разговоры.  Кроме  того,  этот  человек
какой-то липкий, его панибратство претит. Ребята  его  тоже  почему-то  не
жалуют. Наверно, поэтому Рууди и выпалил:
   - А может, с собой в спичечном коробке дала...
   И представьте себе, Раннасте громко хохочет. Что это за  шутка.  Видно,
оба они с женой мало чего стоят.



6

   Наверное, это был наш второй ночной привал, у какой-то реки в  Вырумаа.
Красивое  место  с   водяной   мельницей,   потребительской   кооперацией,
маслобойней и школой.
   Только мы сложились на пиво, как  в  магазин  вошел  загорелый  мужчина
средних лет, кепка низко надвинута на глаза, брюки  из  домотканого  сукна
засунуты в пыльные сапоги. Он переглянулся с  хозяином,  это  был  как  бы
условный знак. Потом тихонько подошел  к  прилавку,  боком  прислонился  к
нему, тоже заказал бутылку пива и внимательно взглянул на каждого из нас.
   - Мальчики, не валяйте дурака, - обратился он к нам, понизив  голос,  -
останемся эстонцами, давайте держаться вместе!  Что  вас  ждет  в  России?
Немец в первый же день разобьет вас в пух и прах... Пока есть  возможность
- идемте в лес! Пошлите-ка вы эту Красную Армию подальше...
   Потом, придвинувшись поближе, еще тише продолжал:
   - Не бойтесь, там уже есть эстонцы. Слушаем радио: немец самое  позднее
через неделю будет здесь. С Латвией и с Литвой дело уже  в  шляпе,  шабаш.
Сбегите ночью, приходите сюда, к лавке, отведу вас куда  надо.  Голода  не
бойтесь...
   Это был запрещенный разговор. Строго-настрого запрещенный.
   - А если заберут, что тогда?  -  обронил  один  из  нас  в  наступившей
тишине. - К стенке, не иначе... Неохота так глупо умереть...
   - У вас же винтовки на плече... Да и в лесу люди не с голыми руками...
   - У нас винтовки пустые, ни одного патрона, - ответил кто-то.
   В самом деле, идем на войну, а патронов нам еще не выдали.
   - Подумайте, мальчики... Сегодня еще не поздно...
   Разумеется, для нас это был вражеский разговор и нам следовало бы сразу
же о нем доложить.
   Только что ты можешь сказать: жизнь и обстоятельства такие  запутанные.
О том, что происходит на фронте, ничего не знаешь. Все время говорили, что
нас из Эстонии далеко не отправят. Ладно,  отправят  или  не  отправят,  а
только что же здесь назревает? Гражданская война? Кого  они  ждут  там,  в
лесу? Немца? До чего же это дьявольски трудный вопрос! Всю жизнь только  и
слышали, что именно он, немец, исторический враг нашего народа. А помните,
ребята, что мы делали, когда в июне сорокового года вошла  Красная  Армия?
Снимали тавот с нового оружия. И это были немецкие карабины. Вся эстонская
армия должна была перейти на  унифицированное  вооружение.  Только  почему
именно на немецкое?
   Два больших народа, как будто мельничные жернова,  а  между  ними  один
маленький  -  как  тебе  решить?  Ну  да,  за  этот  год  кое-что   сумели
переоценить, стали лучше  понимать  новый  строй.  Я  не  из  какой-нибудь
богатой семьи, я не против того,  что  дали  по  рукам  разным  выскочкам,
богачам и серым баронам. К тому же ведь немец напал на нас, а не наоборот.
Только вот одно мне, да и многим другим, еще  не  ясно:  что  же  все-таки
будет с нашим народом, с нашим крохотным эстонским народом, который прошел
через столько страданий и все-таки до сих пор выдержал и даже  сумел  свое
государство создать? Что его  ждет?  В  газетах  пишут,  что  новый  строй
обеспечит полное процветание во всех областях. Здорово, если бы так  было,
и очень хочется верить, что так и будет. Только  разве  невозможно,  чтобы
было справедливое государство, а все-таки совсем свое, чтобы  не  было  до
него дела ни русским, ни немцам?
   Помню, я спорил однажды на эту тему с Сярелем и Кирсипуу. Они говорили,
что у меня национализм еще прочно сидит в печенках, хотя я боец армии,  на
знаменах которой написано: интернационализм и  дружба  между  пролетариями
всех стран.
   Позже на политзанятиях много раз об этом говорилось, за это время  были
октябрьские и майские праздники, происходили и выборы,  только  я,  честно
говоря, все еще не стал  вполне  сознательным.  Сознательный  -  это  тоже
совсем новое слово.
   Ладно, как бы там ни было, а в лес  я  все-таки  не  пойду.  Ведь  я  с
ребятами почти два года пробыл, уже даже  поэтому  трудно  вольным  волком
исчезнуть в лесу. Именно волком. Там в кустах не ягнята  сидят.  Можно  не
сомневаться, там тебе прикажут убивать тех, кто был за советский  строй  и
кого ты вообще даже не знаешь.
   Нет, с ними я не пойду. Ни в коем  случае,  хотя  я  еще  и  не  вполне
сознательный.
   Кто он, звавший нас? Сам устраивай свои дела! Я не пойду. Я буду честно
воевать.
   А два парня из второго дивизиона на следующее утро все-таки исчезли.
   Ах  да,  еще  ночью,  накануне  отправки   из   Тарту,   пропали   один
сержант-сверхсрочник и один офицер.



7

   Рууди,  несомненно,  самый  популярный  парень  в   батарее.   Высокий,
плечистый, с темными, как щетина, жесткими волосами и, что так  характерно
для эстонцев, большими ногами. У него было удивительно доброе сердце, но и
язык - дай боже, он нередко доставлял Рууди изрядные неприятности.  Именно
с Рууди, когда он был еще новобранцем, происходили истории, которые  потом
у нас в части становились своего рода легендами.
   Фельдфебель  Ярвесалу,  тоже  крупный  дюжий  мужчина  с  громоподобным
голосом, который вечно набрасывался на солдат, застукал  однажды  Рууди  в
субботу после обеда на самом наглом отлынивании. Дело было в том,  что  по
субботам в это время учения больше не проводились. Из казармы  вытаскивали
тюфяки для проветривания, выбивали пыль из одеял, а перед тем как  идти  в
баню, предстояла еще одна муторная работа на  много  часов  -  надраивание
упряжи. Фельдфебель выстраивал солдат и вел на конюшню, там каждому давали
в руку тряпку, и начиналась бесконечная чистка песком  всех  металлических
деталей  на  седлах,  уздечках  и  постромках.   Делать   это   полагалось
старательно и самозабвенно. Чтобы трензеля и  стремена,  кольца  и  медные
бляхи сияли, как Моисеев лик.  После  нескольких  часов  драяния  все  это
хозяйство покрывалось тонким слоем масла и укладывалось  туда  же,  откуда
его взяли. Обычно фельдфебель раздавал работу, оставляя  за  себя  старшим
командира отделения срочной службы, а сам отправлялся домой. По-своему это
занятие было не такое уж плохое, можно про  что  хочешь  разговаривать,  и
перекур разрешали  довольно  часто,  но  вообще-то  все  это  делалось  по
принципу: солдату без  дела  быть  не  положено.  Не  то  душа  его  может
погибнуть. Эти самые бляхи совсем не были ржавыми, и другой раз  приходила
даже мысль: если круглый год каждую субботу в самом  деле  тереть  их  изо
всех сил,  так  железо  и  медь  вовсе  сотрутся.  Поэтому  ребята,  да  и
оставленный старшим сержант или  капрал  не  относились  к  этому  слишком
всерьез.
   В таких случаях блистал Рууди, у которого  был  хорошо  подвешен  язык.
История следовала за историей, одна чище другой. Всем было весело, и время
шло быстрее.
   Рууди родом из северной части Тартумаа. У его  отца  был  исправный  и,
по-видимому, зажиточный хутор. Только Рууди особого уважения к старику как
будто не питал, хотя и считал его настоящим мужчиной. По  рассказам  Рууди
выходило, что и отец его отменный краснобай и бабник.
   - Вся волость полна мальчишек, похожих на моего старика, -  говорил  он
не раз, - видать, неспроста.
   Сам Рууди тоже был волокитой просто на удивление и, по его словам, имел
на этом фронте необыкновенный успех. Нельзя сказать, чтобы он был таким уж
красавцем, наверно, это нужно отнести за счет его красноречия  и  упорного
стремления к цели.
   И в тот субботний вечер  беседой  у  конюшни  овладел  Рууди.  Один  из
последних дней октября выдался  теплым.  Мы  сидели  в  синих  парусиновых
комбинезонах у стены конюшни и корпели над розданной  нам  работой.  Рууди
был в особом ударе.
   - Ну, сосед у нас верующий. В доме  у  него  не  прекращаются  моления.
Старушенции тянут песнопения и  всхлипывают,  сам  старик  читает  Библию,
глаза на мокром месте и борода трясется.  Дочка  у  него  -  есть  на  что
посмотреть,  но  близко  не  подпускает,  мол,  запрещенное  удовольствие.
Набожная душа... Как-то раз летом в  мякиннике  прижал  я  ее  к  жилетке,
ничего девчонка и целоваться умеет...
   И вот однажды этот богобоязненный старец едет из Тарту, а на  телеге  у
него в наклон поставленный огромный  железный  крест.  На  всякий  случай,
чтобы под руко