м иными глазами будет смотреть на мир. Наверняка и  среди
вас кое-кто начнет сильно закладывать... потому что вино наводит  человека
на совершенно другие мысли,  на  гораздо  более  высокие,  и  часто  он  и
поступает совсем иначе и даже гораздо лучше, чем иной трезвенник...
   Мы усмехались.
   - Тут нечему усмехаться, - Уусмаа плюхнулся на бровку орудийного окопа.
- У выпившего человека совсем другой полет, который выносит его из  тесной
раковины... Выпьешь, и можно думать  и  поступать  как  заблагорассудится,
можно, не стыдясь, плакать о том, что чего-то ты в жизни  не  совершил,  и
даже весь этот омерзительный мир - простите меня, ребята! - просто послать
в задницу... В вине и лирика и ад, и ангелы и дьяволы. Пейте,  ребята,  до
чего же хорош самогон!
   Бутылка пошла по кругу, мы пили очень деликатно.
   Сам же Уусмаа хватанул  как  следует,  сунул  бутылку  в  противогазную
сумку, вежливо отдал нам честь и ушел,  слегка  покачиваясь,  но  выпрямив
спину.
   - Эх, пропади оно все пропадом... - донеслось еще из-за кустов.
   После обеда мы стали очень быстро  отступать.  Снова  пошел  слух,  что
каким-то образом мы опять попали в  мешок.  Орудия  и  обоз  быстро-быстро
потянулись на лесную колею, впереди - заслон, позади замыкало прикрывающее
подразделение с пулеметами. Как всегда в спешке возникла  неразбериха,  на
дороге образовались пробки, пехота пыталась пойти в обход,  но  не  смогла
вклиниться в колонну. Слышалась похабная ругань, окрики повозочных,  слова
команды. Весьма обычная история.
   Ничего удивительного, что  в  этой  горячке  все  забыли  про  капитана
Уусмаа. Но без поисков его и нельзя было обнаружить, потому что он  заснул
в чаще тальника, привалившись спиной к стволу молодой  сосны,  с  бутылкой
самогона в руке.
   (Разумеется, мы никогда не узнали о  том,  что  случилось  с  капитаном
Уусмаа. А произошло следующее...
   Когда он проснулся, солнце  стояло  уже  довольно  низко.  Его  удивила
необычная тишина. Ощутив в руке бутылку, он автоматически отвинтил  пробку
и как следует отхлебнул, потом встал на ноги  и  пустил  длинную  журчащую
струю. Застегивая  брюки,  он  стал  прислушиваться:  где-то  поскрипывали
колеса, звучали обрывки  фраз  и  лошадиное  ржание.  Все  это  как  будто
приближалось.
   - Эх, только ведь и знаем, что шагаем,  -  плохо  повинующимся  языком,
нетвердо стал напевать Уусмаа и подался в сторону звуков.
   Когда раздвинулись  придорожные  кусты  и  появился  русский  офицер  с
бутылкой в руке, ездовой немецкой пароконной повозки  так  испугался,  что
выронил вожжи.
   - Ах, значит, вот оно  что...  -  не  совсем  уверенной  рукой  капитан
выхватил из  кобуры  пистолет  и,  прежде  чем  немец  опомнился,  грохнул
выстрел. Ездовой свалился с облучка под колеса, лошади запутались в вожжах
и сбились  с  шага.  Тут  раскрылся  брезентовый  свод  фургона,  раздался
выстрел, пуля просвистела мимо уха капитана Уусмаа и пролетела в кусты.
   Однако здесь же, метрах в пятнадцати позади, двигалась вторая  повозка.
Она была открытая, в ней сидели три человека. Увидев, что  произошло,  они
тут же бросились наземь. Двое исчезли за повозкой, а третий - простофиля -
не двигаясь с места, поднес карабин к лицу, и Уусмаа застрелил его прежде,
чем тот успел нажать курок.
   Обоз остановился, немцы попрятались,  и  через  полминуты  по  капитану
Уусмаа стреляли уже из десятка карабинов.
   Он полез обратно в кусты. Все так же с бутылкой в левой  руке,  на  дне
которой плескалась еще изрядная доза самогона.
   - Спокойно! Спокойно,  капитан  Уусмаа!  -  сказал  он  себе,  наклонил
бутылку, высосал все до последней капли и швырнул ее оземь.  Потом  присел
на корточки, потому что стрельба становилась все ожесточеннее, раздавалась
команда и стук сапог.
   Спокойно!
   Несколькими  неверными  шагами  он  снова   достиг   дороги.   Немецкий
унтер-офицер оказался первым, кого Уусмаа увидел в  пяти  шагах  от  себя.
Капитан Уусмаа не промахнулся.
   - Подите вы все к дьяволу, заразы! Капитана Уусмаа вам, паразитам,  так
просто не взять! Выходите, заячьи души! - орал в стельку пьяный капитан и,
держа пистолет в  вытянутой  руке,  рвался  навстречу  мчавшимся  на  него
солдатам.
   - К дья-а-а-аволу!..
   Он упал лицом в дорожную  пыль  с  пустым  пистолетом  в  руке.  Кровь,
вытекавшая из груди  и  живота,  изрешеченных  пулями,  в  одно  мгновение
образовала на дороге большую, ярко-красную лужу.)



53

   Согнувшись, я привалился к брустверу окопа  наблюдательного  пункта.  В
стереотрубу  смотрит  другой  человек,   я   могу   немного   передохнуть.
Передохнуть? Как ты тут передохнешь, если, возможно, тебя уже засекли, и в
любой момент по наблюдательному пункту может жахнуть этакая ягодка -  мина
или  снаряд,  один  черт  знает  какого  калибра,  менее  или  более   ста
миллиметров, а то и шестидюймовка.
   Шестидюймовка - еще тот подарочек. Если  накроет,  ничего  от  тебя  не
останется, кроме искореженных шпор, пряжки от  ремня  и  брючных  пуговиц.
Мягкая часть сразу превратится в фарш и жалкие лохмотья. Я такое пережил и
все же остался цел.
   А было это, когда полк принял первые бои.
   Мы  стояли  кружком  на  широкой  булыжной  дороге,  которая  по-русски
называется шоссе.  Разговаривали  и  курили.  Ребята  были  из  нескольких
дивизионов, из артиллерийского управления дивизии, из штаба полка, были  и
связные из пехоты. Вместе мы оказались  совсем  случайно,  но  тема  наших
разговоров была серьезная. Какова сущность этой войны? Почему нас привезли
в Россию и что с нами будет?
   Вдруг  послышался  пронзительный  свист,  потом  -  тшут-тшут-тшут   и,
наконец, бабахнуло! Мы - дурни, какими мы тогда были, - ничего  не  сумели
предпринять, когда на краю дороги приземлился здоровенный снаряд. Тут  же,
рядом, у всех на глазах! На краю  мостовой.  Воздушная  волна  была  такой
силы, что у некоторых  послетали  с  головы  пилотки.  Нам  была  известна
железная традиция артиллеристов: снарядам противника не кланяться (кое-кто
из нас заплатил за это жизнью), но мы были такие зеленые, мы еще не знали,
что приближение снаряда сопровождается прелюдией: сперва слышен  свист,  а
потом - тшут-тшут-тшут.  Знать  бы  нам  это,  так  солдатским  инстинктом
нарушили бы железную традицию и бухнулись носом вниз, как поступали позже.
А  тут  стоим  по  неведенью  во  весь  рост,  как  стояли  встарь  гордые
артиллеристы (да и пехотинцы), и круглыми глазами смотрим, как на  обочину
приземляется чемодан: Вжик! Бах! Туча пыли.
   Это была смерть.
   Мы поняли это в первую же десятую долю секунды.
   Во вторую десятую долю секунды половина из нас уже лежала.
   В треть оставшиеся стоять поняли, что он не разорвется.
   Спустя еще одну десятую долю секунды, осознав это, встали и лежавшие. А
те, кто стоял (в том числе и я),  впервые  почувствовали  себя  настоящими
артиллеристами и, исполненные мужества, продолжали курить "Ахто": дескать,
что тут такого, на войне всякое случается...
   Но мы очень хорошо знали, что у нас, оставшихся  стоять,  просто  более
замедленная реакция и что  мы  отнюдь  не  герои.  Потому  что,  когда  мы
рассмотрели немецкий подарочек, мы поняли,  что  своим  спасением  обязаны
просто слепому случаю. Наши гимнастерки - и тех, кто  стоял,  и  тех,  кто
лежал,  -   вполне   могли   украсить   телеграфные   провода.   Это   был
152-миллиметровый снаряд "Шнейдер-Крезо". С ним шутки плохи.
   Никто из нас не знал, почему  этот  снаряд  не  разорвался.  Может,  он
слишком долго лежал на складе, а может  быть,  он  был  изготовлен  руками
немецких,  французских  или  чешских   интернационалистов?   Может   быть,
какой-нибудь немецкий артиллерист почему-то не ввернул взрыватель... Может
быть...
   Ладно, Довольно об этом снаряде. Я  на  бруствере  окопа,  передо  мной
живые травинки и крохотные коричневые  муравьи,  которых  на  моем  родном
диалекте называют мурашами.
   Черт, опять вспомнился дом. Но что же она, в сущности, такое, эта тоска
по дому, по родным местам или вообще по  родине?  И  любовь  к  родине?  И
почему  меня  нужно  было  привезти  сюда,  чтобы  я  с  особенной   болью
почувствовал, что эта любовь действительно существует?
   Ох, если бы не было этих  мыслей!  Здешняя  красная  глина  не  то  что
каменистая земля моего края. Разве мне положено рыть эти окопы и  защищать
каждую пядь этой земли? Я вполне понимаю русских, когда они умирают за эту
красную псковскую глину, но понимают ли и они, что каменистая  плитняковая
земля Эстонии достойна того же? Может быть, понимают.  Я  ведь  ничего  не
знаю о том, что происходит в моей милой Эстонии. Из слов того вырумааского
лесного брата только одно ясно: на эстонской земле  идет  сейчас  страшное
смертоубийство: убивают немцев, убивают русских, убивают эстонцев. Человек
против человека, брат против брата. На этой самой  каменистой  плитняковой
земле, за эту самую землю. О господи, разве все  это  нужно!  Одна  земля,
один язык, один народ, одни мысли и идеалы - как  нас  учили  в  школе,  а
теперь от этого ничего не осталось.
   Черт с ним... Человек слишком мал,  чтобы  во  всем  этом  разобраться.
Сейчас мы воюем. Эй ты, сукин сын, там за стереотрубой, откуда только  что
прилетели немецкие гостинцы, неужто ты сумел батарею засечь.
   Когда наверху жужжат осколки мин, взметаются комья  земли,  я  кланяюсь
спасительной красной псковской земле, в ней наверняка  продолжают  сновать
маленькие  рыжие  муравьи,  которых  на  моем  родном  диалекте   называют
мурашами.
   Эх, земля, родная земля! И хуже всего, что она есть и у немцев!
   - Тридцать четыре, ноль-ноль, - произносят от стереотрубы.



54

   Сегодня приключилась такая история, что  если  ее  рассказать,  так  не
поверят, скажут: не отливай пулю! Но она случилась на самом деле.
   Огневой взвод устанавливал орудия на позиции.
   Переведенный к нам из разбитой первой батареи Пяртельпоэг копал укрытие
для боеприпасов. Только он приступил к делу, расставив  ноги,  одна  -  на
лопате, другая - на земле, как вдруг с визгом прилетела немецкая мина,  да
так неожиданно, что никто ее не услышал Прилетела,  вонзилась  в  землю  у
Пяртельпоэга между ногами и не разорвалась. Не то  бы  от  Пяртельпоэга  и
других осталось мокрое место и на этом бы все  кончилось.  А  нет  -  мина
пронеслась с такой  силой,  что  содрала  с  Пяртельпоэга  штаны  Истинная
правда, только лохмотья повисли на поясе  и  сохранились  боковые  швы  да
наколенники, а все, что у Пяртельпоэга между ляжками, оказалось  на  ярком
солнышке.
   - Всех деток летом в деревню, - изрек Рууди, глядя на эту картину.
   Конечно, счастье, что так обошлось, только без  смеха  невозможно  было
смотреть на парня,  в  таком  он  был  виде.  Других  штанов  сразу  взять
неоткуда. Сперва Пяртельпоэг удрал в  кусты,  затем  прикрылся  портянкой,
потом достали для него синие трусы и лишь к вечеру принесли новые брюки.
   Эта занятная мина была единственной, прилетевшей к нам  на  позицию.  А
так все было тихо.
   Из этой истории военные теоретики могут делать далеко идущие обобщения.
Например:  не  только  сытость  и  вооружение  определяют   боеспособность
солдата, но и наличие на  нем  штанов.  Или:  если  бы  изобрести  оружие,
которое снимает с мужчин брюки, то оно вышибало бы их из строя  почти  так
же хорошо, как все то, что убивает.



55

   - Живот до того пустой, что если с заднего конца заглянуть, так  небось
все зубы видны, - со злостью произнес Рууди.
   В самом деле, со вчерашнего дня мы  потеряли  кухню.  То  есть,  скорее
наоборот, кухня нас.
   Честно говоря, мы никогда нашего повара особенно не любили. Поваром был
у нас  Аугуст  Ландевей,  весьма  немногословный  и  всегда  будто  чем-то
недовольный человек старого призыва, родом откуда-то из  Сетумаа.  Он  был
неизменно корректен, каждому выдавал совершенно одинаковую бурду, будь  то
последний повозочный из хозвзвода или командир батареи. У этого нелюдимого
человека не было ни симпатий, ни антипатий. Можно поручиться,  что  он  не
украл ни кусочка мяса, ни крошки жира. Все  это,  разумеется,  чрезвычайно
похвально, чего о поваре даже невозможно  предположить.  Но,  как  это  ни
странно, сверхкорректность и сверхчестность давали какую-то осечку, ребята
не испытывали к Ландевею расположения.  Будь  он  чуточку  более  типичным
армейским поваром, ловчи он хоть немножко, возможно, все  было  бы  иначе.
Будь похлебка дрянной, можно было бы отругать его. Вдобавок  ко  всему  он
был  еще  тощ  и  сухопар,  что  уж  совсем  оскорбительно   противоречило
представлению о типичном поваре. Я не раз слышал, как ребята говорили, что
Ландевей просто глуп, раз не умеет как следует откормиться у котла.  Рууди
допускал  и  какую-нибудь  скрытую  болезнь:  чахотку,  язву  желудка  или
солитер.
   А теперь  наша  тоска  по  непопулярному  Ландевею  стала  невыносимой.
Невольно приходило на память,  в  каких  обстоятельствах  он  кормил  нас:
непосредственно во время боя,  на  быстрых  маршах  при  отступлении,  под
проливным дождем... Нередко случалось, что горячий суп ждал нас  в  четыре
утра и в двенадцать ночи. Когда же этот прохиндей спал?  Да  и  далеко  не
всегда просто бывало достать  сухого  топлива  для  котла:  как  часто  мы
продирались через гнилые болота  и  заросли  ольховника,  где  не  увидишь
сухого хвороста. В самом  деле  -  шапку  долой  перед  фронтовым  поваром
Ландевеем, это редкостный парень, только мы не умели его  ценить.  Так  мы
чувствовали и думали, как это бывает всегда, когда из  повседневной  жизни
выпадает что-то очень важное, чего в обычной обстановке мы не в  состоянии
ценить...
   Но мы еще не знали всего.
   На следующий день к вечеру, когда без крошки хлеба и капли горячего  мы
отмахали в парную изморось тридцать километров и остановились на ночлег  в
каких-то ольховых или березовых перелесках, то  через  несколько  часов  -
хотите верьте, хотите нет - к нам притащилась повозка с хлебом и дымящаяся
кухня!
   - Ребята, становись! Прибыл командир баланды!
   Мы расхватали котелки и ложки.
   Но у котла вместо Ландевея стоял  совсем  нам  неизвестный  человек  из
хозяйственного взвода; прибывший с мобилизацией из  России  солдат,  имени
которого мы не знали.
   - А где Ландевей?
   - Убили, - коротко ответил новый повар, откинул крышку котла  и  окунул
черпак в горячее пшенное варево.
   Очередь онемела.
   - Не мели, как это убили... Этого не может быть!
   Действительно,  это  невероятно.  Около  двух  лет  молчаливый,   тощий
Ландевей разливал нам похлебку, а теперь от него осталось только  короткое
слово "убили".
   Ландевей в самом деле погиб. Вместе  с  кухней  и  лошадьми,  возившими
хлеб. Вместо них теперь в упряжке были два загнанных верховых коня,  холки
у них безнадежно, до крови стерты седлом. Густой рой мух вился над липкими
от гноя, смазанными мазью струпьями.
   По словам хлебного повозочного, это произошло вчера в полдень.
   Ландевей и старшина получили продукты и маршрут, по которому  надлежало
следовать за батареей. Уже набрали  воды  из  ручья,  разожгли  огонь  под
котлом, Ландевей как хороший хозяин взял лошадей под уздцы и  повел  их  к
ручью, напоить перед дорогой. Когда они возвращались с водопоя, над лесом,
прямо над вершинами деревьев, на бреющем полете появился "мессер",  притом
так внезапно, что они ничего не успели предпринять. Самолет  обстрелял  их
разрывными пулями из  крупнокалиберных  пулеметов  и  сбросил  две  бомбы.
Пулеметная  очередь  просто  скосила  лошадям  головы,  хлеб   в   повозке
тончайшими осколками был превращен в крошево. Ездовой показал на  железные
обода: даже они были искусаны осколками. Сам он успел кинуться под повозку
и чудом остался цел.
   Ландевей с лошадьми находился посреди дороги, в него угодили бомбы...
   - Он ведь, бедняга, плохо слышал, наверно, только тогда и разобрал  шум
самолета, когда тот уже прямо над ним летел, - рассказывал повозочный.
   Короче говоря, тяжелый и, как серп, острый осколок бомбы отрезал нашему
повару обе ноги выше колен...
   - Ребята, застрелите меня... - просил он, - я ведь все равно помру... А
когда домой вернетесь, не говорите моей матери,  что  такая  мне  страшная
смерть выпала...
   Так погиб наш повар Ландевей, которого мы, по правде говоря,  не  очень
любили, потому что он не  был  вполне  типичным  армейским  поваром,  и  о
котором мы так мало знали (даже того не знали, что он был  туг  на  ухо!),
хотя почти два года он раздавал нам наш  солдатский  харч.  Теперь  вместо
него Иван Бузулуков.
   - Ребята, кто из вас знает домашний адрес Ландевея? -  спросил  хлебный
повозочный.
   Никто из нас адреса не знал. Где-то в Сетумаа, но где  именно?..  Книги
личного состава полка, пишущие машинки и другие бумаги  мы  сожгли,  когда
первый раз попали в окружение,  так  что  и  в  штабе  полка  сведений  не
получишь. В этом смысле все мы люди без биографий, пока писари  не  начнут
заново составлять списки.
   А может, так даже и лучше.  Матери  никогда  не  смогут  узнать,  какой
страшной смертью умерли их сыновья...
   Забрали свой суп и двухдневную порцию хлеба.
   И хотя живот подводило от голода и он был пуст именно так,  как  сказал
Рууди, все же горячий пшенный суп с постным маслом и мягкий,  вязкий  хлеб
совсем не показались нам такими вкусными, как мы ожидали. Хоть и война,  а
все-таки трудно есть поминальную еду,  в  приготовлении  которой  принимал
участие сам умерший.
   - Черт бы подрал эту ясную погоду, - ругался Рууди, - почему бы ей  еще
вчера с утра не испортиться, и человек бы жив остался.
   На ночь огонь под  кухней  разводит  новый  повар.  Огонь  по-домашнему
мелькает сквозь щели закрытой дверцы, веселый дым идет  из  трубы  -  ночь
туманная, сегодня нечего бояться самолетов...
   (Я не узнал,  что  в  левом  кармане  брюк  погибшего  Ландевея  лежала
завернутая в чистый носовой платок спичечная коробка с  эстонской  землей,
которую он второпях набрал перед тем, как перейти 1 июля границу.)



56

   Опять отступаем, чтобы где-то там  поредевшим  полком  встретить  новую
атаку.
   Утомительное  продвижение  по  лесам,  болотам,  мимо  бедных  деревень
осталось позади, ночью мы вышли на твердую мощеную  дорогу.  На  булыжнике
железные ободья  орудий  начали  оглушительно  грохотать,  нарушив  тишину
российской ночи конца июля, потому что позади уже не слышно взволнованного
клокотания фронта. Только все небо на западе багровое от  зарева  пылающих
деревень.
   Шагаем вслед за своими орудиями. Еле  живые  от  усталости,  в  ноздрях
походная пыль и горький запах дыма. Идем освещенной заревом мягкой  ночью,
среди пыли и грохота, но когда в  минуты  отдыха  закуриваем  на  обочине,
слышно, как в росной  траве  совсем  по  нотам  мирного  времени  пиликают
неутомимые кузнечики. Как... наверно, дома, где-нибудь на лугу.
   Не мы одни движемся по этой булыжной  дороге.  Мы  идем  оттуда,  но  и
_туда_ идут. Время от времени из сумерек нам навстречу выходят спешащие на
фронт воинские части, чтобы еще  до  зари  прибыть  на  место.  Сперва  на
грузовиках рота саперов, за  ними  противотанковый  дивизион.  С  иголочки
новые, с резиновыми скатами сорокапятимиллиметровки, но  на  конной  тяге,
как и наши. Упряжки движутся рысцой, солдаты бегут с ними  рядом,  держась
рукой за постромки или за передки. Это не только что сформированная часть,
нет, это ребята срочной службы, они уже свое хлебнули,  как  и  мы,  сразу
видно. О да, вам нелегко придется... Наверняка уже сегодня увидите  немало
огня и крови...
   Потом на какое-то время дорога пустеет.
   Сапоги стучат по булыжнику, шпоры позвякивают.
   Как-то само собою мы переходим на ритмичный шаг по камням, потом как-то
незаметно начинаем шагать в ногу, и тут Рууди  вдруг  затягивает  строевую
песню.
   Боже мой, в самом деле, ведь уже целую вечность мы не раскрывали рта! И
в тот же м