вал
только из собственного табака и никогда никому его не предлагал. С  ранцем
он не расставался ни на марше, ни в бою, ни во сне.
   - Носит его, как мошонку, - сказал Рууди, - будто  он  к  телу  прирос.
Интересно, что у него там может быть?
   В своем отшельничестве службу в армии с ее коллективным  существованием
Малла должен был принимать как очень тягостную неизбежность.
   Во время сражения,  действуя  у  орудия,  Малла  выполнял  свою  работу
спокойно и точно. Когда он подавал заряжающему  подготовленный  снаряд,  в
его размеренных движениях могло быть что-то, сохранившееся от подачи снопа
в молотилку в родной усадьбе. Казалось, что шум боя или нервное напряжение
его совсем не касались. Однажды,  когда  немцы,  преследовавшие  по  пятам
отступавшую пехоту, оказались совсем близко и прозвучала команда  заряжать
картечью, он спокойно продолжал сидеть на своем  месте,  в  то  время  как
остальные прямо извелись от  ожидания,  когда  немцы  подойдут  поближе  и
командир взвода крикнет: "Огонь!"
   В другой раз, очень рано утром он отошел от позиции немного  в  сторону
за нуждой и потом спокойно, неторопливо вернулся оттуда, ведя перед  собой
немецкого пленного, который,  охая,  гримасничая  от  боли,  правой  рукой
придерживал левый локоть.
   - Нельзя стало даже до ветру спокойно сходить,  -  виновато  сказал  он
командиру батареи, - набросились.
   Немец, большой и плотный мужчина, был послан за  языком.  Вообще-то  их
было двое. Один из них неожиданно выскочил из густого утреннего  тумана  и
прыгнул  прямо  на  спину  присевшему  Аугусту.  Спас  легендарный  ранец,
остававшийся у Аугуста на спине и во время этой процедуры. Немец попытался
надавить ему локтем на горло, но из-за ранца  рука  оказалась  короткой  и
хватка неуверенной. Аугуст, со спущенными брюками,  одним  махом  вывернул
немцу руку в локтевом суставе. Боль была такой сильной, что тот взревел  и
выронил нож, хотя и держал его здоровой рукой.  Второй  немец,  кинувшийся
было на помощь  первому,  для  такого  дела  оказался,  очевидно,  слишком
зеленым, при виде неудачи напарника он с перепугу ринулся обратно в  кусты
и, только отбежав на некоторое расстояние, вспомнил про автомат; обернулся
и дал несколько очередей. Взвизгнули пули, посыпались листья и  ветки,  но
Аугуст сводил уже последние счеты с немцем: первым ударом кулака он двинул
тому по подбородку, вторым - под ложечку. Здоровый детина упал на  колени.
Аугуст вырвал у него из рук автомат и отбросил подальше  в  кусты.  Потом,
так и не подтянув брюк, встал у немца за  спиной  на  колени  и  выстрелил
несколько раз из карабина  по  удиравшему  герою.  Только  после  этого  у
Аугуста нашлось время привести в порядок  штаны,  и  он  повел  в  батарею
жалобно стонущего охотника за языком.
   Фельдшер Маркус вправил оравшему немцу сустав.
   Аугуст Малла сидел в это время один  на  лафете  и  молча  хлебал  суп,
костяшки пальцев были в ссадинах.
   Однажды все же Аугуст Малла забыл свой ранец. Не в каком-нибудь нервном
смятении или суматохе боя, нет, ничего похожего. Забыл, наверно, просто по
рассеянности,   ведь   у   каждого   человека   могут   случиться   минуты
расслабленности. Он вздремнул после обеда, положив ранец под голову, потом
встал и пошел к протекавшему неподалеку ручью. Ранец остался лежать.
   - Ну, сейчас поглядим, какое такое золото таскает  с  собой  Аугуст,  -
сказал Рууди и открыл ранец. Мы все окружили его.
   Там была смена чистого летнего белья,  мыльница,  полотенце,  портянки.
Обычное солдатское имущество, ничего особенного. Только уж почти совсем на
дне, так что если ранец надеть, то на теплой солдатской спине  оказывалась
пара комнатных шлепанцев, какие в мирное время разрешалось после  вечерней
поверки носить в казарме. И еще - пара  больших  теплых,  серых  с  узором
варежек, какие умеют вязать только матери. Мягкие,  уютные  и  милые,  как
тепло домашней печки, прямо будто ласковый дух низких деревенских комнат.
   Рууди молча застегнул ранец. Мы разошлись, не отпустив ни одной шутки.
   (Я никогда не узнал, что 19 марта  1945  года  старший  сержант  Аугуст
Малла, будучи командиром орудия противотанковой батареи стрелкового  полка
Эстонского корпуса, погиб в Курземе близ  мельницы  Каулаци.  Его  медали,
орден Отечественной войны II степени и два ордена Славы III и  II  степени
взял командир батареи, чтобы переслать родным, но через  два  с  половиной
часа сам погиб в том же  месте,  и  награды  Аугуста  Малла  пропали,  как
пропали и его шлепанцы и серые с узором варежки.)



63

   Сегодня мы шли обратно на запад,  где-то  немцу  здорово  наступили  на
пятки и, чтобы заткнуть дыру, он оттянул войска отсюда. Это  первый  такой
случай, и как-то даже странно снова идти знакомой дорогой, на которой  еще
не остыли следы немцев.
   Их следы встречаются довольно часто. Ну, у них, видно, твердый порядок.
Здесь, на деревенской дороге, множество небольших кострищ, расположенных в
строгом строю: какое-то пехотное отделение явно что-то варганило для  себя
в котелках. Очевидно, то были  куры,  потому  что  вокруг  все  белело  от
перьев.
   Кстати,  в  деревнях   нас   встречает   только   несколько   куриц   с
душераздирающим криком. Выходит, условный рефлекс при  виде  солдат  может
возникнуть очень быстро даже в крохотном курином мозгу.  Однако  требовать
от кур, чтобы они еще знали цвет мундира и  знаки  различия,  по-видимому,
нельзя.
   В следующей деревне две старухи в  валенках  рассказали,  что  сюда  на
грузовиках приезжали солдаты, обшарили  все  без  исключения  избы  и  все
шерстяные тряпки забрали с гобой.
   Но в деревне, последней перед линией фронта, мы все просто онемели, вся
полковая колонна. У проселка на развесистой  липе  висели  два  повешенных
босых русских старика в ситцевых рубахах.
   Почему? За что?
   - Видите, что такое немцы! - говорит капитан Рулли.
   - Нет, это фашизм, - поправляет его Шаныгин.
   Останавливаемся. Хороним старичков под  этой  самой  липой.  В  светлое
августовское небо грянуло три залпа из карабинов.
   Идем дальше. На передовую.



64

   Сама по себе эта история не столь уж знаменательная.
   Капитан Ыунап из штаба взял меня в качестве провожатого,  мы  пошли  во
второй дивизион. Вернее, к тем пяти-шести  орудиям,  которые  остались  от
этого дивизиона. Позиция, по моему разумению (если мое разумение,  вообще,
чего-нибудь стоит!), была на редкость скверная: орудия стояли на  открытом
заливном  лугу,  замаскированные  охапками  луговой  травы,  они  казались
причудливыми ворохами сена. Окопы неглубокие -  только  на  два-три  штыка
лопаты, иначе их заполнила бы вода.
   Как часто можно прочесть в школьных сочинениях: погода стояла  хорошая,
светило солнце, пели птицы и цвели цветы. Было относительное затишье,  уже
второй день после нашего первого перехода  не  трогаемся  с  места.  Немец
действительно свои войска отсюда  отвел,  чтобы  заткнуть  дыру  где-то  в
другом месте, и оставил незначительные силы только для прикрытия,  которые
наступления не предпринимали.
   Однако и у нас не было достаточных сил, чтобы предпринять  что-либо  со
своей стороны. Так мы стояли нос к носу и, образно  выражаясь,  потихоньку
урча, скалили друг на друга зубы.
   Только мы с капитаном подошли к огневой позиции, как с востока в  ясном
небе загудел самолет, потом  второй  и  третий.  Элегантными  кругами  они
облетели передовую. Тут первый заметил нашу злосчастную маскировку и  взял
курс прямо на пушки. Знакомая история: пикирование, затем огонь  бортового
оружия, а за ним бомбы, после чего сопровождаемый ревом выход из пике и  -
повторный сеанс. Был бы он один, а то сегодня их три. Они пикировали  один
за другим, почти непрерывно ныряли и - что ужаснее всего  -  безнаказанно,
потому что никакой противовоздушной обороны у нас не было.
   Когда первый самолет с ревом ринулся над нашими  головами  вниз,  мы  с
капитаном посмотрели вокруг, где бы залечь.
   Было только одно хоть в какой-то мере стоящее место: окоп  телефонистов
огневой позиции в пяти шагах от нас - все остальное -  открытые  и  ровные
пойменные луга. Разумеется, мы сообразили это одновременно. Но дело в том,
что, как уже сказано, этот окопчик был очень мелким и его по самую  бровку
заполнил телефонист, иначе говоря: человек выкопал окоп по  своему  росту,
толщине и ширине и теперь ютился в нем, примостив телефонный аппарат возле
головы. Укрыть мог еще бугорок земли на краю  окопа.  Сверху,  разумеется,
летчику все видно, как на ладони. А все же... Мы с капитаном нацелились на
одно и то же стоящее место. Но я, понятно, моложе  капитана  и  действовал
быстрее, через секунду я лежал ничком на спине у телефониста Вряд  ли  ему
это было удобно, но я служил ему весьма надежным прикрытием  от  осколков,
так что он из-за меня и ухом не повел.
   Капитан растянулся на несколько  метров  подальше,  в  высокой  луговой
траве.
   И тут-то и началась эта, честно говоря,  страшная  карусель.  Треклятые
стервятники делали небольшой круг и по очереди входили в пике,  не  давая,
что называется, ни отдыху, ни сроку. Они пикировали так низко,  что  виден
был летчик в кабине,  не  говоря  уже  о  номере  самолета  и  изображении
железного креста  на  хвосте  и  под  крыльями.  Все  происходило  как  по
писаному:  сперва  огонь  бортового  оружия,  потом  воющие  бомбы.  Самое
страшное заключалось в  том,  что  мы  глазами  следили  за  бомбами,  нам
оставалось только ждать, угодит или пролетит мимо.  И  так  на  протяжении
двух часов, потом у них, очевидно, иссякли гостинцы и они, гудя,  скрылись
на западе. Безнаказанно, разумеется.
   В результате этого дьявольского  нападения  оказалось  все  же,  что  у
страха глаза велики. Все мы остались целы и невредимы, нас только заляпало
грязью и оглушило. Капитан потирал спину: в нее угодил здоровый  булыжник.
Только один паренек был невменяем и кричал, когда его уводили: его  тяжело
контузило, изо рта, из носа и ушей капала кровь. Все  орудия  сохранились,
хотя от осколочных ударов  они  стали  пестрыми.  Телефонист,  которого  я
братски прикрыл своим телом, даже не запачкался.
   Потом, когда мы с капитаном  возвращались  обратно,  у  нас  гудели  от
контузии головы и звенели сосуды, всю дорогу мы молчали. Во-первых, мерзко
и унизительно чувствовать, что тебя могут убить так же просто, как теленка
или овцу. Во-вторых, если уж такое возможно,  то  жизнь  рядового  солдата
стоит ровно столько же, сколько жизнь  капитана.  Так,  по  крайней  мере,
считал я.
   Конечно, порядочному солдату следовало бы заставить капитана  броситься
на телефониста, а потом уж самому влезть на закорки капитану, так ведь?
   Была бы восхитительная картинка, и я усмехался, представляя ее себе.
   С другой стороны, капитан вызвал у меня уважение: гляди-ка, дал солдату
пойти в укрытие, а сам остался на открытом месте. Да и не подобало бы  ему
лежать животом вниз на солдате, как-никак офицер.  Или  заложенным  в  нем
чувством собственного достоинства намного превосходит тебя. Или еще иначе:
он просто храбрее тебя, он не думал о спасении собственной жизни, как  это
было с тобой при твоей трусости.
   Такой поворот мысли усмешки больше не вызывал.
   Мы вернулись в штаб, не обмолвившись ни единым словом.
   В конце концов я успокоился, придя к такому  решению:  если  бы  в  нас
попало, этот мелкий окопчик не спас бы ни меня, ни  телефониста.  Если  бы
убило нас всех вместе с капитаном, никто не стал бы  больше  рассуждать  о
том, кто храбрее или чья жизнь стоит дороже.
   Это было очень хорошее решение, и на душе у меня сразу стало спокойно.



65

   В сегодняшнем сражении наша батарея лишилась второй пушки, с которой мы
пережили горячие дни, когда были  новобранцами,  с  которой  потом  ребята
проходили обучение в предвоенные дни, с которой мы ездили на октябрьский и
майский парады, которая по самые ступицы увязала у  нас  в  сыпучем  песке
печорского Северного лагеря. С нею мы до сих пор вместе  воевали,  начиная
со дня нашего первого сражения, мы на руках  вытаскивали  ее  из  болот  и
трясины.
   Ее просто разбили. Да, она погибла  в  честном  бою,  как  еще  до  нее
погибли некоторые наши ребята.
   Ведь пушка вовсе не безжизненная железная махина. Она  умна  и  поэтому
терпеть не может глупого солдата. Она требует к себе  заботы  и  любви.  В
сущности, она душа и божество расчета, ей служат, стараются выполнять  все
ее  желания,  ибо  без  нее  перестанет  существовать  коллектив,  сердцем
которого она была. Останутся одинокие люди, не знающие, что  им  делать  и
для чего они нужны.
   Ребята сняли затвор и закопали его, забрали  панораму,  хотя  она  была
повреждена. Они гладили холодное серое железо, притрагивались  к  разбитым
спицам и покореженному щиту. Простились.
   Сколько осталось воспоминаний - больше двух лет  службы  и  два  месяца
войны! В самом деле, что же делать дальше?  Кому  нужны  артиллеристы  без
пушки?
   Последним от погибшей отошел командир орудия Саарланг.  У  парня  глаза
были мокрые, и он нисколько этого не стыдился.



66

   Сырое  облачное  августовское  утро.  Болотистый  лес,  мокрые  веточки
голубики и черники рисуют причудливые узоры на пыльных сапогах.
   Все, кто свободен, с припухшими от сна глазами торопятся  на  маленькую
поляну, где идет экстренное построение.
   - С оружием, становись! - такая  была  команда.  Никто  не  знает,  что
произошло. Может, опять мы  в  каком-нибудь  кольце,  может,  опять  нужно
прочесать трясину, может, где-нибудь поблизости сброшен немецкий десант?
   Строимся подивизионно. Надо же,  как  мало  нас  осталось...  В  каждом
дивизионе ребят будет, пожалуй, на батарею... Правда,  здесь  мы  не  все.
Возле каждого орудия осталось по два-три  человека,  отсутствуют  дежурные
телефонисты и  разведчики  наблюдательных  пунктов,  нет  повозочных.  Но,
гляди, даже повар и новый полковой писарь явились.
   Идет комиссар полка Добровольский, идет седоголовый  симпатичный  врач,
который в мирное время служил в Риге.
   Что случилось?
   Пограничник ставит перед  строем  человека,  на  котором  нет  поясного
ремня, у которого с пилотки снята пятиконечная звезда.
   Теперь мы видим: шагах в тридцати впереди нас груда свежего песка, и мы
понимаем, что это песок из только  что  выкопанной  могилы.  Этот  человек
медленно шагает к песчаной горке, пограничник с  автоматом  наизготове  за
ним.
   - Стой! - командует конвойный. Человек останавливается.
   - Нале-во! - кричит пограничник.
   Но человек уже ничего не понимает. Он уже мертв.
   Тогда пограничник толкает его стволом автомата, и человек без  ремня  и
без звездочки становится к нам лицом.
   - Полк, смирно! - командует комиссар.
   Человек перед строем белый, как мел. Глаза  на  заросшем  лице  смотрят
поверх нас. Он не видит строя, не видит низкорослых болотных сосен, он  не
слышит, наверно, и вынесенного ему трибуналом приговора, который  комиссар
нам зачитывает. Последние секунды жизни... Смотрю на Рууди,  он  рядом  со
мной. Он судорожно держит карабин у ноги и смотрит на носки сапог. Челюсти
Ийзопа плотно сжаты, а  глаза  устремлены  вдаль,  поверх  свежей  могилы,
поверх  человека,  которого  сейчас  расстреляют  перед   строем,   поверх
комиссара и пограничника.
   Соломкин Игнатий Иннокентьевич, 1916 года  рождения,  по  происхождению
крестьянин, санинструктор, задержан после того, как трое суток прятался  в
лесу. Следствием установлено, что самовольно оставил часть во  время  боя,
не выполнил своего прямого воинского  долга,  не  оказал  помощи  раненым.
Приговор трибунала: смертная казнь через расстрел.
   - Приговор привести в исполнение! - командует комиссар.  -  Кру-гом!  -
кричит пограничник.
   Теперь приговоренный стоит спиной к строю, лицом к своей могиле.
   Пограничник поднимает автомат.
   Коротенькая очередь в спину.
   Человек падает. Совершенно беззвучно, с опущенными вниз  руками,  лицом
на влажный песчаный холм.
   - Врач!
   Симпатичный седоголовый доктор становится перед  трупом  на  колени.  У
него  дрожат  руки,  когда  он  берется  за  запястье  казненного,   чтобы
удостовериться, действительно ли нет пульса. Он  еще  прикладывает  ему  к
груди руку, приподнимает веки, потом  встает  с  колен  и  рапортует,  что
человек в самом деле мертв.
   Пограничник  сталкивает  труп  через  груду  песка  в  яму  и   заранее
приготовленной лопатой начинает зарывать могилу.
   Мы маршируем обратно. Молча, сквозь мглистое августовское утро.
   Таков был твой конец, Соломкин Игнатий Иннокентьевич.
   - Кто его знает, как все было на самом деле, - рассуждает потом  Рууди.
- Мы ведь все знаем, что произошло перед тем,  как  он  пропал:  внезапная
атака на привале во время марша... Может быть,  грохот  сражения  разбудил
его, когда он спал, и он  на  какой-то  момент  потерял  голову  и  бежал.
Помните, полк тоже сразу стал отступать, он не сумел догнать его и  бродил
по лесу, пока не поймали.
   Да, понять его можно было бы...  Но  обвинение  содержит  один  тяжелый
пункт: не оказал помощи раненым, задержан без санитарной сумки...
   В самом деле, по-человечески все это, может быть, и  можно  понять.  Но
война с начала и до конца бесчеловечна, здесь другие  законы,  по  которым
мобилизованный санинструктор Соломкин, которого мы, честно  говоря,  и  не
знали, предстал перед трибуналом.
   Очень тихо было сегодня в полку. Разговоры самые короткие, обменивались
только необходимыми словами... Какой-то  гнетущий,  этот  удушливый  туман
и...
   Может быть, сегодня стоял перед свежевырытой могилой и дезертир  Халлоп
и тоже получил очередь между лопаток?
   Однако нет.
   (Мы не знали, что к этому времени Вальтер Халлоп дошел  до  Изборска  и
прямо по дороге ему навстречу ехал грузовик с людьми, у которых на  рукаве
были повязки.  Халлоп  отдал  поясной  ремень  с  патронташем  и  карабин.
Заправив гимнастерку в штаны, он рассказал им, откуда шел. Его с интересом
выслушали, угостили табаком и самогоном Начальник этих людей с  повязками,
в мундире Кайтселийта,  написал  ему  записку,  согласно  которой  Халлопу
разрешалось идти домой в Виймсискую волость  Харьюского  уезда.  Начальник
достал из кармана даже некое  подобие  печати,  завернутой  в  тряпицу,  и
приложил к удостоверению. Халлопу посоветовали  не  двигаться  по  большим
дорогам и раздобыть гражданскую одежду. В Тарту, мол, красных уже нет. Ему
еще сказали, что когда он придет домой, то  должен  сразу  же  вступить  в
Омакайтсе - отряд самообороны. Не то начнут копаться, тогда  несдобровать.
Теперешнее время такое смутное, что заработать пулю ничего  не  стоит,  но
они здесь, мол,  с  эстонскими  дезертирами  историй  не  устраивают.  Так
обстоят дела. А может, он сразу примкнет к их отряду и  отомстит  за  свои
страдания? Они намереваются в скором времени перетрясти  русские  деревни.
Вот смеху-то будет! Потеха! Однако Халлоп повернулся и пошел дальше, а  на
пыльную дорогу полетел горький от  самогона  плевок.  Он  прошел  немного,
обернулся и посмотрел назад, рукой заслонив глаза от солнца. Только ли  от
солнца?
   Потому что, находись кто-нибудь рядом, он увидел бы, как в уголках глаз
голодного, запыленного и обожженного солнцем дезертира  что-то  как  будто
дрогнуло...
   И мы никогда не узнали, что Халлоп  долго  увиливал  от  мобилизации  в
немецкую армию, стараясь найти в Таллине работу с бронью, в порту  или  на
железной дороге. И тем не менее весной 1944 года он  уже  не  смог  больше
спастись от легиона. В  июле,  когда  наши  войска  совершили  прорыв  под
Нарвой, Халлоп опять хладнокровно дезертировал.
   Но на этот раз где-то в лесу он напоролся на двух фашистов.  Из  одного
он сразу же вышиб дух, но другой выпустил ему  в  живот  целую  автоматную
очередь. На следующий день наши танки переехали оба трупа.)



67

   Капитан Ранд вернулся в полк. Пешком, с  поч