й был, если сам старикан загнется.
   Мой старик подпирает грудью  ворота  и  глядит:  репникуский  Куста  из
города едет.
   - Ну, здравствуй, что это ты из Тарту везешь?
   - Здравствуй, здравствуй, - отвечает тот, - видишь,  привез  из  города
крест господний, чтобы под рукой был, когда потребуется...
   - А может, ты и "прости-господи" из города привез - гляди, -  повторяет
мой старик, - чтобы под рукой была, когда потребуется...
   И тут загремел фельдфебель, прямо как труба в Судный день:
   - Новобранец Вахер! Вы что тут зубами чешете!  Может,  вы  забыли,  что
сейчас рабочее время? Я здесь уже четверть часа стою, ваш язык как  помело
ходит, а руки не при деле!
   Мы все вскочили, стоим  по  стойке  смирно.  Рууди  прямо  перед  самым
фельдфебелем, никто и не заметил, как тот вынырнул из-за конюшни.
   Ярвесалу орет, лицо багровое, руки растопырены по обе стороны шинели. У
него вообще была такая манера: когда орал, далеко от себя руки отводил.
   - Какого дьявола седло в песке валяется? К потнику песок пристанет, как
рашпилем, холку коню сдерет!
   Рууди нагнулся, чтобы поднять седло.
   - Новобранец Вахер, я не приказывал трогать седло! Стойте  смирно!  Еще
не хватало, ворот расстегнут... грудью кормите, что ли?
   Рууди вытянулся. Фельдфебель шагнул к нему, не успел он и рта раскрыть,
как Рууди покраснел и что есть мочи заорал:
   - Господин фельдфебель, не кричите! У меня в голове все замелькало!
   Наступила жуткая тишина.  Было  отчетливо  слышно,  как  в  конюшне  за
толстой стеной из валунов терлась о стойло лошадь.
   Лицо у фельдфебеля Ярвесалу из багрового стало аж фиолетовым, как самая
крайняя полоса радуги. Его челюсть по-дурацки отвисла, и он несколько  раз
глотнул воздух.
   Черт подери, он сейчас лопнет!
   Нет, фельдфебель Ярвесалу не лопнул. На нем был новый кожаный ремень.
   - Смирно! - рявкнул он нам, хотя мы и  без  того  стояли,  как  соляные
столбы.
   Он вскинул перед самым носом  Рууди  правую  руку  с  двумя  вытянутыми
пальцами, эффектно сделал  правый  поворот,  подошел  к  нашему  старшему,
добросердечному капралу Палуотсу, и рявкнул тому:
   - Доложите дежурному офицеру!
   После чего безмолвно исчез за конюшней.
   - Вольно! Продолжать! - скомандовал капрал.
   Сидим, ни слова не говорим, молча трем дальше.
   На этот раз, думаем,  двумя  нарядами  дело  не  обойдется.  Теперь  он
проходу не даст Рууди. Это уж точно.
   Но  мы  были  плохими  психологами.   Фельдфебель   Ярвесалу   хоть   и
набрасывался  на  солдат,  но  сам  был  трусливый  мужичонка.  Он  боялся
придираться к Рууди, чтобы не настроить против себя всю  батарею.  Это  бы
ему непрерывно напоминало, как постыдно  над  ним  одержал  верх  какой-то
бойкий на язык новобранец. Пусть  все  ограничится  двумя  нарядами  -  на
кухне! И ограничилось. Рууди почистил свою картошку,  но  его  "У  меня  в
голове все замелькало!" стало  ходячим  выражением,  и  популярность  была
Рууди обеспечена на все время службы.
   Таков был  Рууди,  который  стал  хорошим  солдатом  и  умелым  номером
орудийного расчета. Тем более странной кажется его дружба с Ильмаром.
   Ильмар Роос - парень с тартуской окраины. Его отец и мать  были  бедные
люди,  рабочие.  Сам  он  тщедушный,  несколько  беспомощный   мальчик   с
болезненно бледным лицом и большими выразительными серыми глазами.  Служба
на батарее давалась ему нелегко. Он боялся лошадей, и они это очень хорошо
понимали. Наиболее хитрые устраивали ему  фокусы:  то  не  пускали  его  в
стойло, то брыкались. Поднять строевое седло с полной  сбруей  на  высокую
лошадь  явно  стоило  ему  больших  усилий.   Орудия   его   особенно   не
интересовали, но зато он очень хорошо разбирался в топографии. Характер  у
Ильмара был на  редкость  замкнутый  и  застенчивый.  Военная  выправка  и
громкий ответ явно были не по нему.
   Сразу после призыва им с Рууди выпало спать рядом. Рууди не  переставал
его поддевать, особенное  удовольствие  доставляло  ему  дразнить  Ильмара
девушками. Ты, мол, парень городской и лицом пригожий, у тебя их,  небось,
на каждый палец по девице приходится, донимал Рууди. Не познакомишь меня с
какой-нибудь?
   Ильмар от таких разговоров заливался краской. Он краснел и тогда, когда
Рууди, рассказывая о своих  собственных  похождениях,  иной  раз  упоминал
довольно нескромные подробности. Позже он привык, уже не краснел, но  было
видно, что ему неловко.
   Однажды мать Ильмара пришла в казарму проведать его и принесла  большой
пирог с капустой. Большую часть этого пирога Ильмар отдал Рууди.  С  этого
времени Рууди делил свои гостинцы только с  Ильмаром.  Потом  они  впервые
после призыва были уволены в город, и велико же было наше удивление, когда
мы позже узнали, что Рууди отправился вовсе не к женщинам,  а  к  Ильмару.
Они вместе латали забор и крыли новой крышей сарай.
   Внешне  между  ними  все  оставалось  по-прежнему.  Рууди  поддразнивал
Ильмара и нес всяческую ахинею, а сам оберегал его как  ребенка.  Однажды,
когда они оба несли дежурство  по  конюшне,  огромный,  как  печь-каменка,
артиллерийский конь Салур больно лягнул Ильмара, Рууди привязал строптивой
лошади на спину два одеяла и цепью в полном смысле  слова  измолотил  его.
Когда по воскресеньям  водили  выгуливать  лошадей,  Рууди  следил,  чтобы
Ильмару досталась самая смирная пара. Рууди не был очень силен  в  письме,
поэтому любовные послания своим бесчисленным невестам писал  под  диктовку
Ильмара. Тот тихонько подсказывал, придумывал красивые и нежные слова. Сам
при этом пунцовый от смущения.
   Это случилось позже, уже в середине зимы.
   Дежурный ходил в канцелярию за увольнительными записками. И выяснилось,
что Ильмар, который был в списке, оставлен без увольнения.
   - Подумаешь, важность, - острил дежурный,  -  ему  же  девок  не  надо,
непорочный он.
   Ильмар ничего не сказал, но  Рууди  своей  громадной  пятерней  схватил
дежурного за грудь и рявкнул:
   - Заткнись! Если ты еще что-нибудь подобное скажешь,  мокрое  место  от
тебя останется!
   Рууди отказался в тот вечер от увольнительной, хотя  Ильмар  уговаривал
его пойти. Как раз перед тем Рууди говорил ему, что у  Ратуши  его  должна
ждать какая-то настоящая донна. Но он не пошел.
   Такая непостижимая дружба связывала Рууди и Ильмара, которая,  наверно,
только им одним и была понятна.
   Спустя год, когда мы были  уже  в  Красной  Армии  и  впервые  в  жизни
услышали  на  политзанятии  про  острую  классовую  борьбу,  Рууди  сказал
Ильмару:
   - Ну, друг, теперь ты правящий и передовой класс. Что будешь  делать  с
таким, как я, хозяйским сыном?
   - Знаешь, у отца теперь действительно постоянно бывает работа  и  денег
он получает намного больше, - ответил Ильмар,  -  я  против  нового  строя
ничего не имею.
   - Это очень хорошо, - сказал Рууди, - только я теперь твой враг.
   Ильмар вспыхнул:
   - Нет... сегодня ты не враг. Но если захочешь, сможешь им стать.
   ...Сейчас шагают они передо мной,  два  усталых  бойца,  сквозь  душную
летнюю ночь. Большие сапоги Рууди  оставляют  на  пыльной  дороге  большие
следы, а сапоги Ильмара - маленькие. Куда же ведет эта дорога, куда шагают
эти два неразлучных друга, которые, в сущности, должны быть врагами, -  не
знает никто...
   Куда ведут наши следы по этой дьявольски запутанной и  пыльной  дороге,
имя которой история?



8

   Первого июля в четыре часа утра мы перешли за Изборском старую границу.
По булыжной дороге Рига  -  Псков.  Проволочные  заграждения  сохранились,
пограничник распахнул широкие ворота, и колонна с грохотом вошла в Россию.
   Последовала довольно обширная пустая полоса пограничной зоны, где  были
уничтожены селения. Появились сторожевые вышки  и  пограничные  укрепления
фронтальной стороной к Эстонии.
   Потом пошли деревни.
   Они были нищие и жалкие: скособоченные, запущенные маленькие  избы,  ни
одного плодового дерева, грязный проселок, на нем гогочущие гуси и  коровы
- кожа да кости. В первой  деревне,  возникшей  перед  нами  из  утреннего
марева, на нас с любопытством глядела какая-то старуха в валенках на  босу
ногу. Молча, тревожным взглядом провожала она нашу колонну: значит,  война
дойдет и досюда, до наших домишек и  хилых  полей,  казалось,  говорил  ее
взгляд. Что же будет?
   На политзанятиях нам рассказывали о  победе  колхозного  строя,  о  его
замечательных успехах. Даже фильм показывали  про  колхозы,  а  здесь  все
говорило об обратном.
   Мы чувствовали: где-то что-то не так. Но что именно и почему?
   Спросить политрука мы не решались.
   Вообще-то нужно сказать, наш политрук Шаныгин был приятный человек и по
сравнению с другими более общительный.  Но  раньше  чем  говорить  о  нем,
несколько слов про командиров и политработников,  переведенных  к  нам  из
Красной Армии.
   Прежде всего они  производили  впечатление  людей  крайне  замкнутых  и
недоверчивых. Конечно, причина была в языке и абсолютном незнании  местных
обстоятельств и условий жизни.
   Помню первое выступление  комиссара  нашего  полка  Добровольского.  Он
сказал -  разумеется,  через  переводчика,  -  что  Красная  Армия  -  это
рабоче-крестьянская армия  с  сознательной  дисциплиной.  Она  заложена  в
основе отношений между командирами и бойцами. Отныне  командиры  не  имеют
права бить рядовых.
   Мы слушали это с большим смущением, потому что мы никогда не слышали  и
не видели,  чтобы  офицер  поднял  руку  на  солдата.  Очевидно,  комиссар
располагал фактами из царской армии,  в  которой,  как  рассказывали  наши
отцы, действительно офицеры раздавали солдатам оплеухи.  Еще  того  больше
была наша растерянность,  когда  мы  услышали,  что  в  Эстонии  сразу  же
приступят к ликвидации неграмотности.
   Однако более серьезная неприятность произошла минувшей зимой.
   Мы привыкли в своей части к рациону, согласно которому утром  полагался
суррогатный кофе, разумеется, хлеб и масло,  и  что-нибудь  поплотнее.  По
понедельникам, например, давали селедку и холодный картофель, по вторникам
- свиной студень, по средам -  кусок  колбасы,  затем  -  ломтик  жареного
бекона и  так  далее.  Это  меню  повторялось  из  недели  в  неделю.  Его
придерживались и тогда, когда нас перевели уже в Красную Армию.  Но  зимой
все вдруг изменилось, притом разом, без всякого разъяснения. Однажды утром
(и это был к тому же первый день рождества, которое  за  все  время  нашей
военной службы впервые не считалось праздником!) в столовой ребят  ожидала
бурда  из  горохового  концентрата  и  сухари.  Повар  объяснил,   что   в
соответствии с порядком в Красной Армии сегодня так называемый сухой день,
и в дальнейшем вообще по утрам  будет  суп.  Поднялся  смутный  гул,  люди
поболтали ложками в тарелках и потребовали кофе.  Первая  батарея,  первой
явившаяся в столовую, отказалась от приема пищи. Дежурный  ефрейтор  Пууст
скомандовал:
   - Встать! Надеть головные уборы! Выходи строиться!
   Батарея в полном составе направилась к полковой лавке, где были куплены
колбаса, батоны и молоко.
   Об этом сразу же узнал  Добровольский  и  бегом  прибежал  в  столовую.
Говорили даже, что с  расстегнутой  кобурой.  Остальным  подразделениям  в
присутствии комиссара непривычный суп как-то все же полез в горло.
   Через несколько дней ефрейтора Пууста  вывели  ночью  из  казармы.  Его
личный  шкафчик  опечатали.  Две  недели  спустя  нам  огласили   приговор
трибунала:  парень  понес  очень  суровое   наказание   за   антисоветскую
деятельность и открытое сопротивление... Это  уже  было  дело  нешуточное.
Такой жестокости мы никак не могли понять. Ну хоть сказал  бы  этот  самый
комиссар заранее несколько слов: мол, ребята,  теперь  нужно  привыкать  к
другой еде. Господи, да ведь во всей Эстонии никто по утрам супа  не  ест,
откуда нам было знать, что в Красной Армии кормят именно так  и  что  кофе
совсем не дают.
   Многих из нас вызывали в связи с супной "историей", все мы, как  умели,
говорили в пользу Пууста, но  это  не  помогло.  Только  политрук  Шаныгин
поверил нам, он ходил по этому поводу к комиссару,  но  вернулся  от  него
сникший. Очевидно, против Пууста были еще какие-то другие  обстоятельства,
о которых мы не знали. Пошли настойчивые слухи, что на него кто-то  донес.
Мы начали осторожнее высказывать наши суждения, а Шаныгина больше уважать.
Он вообще был человеком более широких взглядов и  более  восприимчивый.  С
самого начала Шаныгин смекнул, что многие вещи, которые всем в Союзе  были
известны, нам казались непонятными, и он старался их разъяснить. Он упорно
стремился вжиться в склад нашего мышления, часто расспрашивал  о  домашних
обстоятельствах и делал удивительные успехи в эстонском языке, в то время,
как другие знали только три эстонских слова: здравствуй,  черт  и  слушай.
Поэтому он был нам ближе, чем кто-либо другой из приехавших оттуда  людей.
Со строевыми командирами по  крайней  мере  внешне  дело  ладилось  лучше,
потому что среди наших старых офицеров были и довольно свободно говорившие
по-русски.
   И на этот раз именно Шаныгин понял смысл наших растерянных взглядов...
   - Да, многие колхозы еще не стали на ноги... Мало техники, да  и  земля
здесь тоже не из лучших...
   Бедность прямо смотрела на нас, хотя землю нельзя было считать такой уж
плохой. Правда, и раньше, еще зимой,  он  нам  разъяснял,  что  с  едой  и
одеждой есть  пока  трудности,  потому  что  все  силы  в  первую  очередь
направлены  на  развитие  тяжелой  промышленности.  От   нее   зависит   и
обороноспособность.
   Значит, этой огромной стране приходится вести  войну,  прежде  чем  она
успела наладить свою экономику.
   Способна ли она в таких условиях воевать? Разве  смогут  такие  колхозы
прокормить рабочих, армию и самих себя? А  если  смогут,  то  ценою  каких
усилий?
   Так мы думали, шагая по Псковщине.
   - А есть где-нибудь колхозы получше?  -  спросил  кто-то  из  ребят  на
ломаном русском языке.
   - Разумеется, - заверил Шаныгин. - Есть богатые  колхозы.  Когда-нибудь
все колхозы станут богатыми.
   Хотя этот ответ нас несколько успокоил, все же на первом  привале  Эрих
Мытсъярв, толстый парень из Вырумаа, сказал:
   - Готов съесть колесо от пушки,  если  здесь,  в  этой  стране,  мы  не
наголодаемся!
   Ночью этот человек пропал.
   Говорили, будто он спрятался  под  брезентом  в  кузове  грузовика,  на
котором ночью начпрод капитан Рулли зачем-то поехал обратно в Тарту.
   Короче говоря, дал тягу.
   Сложное это дело, политвоспитание.
   Но Рулли вернулся из Тарту невредимым. Когда он ехал из Печор в  Псков,
произошла такая история: у дороги отдыхали  немцы,  винтовки  в  пирамиде.
Рулли при его близорукости понял это, только когда машина уже  поравнялась
с немцами.
   - Газ давай! - закричал он водителю.
   К счастью, и немцы очухались, когда  грузовик  уже  пронесся.  Грохнули
выстрелы, но мимо.
   Рулли вернулся незадолго до первого  большого  сражения.  Так.  Значит,
Печоры, где когда-то формировался наш полк, были теперь у немцев. Конечно,
и Выру, и  красивая  старая  мыза  неподалеку  от  него,  где  мы,  будучи
новобранцами, пролили немало пота... Очередь, наверно,  за  тобой,  Тарту,
наши Афины на Эмайыги... [Эмайыги ("мать-река") - название крупнейшей реки
Эстонии; Тарту известен своим университетом (осн. в  1632  г.)]  Скоро  ты
загоришься, милый, славный город...
   Чертова война!
   Но мы начнем воевать здесь. Будем защищать тебя, Псковская земля,  твои
нищие деревни, как и твои сыновья, которые,  может  быть,  умирают  сейчас
где-нибудь под Вынну, Ранну или Конгутой.



9

   Вечернее солнце медленно клонилось за нашими спинами, косыми лучами оно
освещало  открывавшуюся  впереди  панораму,  полную  такого   бесконечного
идиллического покоя.
   Деревня, к которой  подошла  колонна,  была  расположена  вдоль  хребта
отлогого берега. Внизу, в неглубоком  овраге,  извивалась  в  неисчислимых
излучинах  речка,  в  которой  сверкало  заходящее  солнце  и   отражалось
безоблачное небо. Над поймой  уже  сгущался  туман.  На  невысоких  холмах
возвышались дремавшие березовые рощи,  вершины  деревьев  в  золотой  пыли
заходящего солнца. Потоки мягкой и теплой тишины, которую нарушали  только
голоса  нашей  колонны  и  доносившиеся  с  поймы   восклицания   косарей,
торопившихся поставить последние стога.  Картина  мирного  времени  -  как
больно сжимается сердце!
   Рууди стоял рядом со мной, но он увидел нечто совсем другое.
   - Бабы что надо! Потом нужно будет прогуляться.
   Он думал про тех, что метали стога на лугу, и правда,  среди  них  были
грудастые молодые женщины.
   Орудия и обоз свернули с деревенского  проселка  в  густые  заросли,  а
ребятам было разрешено ночевать в избах.
   Походные кухни задымили.
   Наступила ночь, прямо парное молоко.
   Почему мне так знакома красота пейзажей Псковщины? Я никогда  здесь  не
бывал, никогда не видел эти пологие холмы, задумчивые  березы,  извилистые
реки! Ах, да, вспомнил: это пейзажи из фильма "Юность поэта", единственный
советский фильм, который я видел еще школьником  и  который  поразил  меня
глубоким лиризмом. В этом фильме участвовал и пейзаж,  бескрайний  простор
огромной земли и пленяющая своей естественной красотой природа.
   Все безмолвствует.
   Только  если  остро-остро  прислушаться,  с  запада  время  от  времени
доносится глухой гул.
   Там в своих железных сапогах шагает война. Наверно, она скоро дойдет  и
сюда, до этих пушкинских лугов, березовых рощ и куполов...
   Рано утром кто-то громко постучал в окно и назвал хозяйку по имени. Она
сказала, что это бригадир: должно быть, как мы поняли, какой-то  колхозный
начальник, потому что он посылал людей на сенокос.
   В душной избе началось движение, встали и мы.
   - Удивительно, - качал головой капитан Ранд, - не сегодня завтра  война
будет здесь, а народ заготовляет сено... Начхоз пытался вчера  проехать  в
Псков, но город бомбили. А они идут на сенокос. Не косы и грабли должны бы
быть у них в руках, а лопаты  и  кирки,  чтобы  рыть  окопы.  Армии  нужно
помочь, немца нужно остановить, черт подери...
   - Товарищ капитан, наверно, здесь чье-то распоряжение  сверху,  которое
не  положено  критиковать,  -  вмешался  старшина  батареи,   сверхсрочник
Раннасте. -  Может  быть,  отправляя  людей  косить,  хотят  предотвратить
панику?
   - Какая, к дьяволу, паника, - отрезал  капитан,  -  каждую  пядь  земли
нужно защищать на войне! Что же, лучше потом в панике драпать?
   Капитан махнул рукой и, хлопнув дверью, вышел.
   Трудно сказать, кто прав. Только это не наше дело, куда прикажут,  туда
и пойдем.



10

   Мы сидели на траве перед избой и курили в  ожидании  утренней  баланды.
Лошади были напоены-накормлены и запряжены.
   К нам подошли  старик  и  старуха,  наверно,  хозяева  этой  избы.  Они
принесли нам большую глиняную миску студня. Насколько мы смогли их понять,
они зарезали своего единственного теленка, чтобы  он  не  попал  немцам  в
котел, и угощают теперь нас, совершенно им незнакомых солдат,  которые  не
остаются их защищать, а только и знают: что отступают на восток...
   Молча ели мы студень, этот от души сделанный подарок, и молча  смотрели
на нас старики. Старуха  вытирала  подолом  передника  глаза,  вздыхала  и
что-то  говорила,  правда,  больше  себе,  чем  нам.  Понявшие   перевели:
бедненькие, нет у вас больше дома... сказала она про нас.
   Очень  виноватыми  мы  себя  чувствовали,  когда,  выходя   из   ворот,
благодарили стариков, а они крестили нас и провожали на улицу.  Ты  можешь
быть бедной. Псковская земля, но люди твои щедры душой!



11

   Над рекой висит дымка, роса садится на  землю:  будет  жаркий  и  ясный
день. Дай бог, чтобы в этом чистом небе  самолеты  не  стали  преследовать
нашу колонну!
   Полк подивизионно  тянется  обратно  на  дорогу.  Кончился  деревенский
проселок. Мы уже привыкли видеть эти вытянутые в ряд