взяли.
   Теперь мы бросили  несколько  пароконных  телег,  груженных  совершенно
новыми шерстяными солдатскими  одеялами,  воловьими  шкурами,  из  которых
вышло бы сто пар прочных подметок,  портянками,  бельем,  мылом  и  прочим
добром, и прежде всего средствами противохимической  защиты.  Там  же  был
один-единственный на весь полк велосипед.
   Все это мы не стали жечь, просто свалили в кучу посреди деревни - пусть
люди воспользуются. Разумеется, воспользовались, добро не  пропало  даром.
Велосипед схватил один паренек, который ездить не умел.  Может,  по  нашей
вине упал и расшибся, кто его знает. Все пытался гордо проехаться, натянув
резиновые перчатки, заимствованные из химкомплектов, но то и  дело  падал.
Наверно, так и не успел до прихода немцев научиться.
   Даже полковая лавка была у нас с собой - как  в  Тридцатилетнюю  войну:
большой серый ящик с булочками,  еще  эстонского  происхождения,  копченой
колбасой, мылом, папиросами, перочинными ножами  и  бритвенными  лезвиями.
Перед  боями  все  это  как-то  само  собой  исчезло,  мы  просто-напросто
опустошили ящик, не платя денег, военное время!  И  солдат-лавочник  пошел
просить у начхоза другую должность.



28

   Сегодня противогазы были в большой цене. Оказывается, в батарее нашлось
еще пять или шесть штук, преимущественно у повозочных,  на  телегах  среди
прочей поклажи.
   А произошло вот что: позади нашей позиции находился какой-то  совхозный
центр с конторой, амбарами и хлевами. Все было дочиста эвакуировано.
   Ах да, там мы увидели какие-то странные телеги,  которые  стояли  возле
хлевов,  оглобли  вверх,  издали  мы  подумали,   что   это   целый   полк
противовоздушной обороны. Нам,  эстонцам,  эти  телеги  показались  такими
диковинными, что мы никак не  могли  на  них  насмотреться.  Они  были  на
удивление  простые  и  на  удивление  маленькие.  Между  двумя   оглоблями
приколочено пять или шесть досок. Это составляло  днище,  а  боковин  и  в
помине не было. Снизу, под днищем, к  тем  же  оглоблям  прибита  гвоздями
двухколесная ось - вот и вся телега. На ней могло  уместиться  четыре-пять
вил  навоза  или  один  большой  узел.  Позже  такие  же  устройства   нам
приходилось видеть в обозах беженцев. Объяснить это, очевидно, можно  тем,
что здесь вообще нет дорог и более тяжелый воз просто увяз бы.
   Однако я отклонился.
   Важнее другое:  в  совхозе  была  пасека.  Около  нее  упало  несколько
снарядов, в три-четыре улья угодили осколки, некоторые из них  повалились,
и пчелы очень волновались.
   Ясно, что мы тут долго не задержимся, придут немцы и все равно  разорят
пасеку.  Отсюда  единственно  правильный  вывод   -   бери,   что   можно.
Сформировалась  команда  из  пяти  добровольцев,  все  в  противогазах   и
неизвестно откуда добытых рукавицах. У троих перчатки, у двоих - шерстяные
варежки Нашлись также ведра и котелки.
   Операция прошла во всех отношениях удачно,  только  вот  пчелы  нещадно
атаковали грабителей. Лишь бегство сквозь густые ольховые  заросли  спасло
их от преследования.
   Были и поражения. Несколько пчелок нашли дорогу Ийзопу за  шиворот.  На
следующий день шея у него была как у капиталиста - толстая, и в сторону он
мог смотреть, только поворачиваясь всем корпусом. Халлоп вместе  с  сотами
сунул в рот переполошившуюся пчелу, в смертельном страхе она вонзила ему в
язык жало. Теперь язык с трудом умещался во рту, парень только и  мог  что
пить. Сярель, спасаясь бегством, на полпути сорвал противогаз и получил от
разгневанной преследовательницы хорошего тумака в левый  глаз,  который  с
ужасающей быстротой заплывал, несмотря на то, что Рууди велел прикладывать
к ужаленному месту влажную глину.  Свежая  коровья  лепешка  была  бы  еще
лучше, добавил он, да где ее возьмешь.
   - Ну что ты стонешь, Карлуша, - утешал он, - разве  тебе  плохо  теперь
целиться: глаз сам закрыт, не нужно зажмуривать!
   Уже вечером даже непосвященный мог бы  заметить,  что  количество  лиц,
быстро убегавших в заросли, почему-то резко увеличилось.



29

   - Помнишь, - сказал мне Рууди, когда мы вечером  устроились  на  ночлег
под одноколкой, - в Тарту было одно место, где сразу так чудесно и  громко
начинали звенеть шпоры.  Там,  где  улица  Тяхе  пересекается  с  Рижской,
знаешь, еще не "доходя до "Дома солдата".
   Как же мне не помнить. Конечно, помню. Да, как чудесно и громко звенели
там наши строевые шпоры.
   А в душе разве не возникает вдруг какой-то вакуум, где  вдруг  начинает
звенеть такая боль, что замирает сердце.



30

   Впереди на картофельном поле словно вьюжило.  Немец  шпарил  шрапнелью.
Наша колонна держалась левее, под прикрытием  деревенских  изб,  и  смогла
поэтому без потерь отступить по краю поля в низкий, топкий лес. Отсюда  по
корням деревьев и грязным лужам, извиваясь, куда-то вела  колея.  Но  вела
она все на восток.
   Пехота отступала прямо  по  пятам  за  орудиями.  У  деревни  она  даже
некоторое время оказывала сопротивление, но тут немец  поджег  деревню,  и
измученная цепь последовала за нами через  картофельное  поле  к  тому  же
топкому лесу и на опушке начала новое сопротивление.
   Мы вчетвером - я, Ийзоп, Сярель и фельдшер Маркус -  почему-то  немного
отстали от своих и оказались среди остатков отступающей пехоты. Из деревни
мы еще видели, как хвост нашего обоза исчез в лесу.
   Когда мы вышли в открытое поле, над головой опять  защелкала  шрапнель.
От нее не спасешься, бросившись на землю, потому что удар свинцовой фасоли
настигает сверху. Поэтому мы старались как можно скорее оказаться в  лесу.
Все шло хорошо, мы уже  почти  достигли  зарослей,  когда  немец  на  одно
деление  прицела  перенес  огонь  дальше,  и  тут  положение  стало  очень
серьезным. Взметалась земля, впереди трещали кусты.  Мы  четверо,  держась
как можно теснее, бросились бежать - авось пронесет.
   Вдруг рядом кто-то вскрикнул. На бегу брошенный взгляд  определил,  что
это был не наш, последним рывком, как напружиненные, мы ринулись в лес  и,
с трудом переводя дыхание, приостановились под густой елью.
   - А где же Маркус?
   Это был Ийзоп, первым пришедший в себя.
   В самом деле, мы были втроем.
   Пригнувшись, вышли из кустарника  обратно  на  поле.  Немцы  прекратили
огонь, пехота спешно отрывала стрелковые ячейки.  По  ту  сторону  поля  с
треском горела деревня.
   Маркуса не было.
   - Ма-арку-у-ус! - что было сил позвал Сярель.
   Сразу же на нас набросился командир пехоты.
   - Чего ты орешь! - прикрикнул он на Сяреля, - немец, может быть, уже  в
деревне! И вообще, кто вы такие?
   - Мы артиллеристы, - объяснил Ийзоп.
   Младший лейтенант взглянул на наши петлицы и произнес несколько желчных
фраз по поводу того, что наш долг был подавить немецкую  батарею,  которая
благословила нас шрапнелью. Она здесь, неподалеку, вон за той  высотой,  а
на вершине, по-видимому, наблюдательный пункт.
   Оно, конечно, так, но только ведь  командуем  не  мы.  Мы  ищем  нашего
товарища, он фельдшер.
   - Фельдшер?  -  повторил  младший  лейтенант  и  повел  нас  за  собой.
Согнувшись, мы шли под прикрытием зарослей до канавы.
   Здесь мы обнаружили фельдшера Маркуса - он перевязывал раненых.
   Их было четыре человека.
   Одному шрапнелью перебило плечевую кость, другому - вспороло  ляжку  от
бедра до колена, у третьего была забинтована  нога.  А  четвертого  Маркус
перевязал прямо на поле, под огнем, потому что у  него  вывалились  кишки.
Маркус приволок его на плащ-палатке сюда, к  канаве,  и  теперь  поправлял
повязку. От боли по желтому, заросшему щетиной лицу этого  человека  текли
крупные капли пота, глаза были закрыты. Из уголка  рта  сочились  слюна  и
кровь.
   - Видно, уж теперь не поможешь, - вздыхал Маркус, -  хотя  сами  кишки,
кажется, не повреждены. Шрапнель полоснула сверху донизу и,  как  бритвой,
вскрыла брюшную полость... Отправить бы его срочно в медсанбат...
   Молодой командир поблагодарил Маркуса  за  помощь,  а  на  вопрос,  где
находится медсанпункт, только пожал плечами и показал рукой куда-то назад.
   Как бы там ни было, а раненых мы  все-таки  понесли,  в  надежде,  что,
может быть, повезет, с нами пошли еще  четыре  человека.  И  нам  повезло:
через два-три километра нам встретился какой-то пехотный обоз,  который  и
взял их с собой.
   От своего полка мы безнадежно отстали. Когда несли раненых, мы  следили
за колеей от орудийных колес, но на большой дороге,  где  встретили  обоз,
следы затерялись. Здесь было слишком большое движение.
   - Хуже всего, что нас может задержать отряд заграждения и отправить как
пехотинцев на передовую, заткнуть брешь, - беспокоился Сярель.
   Этого мы все побаивались, такое в самом деле иногда случалось.
   Мы потеряли  много  времени,  наверстать  его  было  почти  невозможно.
Спросить некого: дорога совсем опустела.
   Сели и закурили.
   - Ясно одно. Идти нужно на восток, - считал Маркус. - Уж как-нибудь  да
отыщем своих. - Мы быстро зашагали.
   После дождя дорогу развезло, идти было трудно.
   В одной сгоревшей деревне  на  дороге  сидели  два  связиста,  по  виду
эстонцы.
   - Не видали, артиллеристы мимо не проходили?
   - Нет, не проходили.
   - А вы кто будете?
   - Дивизионная связь.
   Значит, где-то здесь поблизости штаб дивизии. Наверно,  где-нибудь  тут
же обретается и полк. Может, спросить в штабе?
   - Ребята, слушайте!
   Это сказал Ийзоп.
   Прислушались.
   Слева проселок сворачивал на большак и исчезал в лесу. Там  раздавалось
ритмичное лязганье-звяканье, отчетливо сюда  доносившееся  в  предвечерней
тишине.
   Это было  погромыхивание  опущенных  на  марше  орудийных  щитов!  Полк
движется!
   Пошли на звуки, навстречу своим. О нас уже начали беспокоиться.
   Сярель отыскал комиссара и долго и подробно что-то  ему  объяснял.  Кто
был поблизости, утверждал, что он говорил о Маркусе, и притом  такое,  что
комиссару было приятно слушать.
   Найдя свою колонну на  марше,  я  подумал:  странно,  как  будто  домой
пришел. Ведь плохо было бы не чувствовать полк своим! А так кажется, что у
тебя с собой частичка Эстонии.



31

   Про  Маркуса  нужно  сказать,  что  если  бы   кому-нибудь   вздумалось
изобразить современное воплощение бога войны Марса, то в  качестве  модели
непременно следовало бы взять этого человека. Он крупный сильный  мужчина,
родом с острова Сааремаа, у него густые черные  вьющиеся  волосы,  строгие
брови и большая курчавая борода, а  руки  как  хлебные  лопаты.  Когда  он
шагает, невольно смотришь, какие глубокие следы оставляют его  сапоги.  На
нем штаны солдатского сукна  и  рубашка,  какую  носят  под  френчем,  без
галстука, с незастегнутым воротом, как у старшего лейтенанта  Рандалу,  на
бедре топырится фельдшерская сумка, на поясе пистолет и стальная каска  на
голове. Именно каска, немецкая каска  времен  предыдущей  войны,  в  нашем
полку у всех были такие. И именно  были,  потому  что  мы  уже  успели  их
выбросить. А Маркус свою каску хранит,  как  талисман.  Когда  мы  однажды
дождливой ночью вброд перетаскивали через ручей одноколку, Маркусова каска
упала в воду. Он долго плескался в ручье, по самую шею мокрый, и  все-таки
свой горшок выудил.
   Если он предстанет перед  кем-нибудь  незнакомым  -  большой,  могучий,
заросший, из-под каски густые брови,  то  вполне  может  напугать.  Халлоп
сказал ведь когда-то, что против немецких танков  нужно  послать  Маркуса,
если он при этом еще закричит громовым голосом и пальнет из пистолета,  то
танкисты наверняка выбросят из люков белые флаги.
   Однако у этого человека с  внешностью  Марса  доброе,  как  у  ребенка,
сердце, он хороший товарищ, в беде готовый поделиться последним.
   Никогда я еще не слышал от него ни  одного  ругательства  или  грязного
слова. Его тихий с хрипотцой смех помогал выхаживать людей. Может,  и  это
средство лежало в  его  фельдшерской  сумке,  а  то  с  чего  бы  она  так
топырилась?



32

   Всем, наверно, известно, что если ящерице  палкой  прижать  хвост,  то,
спасая жизнь, она его оставит и улизнет. А через какое-то  время  отрастит
себе новый и живет дальше.
   Сравнение, разумеется, неподходящее, но, очевидно, могучая  способность
живого организма к самозащите и приспособляемости  относится  и  к  армии.
Только здесь эту способность направляет решение командира, которое в самой
тяжелой ситуации всегда устремлено на то, чтобы воевать  как  можно  более
целесообразно. Потому что  просто,  как  ящерица,  улизнуть  и  потихоньку
отрастить себе новый хвост - этого мы делать не можем.
   Был у  нас  полк,  состоявший  из  трех  огневых  дивизионов,  штабного
дивизиона и служб обеспечения.
   Он располагался на позициях строго по  уставу:  впереди  наблюдательные
пункты, в глубине обороны за ними - батареи, в  нескольких  километрах  от
них  штаб  полка,  еще  глубже  в  тыл  -  склады,   кухни,   медсанпункт,
ветеринарный   взвод.   Были   подготовлены   даже   точки   для   ведения
заградительного и истребительного огня.
   Потом пошли первые бои. Одна батарея отделалась легко, от другой ничего
не осталось, от третьей-четвертой - только один  или  два  ствола,  кабель
связи  остался   несмотанным,   большая   часть   оптики   уничтожена   на
наблюдательных пунктах. Половина лошадей убита или ранена, у очень  многих
потертости от упряжи.
   И люди, незаменимые каждый на своем месте, мягко выражаясь, уже  не  на
каждом месте.
   Первой пришла мысль: ну, теперь-то уж война кончилась! Что это за полк,
даже половины от него не осталось! Все  смешалось,  поставлено  с  ног  на
голову: есть лейтенант, но нет больше взвода; есть орудие, но нет упряжки;
есть машина, но нет водителя; есть штаб, но нет даже листа писчей бумаги.
   И тем не менее все как бы само собой стало на свои  места  и  пришло  в
действие.
   Прежде всего ликвидировали склады.
   Вместо убитых лошадей впрягли новых, взятых из обоза. Людей взять  было
неоткуда, произошло  внутреннее  переформирование,  которое  наверняка  не
отвечало никаким предписаниями, но оказалось  целесообразным.  Разумеется,
первым  делом  сделали  боеспособными  батареи,  укомплектовав  их  личным
составом подразделений, лишившихся орудий.
   В штабе полка появилось несколько офицеров, которым теперь  некем  было
командовать, при нем же возник особый взвод из уцелевших  солдат.  Он  был
передан в непосредственное подчинение начальника химической службы полка и
выполнял срочные задания полкового командира: занимался  связью,  ходил  в
разведку,  нес  караульную  службу.  Имелся  даже  взвод  противовоздушной
обороны, только без зенитных пулеметов, но зато с сиреной,  которой  можно
было предупреждать о воздушном налете.
   И,  гляди,  через  некоторое  время  полк  снова  существовал,  хоть  и
поредевший, но опять такой, каким положено  быть  военному  организму:  он
функционировал. Правда, многое было  уже  не  так,  как  до  первых  боев:
провода осталось так мало, что его сматывали через локоть, как деревенские
женщины  мотают  пряжу.  Командный   пункт   командира   полка   находился
непосредственно за огневыми позициями, там же работал  весь  штаб.  И  тыл
переместили на десять километров ближе, до дымивших кухонь рукой подать.
   Приспособились и ребята: все лишнее уже давно  было  брошено  в  кусты,
взамен обзавелись нужными вещами: тесаками, плащ-палатками и инструментом,
ценимым на вес золота, - лопатами.  На  привалах,  не  дожидаясь  команды,
копали небольшие укрытия. Ночью в них хорошо спать,  когда  крышей  служит
плащ-палатка, а под боком лежит охапка сена.
   Словом, жизнь - какая сейчас жизнь! - война продолжалась,  и  наш  полк
оставался боевой частью.



33

   Вчера  Рууди  показал  немецким  летчикам  голую  задницу,  и  на   эту
редкостную эстонскую цель они извели несколько высококачественных немецких
бомб.
   И на этот раз мы стояли  в  каком-то  ольшанике  (здесь  их  невероятно
много), и Рууди удалился за куст справить нужду. А так как дома он получил
хорошее воспитание,  то  отошел  подальше  от  места  нашего  привала,  на
маленькую полянку,  и  там,  на  совсем  открытом  месте,  неосмотрительно
присел. Немецкий  пикирующий  бомбардировщик,  который  уже  давно  упрямо
кружил над кустарником, заметил клочок белой  рубашки.  Началась  неравная
дуэль.
   Бомбардировщик спикировал. Рууди подхватил штаны  и  стал  хладнокровно
ждать. Когда самолет с ревом достиг точки выхода, из пике,  он,  что  было
сил, бросился бежать наперерез движению самолета. Когда уже  было  слышно,
как свистят бомбы, Рууди кинулся на землю и  покрепче  вцепился  в  траву,
чтобы его не подбросило воздушной волной и  не  накрыло  осколками.  Рууди
рассчитал  очень  правильно:  в  пике  самолет  уже  не   может   изменить
направления, и он успеет пробежать метров  пятьдесят,  прежде  чем  лопнет
яичко небесной птички. Так и было.
   Сперва застрочило бортовое оружие, через несколько  секунд  последовали
два оглушительных удара. Когда прекратился свист осколков, Рууди  встал  и
невозмутимо привел в порядок брюки.
   Самолет сделал круг и вернулся. У Рууди было достаточно времени,  чтобы
укрыться в зарослях, но ему было интересно поиграть. Спокойно  переставляя
ноги, он вышел на середину поляны  и  пригрозил  бомбардировщику  кулаком.
Новое пике. Рууди снова побежал наперерез  направлению  полета.  Застрочил
бортовой пулемет, грохнули разрывы двух бомб. И опять Рууди как ни  в  чем
не бывало встал. Он проделал этот номер в третий раз. Наконец им обоим это
надоело. Рууди исчез в  кустах,  и  проведенный  за  нос  кондор  тоже  не
вернулся: то ли бомбы у него кончились, то ли удовольствовался поражением.



34

   Есть у меня верная душа. Это Ветер -  мой  давний  и  любимый  верховой
конь.
   Я не стыжусь, что не раз бывал им до слез растроган. Мне  кажется,  что
он меня понимает и всей душой стремится быть мне опорой. Своими бархатными
губами он ощупывает мне лицо и руки, в знак дружеского приветствия  подает
мне  правую  переднюю  ногу:  он  поднимает  ее,  согнутую  в  колене,   и
подталкивает меня. Ах ты, старый лягушонок! Я ведь знаю, мне следовало  бы
дать тебе хлеба или сахара, но сейчас у меня у  самого  нет  ни  того,  ни
другого. Хлеба нет уже второй день, мы отрезаны от тыла дивизии, сахара  у
меня один осколок в носовом платке. Но это  -  на  самый  крайний  случай,
говорят, сахар просто чудодейственное средство, когда  совсем  обессилеешь
от голода.
   Ветер, когда ты вот так  ко  мне  ластишься,  мне  вспоминается  теплая
конюшня учебной батареи,  удивительная  смесь  запахов  навоза,  древесных
опилок, сена, лошадиного пота и шорного дегтя. Твое стойло было  четвертое
справа. Когда я по утрам приходил тебя чистить,  то  останавливался  перед
стойлом и, как предписано уставом, называл  тебя  по  имени,  ты  послушно
отступал на шаг вправо, освобождая мне место, и тут же  поднимал  согнутую
ногу для приветствия. За что получал кусок сахара.  Его,  правда,  нелегко
было достать, в солдатской лавке редко случался кусковой сахар. Да,  тогда
была холодная зима, зима финской войны. При морозе ниже двадцати  градусов
разрешалось лошадей чистить в конюшне.  Думаю,  что  нам  обоим  так  было
удобнее. Глаз дежурного унтер-офицера не проникал сразу во все  сумеречные
стойла, можно было немножко поволынить, в полутемной конюшне не проверишь,
не осталась ли на коже пылинка. Нет, нет, я  не  пользовался  этим,  чтобы
скверно тебя чистить, но ты же сам понимаешь, я ведь только человек...
   На учениях ты бывал всегда послушный и  милый,  не  устраивал  фокусов,
когда при вольтижировке на тебя садились задом наперед. Даже на барьеры ты
шел охотно.
   И вообще, ты молодчага. Ветер, и добрый конь. Верный мой друг.  Смотри,
я сегодня специально для тебя нарвал охапку сочного дикого клевера. Но-но,
все-таки поосторожней, не волнуйся, старина, будешь сыт!
   Ты только погляди! Не пожалел я тебе