одня, завтра, послезавтра станет в тот немой строй?
   И если оставшаяся в живых колонна когда-нибудь зашагает к дому,  будете
ли вы все еще рядом с нами? Как долго вы будете сопровождать уцелевших? Не
всю ли их жизнь?



24

   Капитан Рулли до такой  степени  своеобразная  фигура,  что  с  первого
взгляда запоминался на всю жизнь: менее воинственного  офицера  невозможно
придумать. Рулли был маленького роста, сутулый, с весьма заметным брюшком,
с которого то и дело сползал ремень; у него были рыжеватые жидкие  волосы,
веснушки, очки и ноги колесом  На  его  широком  лице  неизменно  блуждала
детская улыбка.
   Это внешность. За всем этим  скрывался  честный,  беззаветно  преданный
долгу  и  просто  по-детски  добросердечный   человек.   Но   за   внешним
простодушием таилась достаточная доля хитрости,  это  был  образованный  и
умный офицер. Не знаю, как долго он был строевым, еще до  войны  мы  знали
его как начальника склада боеприпасов. Кстати, в жаркие летние дни,  когда
он возился с зарядными ящиками, на голове у него вместо форменной  фуражки
бывала какая-то белая шапочка с большим козырьком!
   К нашему удивлению, этот отнюдь не спортивного вида старик  -  для  нас
пятидесятилетний человек был стариком - каждое утро занимался гимнастикой.
Правда, он выполнял только простые упражнения: приседания,  вращение  рук,
наклоны, делал это с медвежьей ловкостью, но неукоснительно  каждое  утро.
Это была система, и, наряду с усмешкой, она вызывала уважение.
   В полку капитан Рулли стал начальником продовольственного  и  фуражного
снабжения. Это человек, который отвечает за то, чтобы  личному  составу  и
лошадям было что есть. Теоретически, конечно, совсем просто:  каждое  утро
штаб полка составляет дневной отчет, так называемую  строевую  записку.  В
ней все сказано: столько-то  командиров,  сержантов,  рядовых.  Столько-то
обозных, орудийных и верховых лошадей. Для всех установлены казенные нормы
(кроме воды): столько-то хлеба, жиров, круп,  столько-то  овса.  Перемножь
цифры и потребуй соответственное количество на тыловом складе.
   Да. Но ведь идет война. Утром полк здесь, но никто из  нас,  включая  и
командира, не знает, где он будет  вечером.  Армейские  склады  и  полевые
хлебопекарни движутся где-то в тылу, прячутся в лесах, их начальники  тоже
не знают, где они будут  вечером  или  на  следующее  утро.  Это  не  все.
Отправляясь за довольствием, всегда рассчитывай, что можешь стать объектом
внимания немецких самолетов. Кроме того, ты движешься по дорогам не  один,
нередко оказываешься под ногами у большого обоза, особенно  возле  мостов,
где часто возникают пробки, и опять - опасность с воздуха. И  это  еще  не
все: малопригодные транспортные средства  -  только  пароконные  телеги  с
изрядно загнанными лошадьми. Был, правда, один грузовик, но его забрали  в
дивизию. А дороги - больше выпадает дней,  когда  тащиться  приходится  по
топям и перелескам; но и это  еще  не  все:  часто  приезжаешь  на  склад,
накладные в порядке, даже оформление не заняло  бы  много  времени,  а  на
складе ничего нет.  На  ближайшей  тыловой  станции  разбомбили  вагоны  с
продовольствием или угодило в самый склад...
   А боец хочет есть. Он ничего не знает о трудностях со снабжением, да  и
не его это дело - знать.
   Несмотря на это, у нас редко выпадали дни без  хлеба,  а  чтобы  вообще
нечего было есть, такого у нас не случалось.
   Совершенно неожиданным образом мы с капитаном Рулли вместе попали...  в
плен!
   Эта история произошла в поселке, неподалеку от которого остановился наш
отступающий полк.
   Втроем с ребятами мы пошли бродить по селению, зашли подальше, и  перед
нами оказалась лавка, где продавали растаявшие от жары шоколадные  конфеты
и какой-то лиловый напиток, называемый морсом. Купили и попробовали и то и
другое. Еще в магазине мы заметили, что за  нами  внимательно  следят  два
пограничника. Едва мы  сделали  несколько  шагов,  направляясь  обратно  в
расположение   полка,   как   эти   пограничники,   входившие   теперь   в
заградительный отряд, объявили, что мы арестованы. Нас отвели на  какой-то
задний двор, где уже находились три наших офицера, и в их числе -  капитан
Руули. У нас отобрали оружие и потребовали красноармейские книжки.  А  нам
их и не выдавали,  разумеется,  весьма  подозрительное  обстоятельство  (у
офицеров удостоверения личности имелись, их отобрали). После чего всех нас
посадили в кузов полуторки, в каждом углу которой восседал  пограничник  с
десятизарядной винтовкой, и мы поехали. Не помогли заверения офицеров, что
здесь же на окраине, в ивняке, на берегу реки, стоит наш полк.
   Честно говоря, мы действительно могли вызывать подозрение. На некоторых
из нас были еще прежние армейские брюки солдатского сукна, на всех крепкие
юфтевые сапоги со шпорами,  совсем  другие  ремни  и  патронташи,  но  что
главное - мы говорили на чужом языке. Может быть, совсем уж за немцев  нас
не приняли, но сильно заподозрили, что собираемся дезертировать.
   Дорога была такая немыслимая, что  лязгали  зубы.  Разговаривать  между
собой нам запретили. Капитан Рулли посмеивался про себя,  он  был  уверен,
что недоразумение сразу  выяснится.  Его  задержали  на  какой-то  боковой
улице, когда он подошел к пограничнику и спросил, не  знает  ли  тот,  где
находится провиантский склад армии. Какой-то бестолковый офицер в странном
мундире, хотя и свободно, но с акцентом говорящий по-русски,  интересуется
местонахождением армейских складов, - его сразу же обезоружили.
   Мы протряслись километров двадцать,  пока  нам  навстречу  не  попалась
такая же полуторка. В ней, между ящиками с боеприпасами, сидел офицер,  на
петлицах у которого поблескивали четыре шпалы. Увидев  нас,  он  сразу  же
постучал по крыше кабины. Машина остановилась. Жестом он остановил и нашу.
   - Куда вы везете моих людей? - отнюдь  не  дружелюбно  закричал  он  на
конвойного офицера, сидевшего в кабине нашего грузовика.
   - Подозрительные эстонцы, везем в Дно, в наш штаб, товарищ полковник, -
ответил тот.
   - То есть как подозрительные? Я этих командиров знаю. Что  вы  делаете!
Ни с того ни с сего увозите немногих уцелевших в моем артиллерийском полку
людей! Их же разыскивают, вы дезорганизуете действия войсковой части!  Вам
что, неизвестно, что этот участок фронта удерживают  эстонцы?  Вы  что,  в
самом деле их раньше не видели?
   Мы слушали, навострив уши. Это был полковник Никифоров, начальник штаба
дивизии.
   - Немедленно разворачивайтесь и везите людей обратно! - скомандовал он.
   - Я не могу выполнить вашего приказа, -  ответил  командир  пограничной
охраны, -  потому  что  я  вам  не  подчиняюсь.  Должен  согласно  приказу
препроводить их в свой штаб.
   -  Безобразие!  -  сказал  полковник.  -  Хорошо,  я   позвоню   вашему
начальнику, - потом, обращаясь к нам: - И сообщу в полк.
   Машина ушла.
   И мы поехали, только в противоположном направлении.
   Лица у конвоиров несколько вытянулись. Вот тебе и бдительность!  А  нам
будто  маслом  по  сердцу  помазали,  нас  похвалили:  немногие  способные
сражаться артиллеристы в дивизии!
   Но мы не могли обвинять и  пограничников:  только  вчера  в  нескольких
десятках километров отсюда немцы сбросили десант в красноармейской  форме,
который лишь к вечеру с большим трудом удалось ликвидировать.
   Когда мы прибыли на место,  был  вечер.  Майор,  начальник  пограничной
охраны, извинился перед командирами. Обратно  нас  повезут  только  завтра
утром.
   Капитан Рулли, с самого начала считавший, что все  это  какая-то  чушь,
усмехаясь про себя, рассказал майору, тоже, по словам того,  служившему  в
Эстонии, несколько анекдотов. Не знаю, каким уж образом,  но  между  этими
историями он успел выяснить, где  расположен  армейский  продовольственный
склад.
   - Ну, товарищи, подумаем о ночлеге, да и не оставлять же вас голодными,
- сказал майор бывшим военнопленным.
   Он повел нас за два-три километра в невысокий сосновый лес, в котором и
находился крупный склад.
   Приятно было смотреть,  как  этот  неуклюжий  человек  с  присущей  ему
мягкостью уговорил по очереди сперва дежурного, затем начальника, заполнил
какой-то бланк, потом этой  самой  ласковостью  покорил  кладовщика,  а  в
довершение - и начальника автотранспортной службы.
   Результат был таков, что через час  мы  сидели  на  сухом  вереске  под
соснами наворачивали консервы.
   Тут же, укрывшись шинелями, мы  задали  храповецкого,  а  утром  машина
доставила нас вместе с хорошей поживой консервов обратно в полк.
   В ту ночь, когда мы дремали под шинелями, опять зашла речь  о  немецких
листовках. Кто-то сказал, будто сам читал даже на эстонском  и  латышском:
сдавайтесь в плен, дадим вам на три дня провианта и отпустим домой.
   - Брехня в чистом виде, - спокойно сказал на это капитан Рулли.
   - Кто его знает, - вставил кто-то из ребят, - я ходил в штаб дивизии за
почтой, а  там  один  комиссар  допрашивал  раненого  пленного  немца.  Он
спросил:
   - Почему наших комиссаров сразу расстреливаете?
   - Я про это ничего не знаю, - ответил немец.
   - А с другими пленными как поступаете?
   - Назначаем им старшего и посылаем в лагерь на работу.
   - А как поступаете с эстонцами? - спрашивает комиссар.
   - Выдаем на три дня продуктов и отпускаем  домой,  -  ответил  пленный.
Может, так оно и есть.
   - Чистая брехня. Это пропаганда, - сказал капитан Рулли с  невозмутимым
спокойствием. - Для меня бы хуже и быть не могло,  чем  с  немцами  вместе
работать. Дважды я с ними воевал: в мировую  войну  и  против  ландесвера.
Мне-то уж хорошо известно, что они делают с пленными и что они  вообще  за
люди. Ребята, поверьте мне, в эту войну они еще узнают, почем  фунт  лиха.
Увидите, к зиме положат зубы на полку. Россия велика... А листовки  -  это
брехня, издавна известная, на дураков рассчитанная ловушка...
   Сказал и на полуслове заснул, будто дома на мягкой постели.
   Когда мы утром проснулись, он был уже на ногах и,  до  пояса  раздетый,
делал свою знаменитую утреннюю зарядку.
   (Разумеется, я никогда не узнал, как Рулли  закончил  войну.  В  общем,
скромно, как это было в его натуре - майором и  кавалером  ордена  Красной
Звезды.
   А демобилизовавшись, он пошел председателем в один отсталый колхоз и  с
годами сделал его таким крепким, что в газетах не раз печатали статьи  про
Рулли и интервью с ним. Когда он умер, уже  пенсионером,  довольно  старым
человеком, много людей в районе пришло  на  его  похороны.  И  орденов  на
подушечках впереди траурной процессии было уже несколько.)



25

   Сегодняшнее отступление опять вело нас по  проселкам  сквозь  ольшаник,
изрытый машинами и колесами обозных повозок и смятый сапогами  пехотинцев.
Повозки  застревали,  ребята  толкали  их  и  проклинали  все  на   свете.
Предвечернее солнце было еще жарким. Жужжали  поздние  оводы,  в  зарослях
пахло истоптанным сеном, влажной землей, от которой шел пар,  и  лошадиным
потом.
   У одного  из  поворотов  дороги  на  поляне  стояла  брошенная  лошадь.
Безжалостно загнанная. Холка - сплошное кровавое мясо, издали  были  видны
торчавшие ребра, правая задняя нога вывихнута или прострелена, потому  что
лошадь на нее не опиралась. Она понуро стояла, не поворачивая  головы,  не
шевеля ушами. Даже не делая попытки отогнать густой рой мух.
   Мы шли в колонне последними. Почему-то самым последним по этой окаянной
глине шел Рууди и вслух проклинал войну, отступление и русское бездорожье.
   И тут случилось вот что.
   Услышав Руудин голос, лошадь вдруг подняла голову, посмотрела на дорогу
и жалобно заржала.
   Рууди резко остановился:
   - Лаук, черт возьми, это ты! - заорал он и одним прыжком оказался с нею
рядом.
   - Узнал, узнал... - шептал он измученному животному на ухо,  держа  его
голову под мышкой. - Лаук, милый, что они с тобой сделали...
   Крепко-крепко прижимал Рууди голову коня к  своей  потной  гимнастерке,
трепал и гладил жесткую гриву. Взгляд Рууди вдруг затуманился, он  увидел,
как из бархатных глаз лошади катятся слезы.
   Это была лошадь Руудиного соседа Каарела Антсумарди.  Мобилизованная  и
взятая на войну, как и сотни других. А, гляди, ведь узнала,  узнала  сама,
бедняга, вконец замученная... Когда бывала  толока,  Рууди  возил  на  ней
навоз, вместе с соседями ездил на ней и в город  и  на  ярмарки.  Да...  а
сколько раз теплыми летними  вечерами  он  ходил  через  соседский  загон,
похлопывал Лаука, совал ему в рот кусочек хлеба, потому  что  только  Лаук
знал, куда в такие вечера направлялся Рууди... Как говорят,  на  свидание,
потому что Рууди поджидала антсумардовская Хельве. Все сейчас вспомнилось,
и двойная боль сдавила Руудино сердце, когда он стоял,  обнимая  друга  за
шею...
   ...Мы ушли довольно далеко, когда позади раздался выстрел.
   Рууди догнал нас, глаза у него были краевые. Вечером он ничего  не  ел,
двое суток ни на кого не смотрел. Если его о чем-нибудь спрашивали, он  не
отвечал или просто отмахивался.



26

   Сегодня мы занимались убийством. В самом деле, просто убивали. Огромное
количество немцев.
   Произошло это так.
   Погода стояла душная и знойная. Утром в трех-четырех километрах впереди
нас грохотало сражение. Потом наступила тишина. По времени  это  мог  быть
обеденный перерыв, но он продолжался подозрительно долго.
   Батарея располагалась на краю низкого ольшаника, хорошо замаскированная
ветвями. Перед нами - поле под паром, шириной в полкилометра, за ним - два
холма, между ними глубокий овраг. По дну оврага в нашу сторону шла  вполне
приличная гравийная дорога, которая почти сразу за ним  круто  сворачивала
влево. От нас дорога не  просматривалась,  но,  по-видимому,  она  вела  к
довольно крупному селению, потому что в бинокль ясно был различим дорожный
указатель на повороте. На вершине одного из холмов стояли  в  ряд  длинные
приземистые хлева и кряжистая силосная башня.
   В засушливой жаре земля под паром мерцала.
   Тишина.
   В овраге показалась маленькая  автоколонна,  наши  четыре  полуторки  с
одной противотанковой пушкой в хвосте. В тучах пыли  прогрохотали  они  по
кривой налево.
   Опять тишина.
   Слева послышался рокот немецкой "рамы", но далеко, нас не заметила.
   И опять тишина, которая наверняка ничего хорошего не предвещает.
   У командира батареи, старшего лейтенанта Рандалу нервы не выдержали. Он
позвонил в полк, имеются ли у них сведения о пехоте. Удерживает ли она еще
позиции? А если да, то почему такая подозрительная тишина.
   - Странно, очень странно, - пробурчал он себе под нос,  хотя  из  штаба
ему, по-видимому, сообщили что-то утешительное.
   - Халлоп, беги к ездовым, скажи, чтобы ребята держали упряжки наготове,
- распорядился он на всякий случай.
   Для ясности нужно сказать, что уже долгое время наш полк не был  придан
какой-либо пехотной части для поддержки, мы находились в  непосредственном
распоряжении командира дивизии. Слишком мало нас осталось, на всю  дивизию
только горстка тяжелых орудий, отсюда - такой порядок.  С  одной  стороны,
это хорошо, но с другой  -  у  нас  было  очень  смутное  представление  о
действиях пехоты перед нами, потому что нередко мы не имели с  нею  прямой
связи.  Иной  раз  случалось,  что  впереди  находился  офицер   связи   с
двумя-тремя разведчиками, но чаще всего этого не было. Да и им трудно было
координировать наши действия, потому  что  непосредственно  пехоту  мы  не
поддерживали,  только  по  приказу  штаба  дивизии.  Что,  разумеется,  не
способствовало согласованным совместным  действиям.  И  вдобавок,  слишком
быстро менялась обстановка, поддерживать связь  мешали  чисто  технические
трудности. Например, нам не хватало провода, чтобы тянуть  его  к  пехоте.
Поэтому ограничивались обычно тем,  что  полк,  растаявший  до  дивизиона,
выставлял только самые необходимые  наблюдательные  пункты  и  обеспечивал
непрерывную связь с дивизией.  Да,  бывали,  конечно,  случаи,  когда  нас
придавали для поддержки определенной  пехотной  части,  но  это  случалось
очень-очень редко.
   Как именно обстояло дело сегодня, мы,  конечно,  не  знали.  Во  всяком
случае, впереди у нас имелся наблюдательный пункт, в  той  самой  силосной
башне: на это провода у нас все же достало. Командир батареи соединился  с
башней, последовал ответ; ничего особенного не происходит. Затишье.
   - А пехота?
   - Не могу сказать... Давно уже не слышно ни одного выстрела...
   Разговор кончился. Подозрительная тишина продолжалась.
   Мгновение спустя запищал зуммер,  и  теперь  с  наблюдательного  пункта
поступили совсем другие сведения:  по  дороге  движется  колонна  немецкой
пехоты. Впереди мотоциклисты.
   - Бегом на батарею! Линию  смотать!  -  крикнул  Рандалу  в  телефонную
трубку.
   Команду  выполнили  с  обезьяньей  быстротой,  через  несколько   минут
разведчик и телефонист с катушкой провода на спине уже  бежали  с  вершины
холма на поле.
   Командир сообщил обстановку в полк. Связного послали за упряжками. План
был такой: когда колонна спустится в овраг, дадим по ней прямой наводкой и
тут же унесем ноги.
   Ну да, разумеется: пехота, с которой у нас  непосредственной  связи  не
было, сумела незаметно отступить. Никто нас не предупредил  ни  снизу,  ни
сверху.
   Едва ребята с наблюдательного пункта, запыхавшись, успели прибежать  на
батарею,  как  сразу  в  овраге  появились  разведчики  на  мотоциклах   с
колясками. Два мотоцикла подъехали к повороту, где  стоял  указатель.  Два
других остановились возле хлевов. С них соскочили несколько  человек,  они
пошарили возле пустых хлевов, потом остановились на склоне  холма,  что-то
прокричали тем, что ждали на повороте, и заковыляли обратно. Один мотоцикл
развернулся и поехал но дороге обратно,  другой  -  затрещал  к  повороту.
Здесь немцы слезли с мотоциклов и стали кружком в ожидании колонны.
   У нас орудия были заряжены. Мы с  пересохшим  от  волнения  ртом  ждали
приближения колонны.
   На дороге взвилось облако пыли:  подъехал  возвращавшийся  мотоциклист.
Очевидно, он привез новые распоряжения, потому что три мотоцикла  медленно
поехали дальше по дороге, а один остался ждать  на  повороте.  До  подхода
колонны еще оставалось время, потому что немцы слезли с машин, сняли каски
и закурили.
   Но вот подошла колонна, примерно рота, она заполнила  весь  овраг.  Шли
они, весело разговаривая, с непокрытыми головами и  закатанными  рукавами.
Офицер дошел до конца оврага, почти до указателя, поднял руку,  приказывая
остановиться. В этот же момент у нас в ольховых зарослях раздалась команда
открыть огонь. Четыре орудия грохнули почти одновременно. Воздушной волной
сорвало листья с кустов. Доля секунды - и овраг заволокло пылью и дымом. В
ушах гудело, мы опять зарядили и снова ухнули.
   Теперь наступила тишина. Только билась кровь в висках  и  было  слышно,
как стучит сердце.
   На передки!
   Ломая заросли,  подъехала  конная  тяга.  У  кого  был  бинокль,  могли
убедиться, что той веселой роты не стало...
   Мы их просто убили. Наверно, это единственно правильное  слово,  потому
что не было никакого сражения. Убили потому, что иного выбора для спасения
собственной жизни у нас не было. Выходит, что на  войне  нужно  не  только
воевать или сражаться, но и самым прямым и безжалостным образом убивать.



27

   Какого дьявола мы таскали  за  собой  всякие  склады,  этого  никто  не
понимает. Продовольственный  -  это  еще  можно  понять.  Он  находился  в
реквизированном в Тарту автобусе, за рулем  сидел  штатский  водитель.  Но
именно этот красный автобус, набитый консервами, мы сами  и  подожгли,  он
обуглился и пришел в полную негодность. Произошло это, когда мы первый раз
попали в окружение  и  распространился  панический  слух,  что  все  равно
попадет все к немцам. Водитель автобуса остался сидеть на обочине.  Что  с
ним стало, неизвестно. Он лицо гражданское, его с собой не