ые выстрелы, разрывы снарядов и пулеметные очереди.  Шум  удаляется
на восток. А впереди по-прежнему все так же тихо.
   Батарея готова к маршу.
   Рандалу, явно нервничая, изучает карту и ворчит себе под нос:
   - Прорыв отсюда... Пехота группами уже увязла в трясине...
   Нет, туда нам нельзя, утонем... Да, но больше нам  идти  некуда,  нужно
проскочить   через   дорогу,   по   которой   прошли    танки...    Может,
посчастливится...
   Значит, мы почти в тылу у немцев, нам  необходимо  как-нибудь  в  обход
соединиться со своими.
   Наша маленькая колонна начинает продвигаться сквозь заросли. К счастью,
земля не слишком мягкая,  беспокойство  вызывают  только  минные  воронки,
которыми полон весь кустарник.
   Продвигаемся дальше. Впереди верхом командир и два разведчика, за  ними
Иванов и Рябцов с ручным пулеметом, следом одноколка связистов и потом уже
вереницей тянутся остальные.
   Голова колонны вышла к деревенской дороге, на ней еще не  остыли  следы
гусениц. Ни одной живой души. Горящая полуторка. И две  пароконные  телеги
вместе с ездовыми и лошадьми, навеки  завершившими  здесь  в  кустах  свою
поездку. Из-разбитых повозок просыпались в дорожную пыль пшено и лапша,  у
одного повозочного чудовищно разнесло полголовы и изуродовало всю  верхнюю
часть тела.
   Связные торопливо  роются  в  повозках,  стаскивают  ящики  с  жиром  и
консервами и мешок пшена.
   - Куда вылезли! - кричит старший  лейтенант.  -  Сейчас  же  обратно  в
кусты!
   И вовремя, потому что с запада стало приближаться какое-то урчание. Это
не танки. На дорогу выскакивают три мотоцикла с пулеметчиками в  колясках.
Иванов и Рябцов вопросительно смотрят на Рандалу, но тот показывает рукой:
ложись, ложись, укройся!
   Почти весь оставшийся личный состав успевает спрятаться  в  придорожном
кустарнике, только орудия и лошади немного отстали.
   Мотоциклисты останавливаются метрах в пятидесяти от нас.  Один  из  них
выскакивает из коляски  и  пристально  смотрит  вперед.  Местность  отсюда
далеко не просматривается,  в  полукилометре  пустая  дорога  исчезает  за
поворотом. Немец идет к повозкам, шарит в поклаже, громко смеется и что-то
говорит своим, те тоже смеются. Потом возвращается к мотоциклу.  Тщательно
прислушивается.  Один  из  мотоциклистов  берет  бинокль   и   внимательно
оглядывает кустарник по обе стороны дороги. Нас он  не  разглядел,  потому
что по-прежнему спокоен.
   И тут происходит нечто совершенно неожиданное. Лошади одной из  упряжек
начинают вдруг визгливо ржать. Ну,  ясно,  упряжки  ведь  теперь  сборные,
лошади в паре незнакомые, непривычные, и нет ничего удивительного, что они
норовят укусить одна другую и лягнуть. Правда, буянят они все же  довольно
далеко от дороги,  а  мотоциклисты  на  порядочном  расстоянии  от  нашего
укрытия, но все же что-то до них доносится. Они продолжают прислушиваться,
а кони расходятся все больше, или - это только нам так кажется? Во  всяком
случае немец с биноклем  довольно  правильно  указывает  направление,  где
происходит возня.
   Однако старший лейтенант Рандалу уже принял решение:
   - Иванов, огонь! - кричит он в полный голос. - Ребята, стреляйте!
   Наверно, то  были  последние  слова,  которые  немцы  услышали  в  этой
бренной-жизни. Две-три очереди, беспорядочный треск карабинов. Спустя  две
минуты все было кончено.
   Батарея прорвалась через  дорогу,  упряжки  неслись  прямо  галопом.  К
счастью,  на  этом  проселке  не  оказалось  глубоких  канав.   Разведчики
бросились  к  убитым  немцам,  забрали  оружие  и  документы  и   подожгли
мотоциклы.
   Ох, как нам повезло  с  этим  рывком!  Едва  мы  углубились  в  лес  на
километр, как на той же дороге залязгало новое танковое подразделение,  за
которым наверняка шагала и немецкая пехота.
   Лишь на следующее утро, едва передвигая ноги, наша батарея, от  которой
осталась едва ли половина, догнала полк. Смертельно усталые люди и лошади.
   А в полдень мы снова заняли позиции.
   Выходит, все вчерашнее было лишь легким  щекотанием  нервов,  маленькой
прогулкой. Ну ладно, хорошо еще, что все так обошлось.
   Как выяснилось  из  документов,  там  на  дороге  мы  убили  начальника
полковой разведки, двух унтер-офицеров и трех солдат. И то дело!.
   У одного из унтер-офицеров в кармане  была  семейная  фотография.  Жена
ничего собой не представляла, но дети очень  красивые,  особенно  младший.
Три славных мальчугана.
   Мы беспокоились за Вийрсалу, кто  его  знает,  насколько  глубоким  был
танковый прорыв и когда  удалось  его  ликвидировать.  А  вдруг  раскатали
медсанбат?
   (К счастью, этого не случилось. Вийрсалу окончил войну в звании гвардии
майора, имея четыре боевых ордена. Член партии, он жив  и  сейчас,  где-то
директорствует, хотя мог бы уже выйти на пенсию. У  него  четырехкомнатная
квартира, машина, дача с финской баней, третья жена и огромная овчарка.  В
компании он всегда в центре внимания благодаря запасу анекдотов.  Детей  у
него нет, наверно, уже и не будет, откуда же им взяться, если их не хотят?
   Старший лейтенант, коммунист Пяртельпоэг весной 1945  года  на  военном
параде в Таллинне, как хозяин, ехал впереди своей батареи. После выхода  в
запас он руководил МТС  где-то  в  Южной  Эстонии,  потом  был  директором
совхоза. В пятьдесят лет стал Героем Социалистического Труда. Его  старший
сын ветеринар, младший - учитель истории, дочь  -  детский  врач.  У  него
семеро внуков. Жизнь идет дальше, куда  она  денется.  Сейчас  Пяртельпоэг
весит вдвое больше, чем весил в рабочем батальоне. И это  еще  без  волос,
потому что уже лет пятнадцать как облысел.)



74

   Кошка - животное, которое любит свой дом даже больше, чем  хозяина  или
хозяйку. Поэтому ничего нет удивительного в том,  что  в  одной  сгоревшей
деревне, на одном из пепелищ мы обнаружили симпатичную  кошечку.  Кирсипуу
взял ее с собой, жалко ему стало зверушку. Тем более что  кошка  была  еще
совсем молоденькая и резкая перемена в жизни могла стать для нее  роковой.
На марше мы несли ее на руках, она довольно скоро  к  нам  привыкла  и  на
редкость быстро  выучила  эстонский  язык.  Поскольку  обычная  солдатская
похлебка особого восторга у нее не вызывала, мы отдали ее на кухню, там ей
могло перепасть и что-нибудь более кошачье. Кроме того, там было теплее  -
можно было погреться у огня, мелькавшего под котлом, или на теплой крышке.
К тому же много безопаснее, чем на передовой. Мы часто навещали ее, ходили
повидать, проведать, погладить,  обменяться  мыслями.  У  нее  была  очень
славная широкая хитрая мордочка и спокойные, неторопливые повадки, чем она
сильно напоминала нашего начпрода,  капитана  Рулли  с  его,  как  бы  это
сказать, кошачестью. Кроме того, у них с начпродом сложились очень хорошие
отношения, они составляли редкостную пару, какая наверняка не  встречалась
ни в одном другом фронтовом полку Красной Армии.
   Сперва кошечку окрестили Лонни,  но  потом  выяснилось,  что  это  была
постыдная и обидная  оплошность,  что  подтвердил  и  ветеринар,  которого
притащил Рууди. С тех  пор  ее  стали  звать  Николай.  Какой-то  зубоскал
посоветовал назвать ее Адольфом, но ребята единодушно решили, что невинный
зверек ничем не заслужил такого бесчестия.
   И был еще такой необыкновенный случай: Сярель обнаружил в лесу  корову,
которая, очевидно, дезертировала из большого стада, отогнанного в тыл.  По
правде говоря, корова была так себе, а все-таки натуральная. Она  тихонько
мычала от боли, потому что уже несколько дней была недоена и от  молока  у
нее ныло вымя. Рууди приступил  к  доению,  это  было  настоящее  цирковое
представление: вокруг все побелело от  пены,  с  брюк  у  него  капало,  в
сапогах чавкало, а корова то и  дело  оглядывалась:  вот  и  доверь  сосок
полоумному... В конце концов дело все же настолько  продвинулось,  что  на
дне ведра плескалось молоко - котелка два.
   - Ну, пей теперь, на здоровье! - кричали Рууди ребята,  покатываясь  со
смеху. - Столько надоил, что даже в рот попадет.
   Однако Рууди взял ведро и направился к кухне.
   Коля вылакал полную крышку от котелка. Налили вторую. И для  нее  место
нашлось. Третью. Киска на глазах раздувалась, и ясно было  слышно,  как  у
нее шкурка трещала по швам. Раздавшаяся, как  бочонок,  зверушка  наконец,
пошатываясь, пошла на разостланный рядом  с  котлом  мешок,  где  было  ее
место,  завалилась,  сощурив  глаза,  еще  раз  облизнула   розовый   нос,
попыталась благодарно посмотреть на нас, но, наверно, ничего  не  увидела,
потому что нещадно раздувшееся брюшко закрыло всякий обзор.
   - Живодер несчастный! - крикнул Сярель на Рууди. -  Затянул  бы  сперва
Николая ремнем, как бы он у тебя сейчас не лопнул.
   - Бузулуков, -  обратился  Рууди  к  повару,  протягивая  ему  ведро  с
молоком, - как только очухается, налей  еще  одну  полную!  Только  молоко
прежде согрей!
   А нам сказал:
   - Пусть на этой войне хоть на чью-нибудь долю выпадет праздник!
   Праздник некоторым образом выпал  и  на  нашу  долю:  дезертирку-корову
зарезали и, пройдя через котел, она вернулась к нам. И у нас к вечеру  так
выросли животы, что, стоя, мы не видели носков собственных сапог. Одна  ко
никто из нас не лопнул, ни кошка, ни мы. Нас, разумеется,  уберегли  тугие
кожаные ремни.
   (Мы никогда  не  узнали,  что  наш  полковой  кот  Николай,  с  которым
эстонские ребята в последних числах сентября, уезжая в  рабочий  батальон,
попрощались и просили им  писать,  в  марте  1943  года  бесследно  исчез.
Неодолимый любовный зов,  оказавшийся  сильнее  его,  заставил  пренебречь
воздержанной солдатской жизнью, регулярным  приличным  питанием  и  теплой
постелью и искать ближайшую деревню. Может быть, он погиб в поисках любви,
как погибли многие и до, и после него, потому что любовь жестока  и  несет
боль.)



75

   Сейчас мы стоим здесь и знаем наверняка, что здесь нам  будет  тяжелее,
чем когда-либо раньше. Сердцем мы чувствуем, что стоим  в  последний  раз.
Только чудо может подарить нам жизнь. Мы  хотим  в  это  чудо  верить,  но
надежда на него так мала и  так  зыбка,  что  для  разума  она  просто  не
существует. Но все мы хотим жить, сейчас  мы  еще  живы,  и  солнце  такое
горячее, что даже колышется воздух, но скоро здесь будет смерть. Это ясно.
Мы это знаем, и поэтому мы как во сне. Мы движемся,  выполняем  команду  и
распоряжения, мы закуриваем и затягиваемся папиросой, все мы как  во  сне,
мы смотрим на дорогу впереди и ждем, чтобы все скорее уже началось  и  еще
скорее закончилось. Моя  последняя  затяжка,  думаю  я,  и  носком  сапога
вдавливаю окурок в землю. Но через четверть часа я снова закуриваю  и,  не
знаю почему, радуюсь, что предыдущая все-таки не была последней.
   Из нас наспех  составили  подразделение,  чтобы  прикрывать  мост.  Нас
двадцать один человек и два орудия, нами командует лейтенант Рокс, с  нами
и политрук Шаныгин. Этот огневой взвод сформирован на ходу,  повезло  тем,
кого нет с нами. Из ребят мне ближе других здесь Ийзоп.
   За спиной у  нас  на  песчаной  пустоши  метров  пятьдесят  низкорослых
сосновых саженцев, дальше тянется  отвесный  берег  большой  реки.  У  его
подножия широкая,  метров  в  десять,  песчаная  полоса  с  густой  ивовой
порослью. За ней глубокая река, метров двести шириной, и другой берег, там
центр большого совхоза, который немецкие самолеты часа два назад  бомбили.
Часть домов горит. Слышен треск сухих бревен.
   Полк уже давно на той стороне реки, километрах в  трех-четырех  отсюда.
Лейтенант Рокс, командир нашего  прикрывающего  взвода,  переправил  через
реку и наши упряжки. Если мы поляжем здесь, лошади неизбежно или  погибнут
в зарослях, или попадут к немцам. А если нам удастся  удержать  мост,  они
смогут перейти реку обратно и прийти за нами. Один из  наших  наблюдателей
на другом берегу. Ему нас не видно, но, если он услышит, что мы больше  не
стреляем, то сможет добежать до полка и доложить, что нас больше нет...
   Мы защищаем мост через широкую русскую реку,  названия  которой  мы  не
знаем. В сущности, это даже не мост, а временная переправа, которую навели
саперы: поверх толстых продольных бревен плотно настланы поперечные балки.
Он выдерживает небольшие грузовые машины, обозные повозки  и  даже  пушки,
хотя тут балки, пригибаясь, погружаются в воду. Перейти  с  лошадьми  было
непросто, потому что  ноги  у  них  застревали  в  щелях  между  бревнами.
Все-таки перебрались. В мирное время  здесь  ходил  паром,  который  стоит
сейчас привязанный к другому берегу.
   На западном берегу, наверно, еще остались  войска,  поэтому  необходимо
эту переправу защищать до последнего мгновения, пока ее не взорвут саперы.
Заряды у них уже заложены. Несколько часов назад немец  переправу  бомбил,
но не попал, только поджег совхоз на том берегу.
   Перед нами на дороге вздымается пыль, огонь  пулеметов  и  разрывы  мин
намного приблизились. Нет, это не немцы, в бинокль идущих хорошо видно.
   Приближается весь в мыле, загнанный, жалкий  пехотный  обоз,  лошади  с
кровавыми потертостями от неподходящей упряжи. В нем и  колхозные  телеги,
поклажа на возах плохо уложена,  наверно,  в  последнюю  минуту.  Половина
обоза с ранеными. Загнанных кляч подстегивают ездовые, трусящие рядом.
   Потом  бегом  бежит  колонна  пехоты,  по  всей  вероятности,   остатки
батальона, если не полка, заросшие лица, серые от пыли,  на  лбу  и  щеках
посверкивают струйка пота, поверх затвердевших от соли гимнастерок скатки,
на ремне винтовки со штыком. Ни одного автомата. Подразделением  командует
белокурый лейтенант, совсем еще юноша, он бежит рядом  с  прихрамывающими,
пыхтящими солдатами, в глазах у него бесконечная усталость и безразличие.
   - Уходите! - кричит он нам. - Мы последние!
   - Лейтенант, - кричит ему Шаныгин,  -  дайте  нам  один  взвод  и  один
пулемет. Мы должны до последней возможности удерживать подходы к мосту.
   - Стой! - командует лейтенант. Колонна неохотно останавливается -  ведь
спасение близко, дорога каждая секунда. Однако пулемета у них нет.
   - Как? Артиллерия  здесь  единственное  прикрывающее  подразделение?  -
удивляется запыхавшийся лейтенант.
   - Именно так, - отвечает Шаныгин, - мы  ведь  не  знаем,  есть  ли  еще
впереди пехота. Дай мне людей, нас всего два десятка.
   Обоз уже подъехал к переправе.
   Беспомощно смотрит лейтенант на свои разорванные на коленях  брюки,  на
тяжело дышащих, смертельно усталых солдат и ничего не  говорит.  Он  и  не
успевает ничего сказать, потому что воздух вдруг сотрясается  от  падающих
мин.  Грохот  разрывов,  клубы  пыли,   вой   осколков,   люди   мгновенно
рассредоточиваются. Часть из них сразу же вскакивает на ноги и бросается к
переправе, никакая сила не способна их  остановить,  потому  что  это  уже
паника. Мы не замечаем, как кое-кто из  нашего  подразделения  в  двадцать
один человек присоединяется к тому потоку. Через  пять  минут  нас  только
десяток.
   Новый огневой удар, и  снаряды  на  этот  раз  ложатся  ближе  к  нашим
орудиям. Осколки звякают по щитам, шлепаются в кусты.
   Совсем неожиданно слева от  нас  начинает  строчить  станковый  пулемет
немцев. Он метит в переправу, но прицел взят слишком далеко, дорожку  пуль
отмечают взлетающие рядом с переправой  крохотные  столбики  воды.  Пауза.
Прицел уточняют. Теперь недолет, пули чертят дорожку справа от переправы.
   Обоз и первые пехотинцы уже по ту сторону реки.  У  нескольких  лошадей
ноги провалились между бревен, телеги дергаются на месте,  бегущая  пехота
пытается  их  обойти.  Мгновение  тишины,  и  пулемет  начинает  бить   по
переправе, люди падают  в  воду  и  на  бревна  настила,  кое-кто  пробует
спастись вплавь, но человек с полной выкладкой тяжел, а течение в середине
реки довольно быстрое...
   Третий огневой удар... На этот раз снаряды пролетают над нами и ложатся
на береговой склон, на подход к переправе сыплется туча жужжащих осколков.
   Молодой пехотный лейтенант и горсточка солдат подразделения остались по
эту  сторону  реки.  Лейтенант  Рокс  очень  спокойно  дает  нам   команду
передвинуть орудие, шесть-семь пехотинцев без всякого приказа  приходят  к
нам на помощь. С большим трудом перетаскиваем орудие через  дорогу,  ломая
ветки,  пробиваемся  сквозь  узкую  полосу   зарослей   и,   укрытые   ею,
останавливаемся. Да, в полукилометре отсюда,  на  овсяном  поле  маленькая
возвышенность, и на вершине ее пулемет и немецкий расчет из трех  человек.
Нас скрывает от них кустарник, но половина переправы во всяком  случае  им
видна как на ладони. Пехотный лейтенант с нами, он скрежещет  зубами  и  в
бессильной  ярости  колотит  своими  грязными  мальчишескими  кулаками  по
коленям.
   Рокс,  с  его  пятнадцатилетним  опытом   сверхсрочной   службы,   дает
решительный выстрел.  Единственный.  Но  больше  и  не  требуется.  У  нас
заложило уши, мы ничего не слышим, потому что выстрел трехдюймовки звонок,
как щелк бича. Но мы видим столб дыма там, где был пулемет.  Светловолосый
пехотный лейтенант долго смотрит на Рокса, а когда  мы  откатываем  орудие
обратно, и он, и его люди делают это особенно усердно.
   Сейчас произойдет неизбежное. Теперь им известно, что в  зарослях  есть
по крайней мере одно орудие. Они никогда  не  простят  нам  легкость  этой
победы прямо у них под носом.
   Целые полчаса прочесывают минометы  подступы  к  переправе.  Уткнувшись
носом в землю, ждем, когда это кончится, потому что сделать мы  ничего  не
можем. Их минометы, возможно, где-нибудь в километре или полутора  позади,
наверняка  защищенные  оврагом  или  склоном  холма.   С   нашей   пологой
траекторией мы не можем достать их снарядами,  у  нас  нет  ни  карты,  ни
выдвинутого вперед наблюдательного пункта, чтобы  хотя  бы  приблизительно
нащупать эту  треклятую  батарею.  Мы  держим  под  наблюдением  дорогу  и
стреляем прямой наводкой, а это нелегкий  труд,  если  знать,  что  старую
трехдюймовку, по правде говоря, поворачивать можно только за лафет.
   Два пехотинца и трое из нашей батареи получили  ранения.  Один  из  них
Ийзоп.
   (Разумеется, я никогда не узнал, что Ийзоп со своей  раненой  рукой  не
успел перейти через реку, что в прибрежном ивняке немцы взяли его в  плен,
и он шагал до Пскова, в лагерь военнопленных. В  лагерном  госпитале  (?!)
его рана сильно загноилась, но душа в нем еще теплилась, и  в  октябре  он
добрался домой в Хеймтальскую волость Вильяндиского уезда.  Разумеется,  я
не мог узнать и того, что позже он "добровольно" оказался в Омакайтсе,  за
что после войны получил пятнадцать лет и где-то на севере  добывал  уголь,
пока не вышла амнистия.  В  1965  году,  когда  он  умер  уже  безнадежным
пьяницей, в последний путь его провожали восемь человек, среди них  и  его
бесконечно измученная жена Аделе, лучшая доярка в колхозе, и трое детей, с
такими же льняными волосами, как и у Ийзопа.  Конечно,  могила  наш  общий
удел, и в общем-то не все ли равно,  опускают  нас  в  нее  пьяницами  или
какими угодно иными.)
   ...Вот она идет, она неминуемо должна была прийти  -  немецкая  пехота,
цепь за цепью. Может быть, ее было не так много, как нам казалось...
   Мы поливаем их картечью, но они все равно идут - перебежками,  ползком,
непрерывно стреляя. У нас никакого автоматического оружия.
   У нас уже много убитых, раненые  лежат  на  берегу  реки,  те,  у  кого
ранения полегче, пошатываясь, бредут к переправе.
   Пехотный лейтенант со своими солдатами отступает,  в  глазах  застывшее
отчаяние. Он даже не делает попытки остановить своих солдат, пробивающихся
к мосту.
   - Товарищи, хоть раненых  возьмите  с  собой...  -  цедит  сквозь  зубы
Шаныгин. Лейтенанту становится, наверно, стыдно,  он  топчется  на  месте,
вытирает рукавом пот, потом бежит вслед. Конечно, ему  не  давали  приказа
защищать мост, кроме того, несколько человек из его потрепанной роты здесь
полегло. Мы не считаем уцелевших, какой смысл