а в одном из отрядов  Кайтселийта
- союза обороны Эстонии.
   Для Рауля Кирсипуу это было  непостижимо,  необъяснимо,  совершенно  за
пределами его понимания. Прежде всего сам образ действия:  просто  увозят,
без расследования и суда.
   Он, человек со средним образованием, ни о чем подобном никогда в  жизни
даже не слышал.
   И разве участие в Кайтселийте было уж таким страшным преступлением, что
за  него  приходится  расплачиваться  лагерем?  Правда,  Кайтселийт   была
организация антисоветская, антикоммунистическая, но она ведь еще в прошлом
году сдала оружие и была распущена. Брат же не боролся  против  советского
строя с оружием в руках, это совершенно очевидно. Так почему? Почему?
   Сначала Кирсипуу держал эту страшную новость про себя  и  только  через
несколько дней решился поделиться ею с Сярелем. С первого дня  службы  они
всегда были вместе, служили в одной батарее, в одном  взводе.  По  примеру
Сяреля и Кирсипуу вступил в комсомол.
   - Но ведь твой брат мог поднять  руку  на  советскую  власть...  Именно
теперь, когда война... Он  был  _потенциальный_  враг...  Помнишь,  как  в
Вырумаа и наших  ребят  хотели  завербовать  лесные  братья...  -  пытался
объяснить случившееся Сярель, потрясенный несчастьем друга.
   - Да, но где это слыхано, чтобы карали за воровство до  того,  как  его
совершили? И как же так? Просто увезли ночью, без суда,  без  ничего...  -
говорил Кирсипуу с мокрыми от слез глазами и спрашивал, что же ему делать.
   Этого Сярель сказать не мог, потому что и  самому  себе  не  мог  этого
объяснить.
   - Но ведь я комсомолец... Может быть, я должен выйти из комсомола?  Или
доложить комиссару? Я не знаю, что мне делать,  потому  что  я  просто  не
понимаю...
   - Не будем сейчас  ничего  предпринимать,  -  тихо  ответил  Сярель,  -
посмотрим, подумаем... Тут, наверно, серьезная ошибка допущена...
   - Ошибка, ошибка, - передразнил Кирсипуу, - даже если не считать брата,
так все равно остается пять ни в чем не виноватых людей...
   Сперва это было непонятно. Правда, за неделю до войны и  в  полку  было
арестовано несколько офицеров, только это как будто другое дело. Тут могли
быть серьезные причины, кто знает этих  старых  кадровых  офицеров.  Кроме
того, никого из ребят лично это не затронуло, здесь  же  -  совсем  другое
дело.
   Рауль Кирсипуу парень исключительно честный, и в  комсомол  он  вступил
честно, потому что в первый советский год пришел к твердому убеждению, что
это справедливый строй,  неизменно  стоящий  на  стороне  таких,  как  он,
работяг. Сам он не был рабочим, как, скажем, Карл Сярель или Ильмар  Роос,
парни с тартуской окраины, но с малых лет  он  помогал  выполнять  тяжелую
крестьянскую работу и повидал немало  лиха,  особенно  во  время  кризиса,
когда не было денег, а это совпало с учением в гимназии. Тогда ему помогал
старший брат - из того немногого, что сам имел.  Кирсипуу  очень  хотелось
поступить в университет, но он  хорошо  понимал,  что  это  невозможно.  А
сейчас новый строй открыл перед ним двери университета.
   Можно понять, каким ударом было для него это ужасное письмо и  что  ему
пришлось передумать, прежде чем решить, как ему поступить дальше и чем все
объяснить, чтобы снова обрести равновесие. Он чувствовал, что у него вроде
бы нет полного права быть по эту сторону, если он не умеет объяснить себе,
что случившееся до конца справедливо. Но он же не мог согласиться  с  тем,
что это справедливо, этого он никак  не  мог.  Если  бы  он  признал,  это
значило бы, что он сам помог выгнать из дому отца и брата с семьей...
   - Ну да... Я об этом нигде не говорил,  тут  сразу  война  началась,  -
рассуждал теперь Сярель. - Может быть, все-таки следовало сказать... Но  я
боялся, чтобы это не бросило на него тень... Дьявол его знает...
   Не знаешь, что и сказать. Просто непонятно.  Место  Кирсипуу  наверняка
здесь, да, здесь  его  место  гораздо  в  большей  степени,  чем,  скажем,
лейтенанта Вийрсалу. Нет,  ничего  дурного  про  этого  командира  сказать
нельзя: он воюет хорошо и отважно. Больше того,  он  воюет  с  радостью  и
охотой. Только вот, наверно, он с таким же удовольствием  воевал  бы  и  в
бывшей эстонской армии, воевал бы в американском, французском или турецком
мундире, главное - воевать... Потому что война и армия - его призвание,  и
никакие убеждения, связывающие руки, ему не нужны. Можно допустить, что он
даже счастлив.
   Как же тяжело тем, у кого есть убеждения!
   То было жестокое отчаяние, мучительное разочарование, и Кирсипуу,  сжав
зубы, переживал их.
   - После этого письма он просто был не в себе, - вспоминал Сярель.  -  В
последнюю субботнюю ночь в Северном лагере,  в  ночь  на  то  воскресенье,
когда началась война... Он вышел из палатки, обхватил руками сосну и  стал
грызть кору, а у самого из глаз текут слезы...
   Однако Кирсипуу не перебежал, хотя у него  было  бы  для  этого  больше
оснований, чем у некоторых других. Он остался, надеясь в душе, что все  же
увидит победу справедливости. Именно эта надежда, наверно, и  вернула  ему
равновесие. Только как же в таком состоянии идти в бой!
   Каждый раз, когда я потом видел Кирсипуу, вдвойне серьезного и  вдвойне
усталого, я испытывал не  столько  сочувствие,  сколько  глубокое  к  нему
уважение. Потому что, наверно, легче победить врага, чем самого себя.
   Неизбежность вращения огромного колеса  истории  объяснять  просто,  но
когда ты сам песчинка под этим колесом...
   (Я никогда не узнал, что Рауль  Кирсипуу  окончил  войну  со  скромными
сержантскими погонами на плечах и скромными солдатскими медалями на груди.
Два раза его  хотели  послать  в  военное  училище,  но  он  категорически
отказывался, потому что ему было бы трудно заполнить анкету.
   В 1946 году он поступил в университет, учился  и  жил  на  одну  только
стипендию. Окончив  университет,  он  поехал  куда-то  в  сельскую  школу,
говорили, там появился очень хороший учитель литературы.
   Он не ошибся в том, что победит справедливость: его мать и семья  брата
были реабилитированы и вернулись, но отец и брат вернуться уже не смогли.
   Иногда он делится в школе военными воспоминаниями, только, наверно, без
особого удовольствия: раны, ведь долго кровоточат.
   В шестидесятые годы Кирсипуу вступил в партию.)



20

   Голова колонны застряла в пробке,  последовала  вынужденная  остановка,
которая могла продлиться  неведомо  сколько.  Особой  опасности  не  было,
потому что погода стояла облачная, в воздухе  парило,  наверно,  предвещая
грозу. В такую самолеты не летают. Мы расположились у реки, где был  брод,
и в эту удушливую жару сразу потянуло в воду.  Я  завел  своего  Ветра  на
середину  реки  и  стал  обливать  его  водой.  Могу  поклясться,  что  от
удовольствия Ветер смеялся. Я  и  сам  искупался  и  должен  сказать,  что
впервые за это лето испытал приятное чувство.
   Купались в основном солдаты и строевые командиры. Когда же в воду вошли
фельдшер Маркус и капитан Рулли, двое ужасно  волосатых  мужчин,  покрытых
первый черной, а второй - рыжеватой шерстью, я поверил, что в этой речушке
нет водяных. Не то бы они с воплями удрали из нее в заросли ивы и ольхи.



21

   Жара немилосердная. На небе  ни  одного  белого  клочка,  солнце  палит
нещадно. Наши гимнастерки давно уже спеклись от пота, а сегодня пот  течет
даже по ногам в сапоги.
   Ужасно было бы  в  такую  погоду  умереть:  яркое  солнце,  зеленеющие,
пахнущие сеном холмы, подальше, в  знойном  мареве,  дремлют  леса...  Все
цветет, наливается, начинает созревать, как всегда  в  середине  лета.  Но
война и смерть не считаются со светлой, зовущей к жизни погодой.
   Сегодня день прошел благополучно,  немецкие  самолеты,  видимо,  заняты
где-то в другом месте,  их  не  видно.  Только  высоко-высоко  густо  прут
тяжелые бомбардировщики на восток  и  обратно,  но  на  передовой  они  не
опасны. Да и на земле сравнительно спокойно: пехота впереди держит  фронт,
ясно  слышна  деловая  трескотня  "максима",  реже  слышится   винтовочная
стрельба. Передовая отсюда недалеко,  может,  километра  полтора.  Батарея
отделена от нее болотистыми лугами, поросшими ивняком, далее тянется столь
характерный для этих мест ольшаник, на  краю  которого  и  находится  наше
сегодняшнее пристанище. Далеко на востоке сквозь дымку  виднеется  большой
хвойный лес.
   Сегодня мы нанесли  три  огневых  удара  по  карте.  Один  пришелся  по
перекрестку села, второй - по участку леса напротив нас и последний  -  по
лесистому пригорку, расположенному левее от него, где, по  данным  пехоты,
должен находиться какой-то наблюдательный или  командный  пункт.  Едва  ли
огонь мог быть особенно точным, потому что и наша собственная  позиция  не
была топографически точно привязана по карте, и данные для стрельбы  никак
не откорректированы наблюдательными пунктами. Все делалось на  глазок,  по
принципу: эх, была не была. В ответ  получили  оттуда  несколько  неточных
мин.
   Ждем обеденного перерыва.
   Как ни странно, но он действительно существует и выдуман не нами.  Дело
в  том,  что  немцы  воюют  по  часам,  будто   они   прежние   аккуратные
ремесленники: фронт просыпается с восходом солнца, с часу до двух затишье,
то есть обед, и вечером работа  продолжается  до  захода  солнца.  В  этой
регулярности, честно  говоря,  есть  что-то  жуткое:  война  превращена  в
организованный труд, как на фабрике или на  помещичьих  угодьях.  Убийство
стало повседневным ремеслом.
   Нам этого никак не понять. Если обратиться  к  истории,  то  ни  о  чем
подобном ни читать, ни слышать не приходилось. Правда,  история  и  прежде
знала профессиональных военных и  платных  наемников,  бывали  и  армии  с
твердым  распорядком.  Только  маловероятно,  чтобы   фаланги   Александра
Македонского, легионы Цезаря или орды хана Батыя воевали по расписанию:  с
такого-то до такого-то часа убиваем, потом делаем часовой  перерыв,  после
чего принимаемся снова. Наоборот:  смутно  помнится,  что  в  Библии  один
иудейский полководец кричал солнцу, чтобы оно не двигалось с места до  тех
пор, пока он не разделается с  врагами.  Или,  скажем,  чем  кончилось  бы
сражение под  Цесисом  [город  в  Северной  Латвии,  где  весной  1919  г.
эстонская армия в ожесточенных боях уничтожила немецкую дивизию], если  бы
наши солдаты, когда дрались с ландесвером, соблюдали обеденный перерыв? Да
и вообще: регулярность и распорядок дня  при  убийствах  -  это  уж  нечто
совсем бесчеловечное. Война  сама  по  себе  -  с  начала  и  до  конца  -
бесчеловечна, противоестественна,  противна  человеческой  природе,  и  уж
совсем  чудовищно  превращать  ее  во  что-то   повседневное,   обыденное,
регулярное. Убийство стало  профессией  с  твердым  и  регулярным  рабочим
днем...
   Хотя мы никогда между собой на эту тему не говорили, все мы относимся к
этому  одинаково.  Нередко  мы  пытались  нарушить  этот  ремесленнический
распорядок дня: иногда мы наносили огневой удар во время обеда,  случалось
- и ночью.
   А все же мы ждем  наступления  обеденного  перерыва  у  немцев.  Просто
потому, что нет большой  опасности  и  можно  заниматься  делами,  которые
предпринимать в другое время гораздо рискованнее.
   Но сегодня в обеденный перерыв  произошла  совсем  непонятная  история.
Ожидаемая  тишина  наступила,  ко   она   закончилась   несколько   раньше
установленного времени. Справа от нас, в густом ольховнике, вдруг раздался
грохот сражения, застрочили пулеметы и автоматы, забахали минные  разрывы,
зазвучали слова команды. Инстинктивно мы схватились за оружие, у нас  была
одна мысль: противник прорвал фронт и пытается взять нас в кольцо,  потому
что в следующую минуту возник грохот боя и слева.
   - Ребята, странное дело, ведь ни одна пула не просвистела и не щелкнула
по дереву, - вдруг заметил Ильмар. Мы прислушались: в  самом  деле,  такой
тарарам стоит, а не слышно, чтобы летела пуля или осколок мины, и  заросли
не трещат от пулеметных очередей или минных разрывов.
   Мы бросились к  орудиям.  И  там  обратили  внимание  на  это  странное
обстоятельство. Командир батареи  уже  доложил  в  полк.  Выяснилось,  что
пехотная часть, которую мы поддерживаем, никак не может разобраться, в чем
дело, и занимает, как говорится, выжидательную позицию.
   - Ребята, придется выслать разведку, что-то  здесь  не  так,  -  сказал
подошедший к нам лейтенант Вийрсалу. - Пехота сделает то же самое.  Пойдем
прямо на шум.
   С лейтенантом Вийрсалу отправились три человека.
   Тут ожил и  немецкий  фронт  впереди.  Явственно  зашелестели  мины  и,
насколько удалось в этом шуме разобраться,  впереди  застрочили  автоматы.
Слева и справа, судя по грохоту, сражение продолжалось с прежней силой, не
приближаясь и не удаляясь.
   Прошло с полчаса, и  на  правом  фланге  все  смолкло.  Сколь  внезапно
сражение началось, столь  же  внезапно  оно  и  прекратилось.  Чуть  позже
смолкло и слева, только впереди шел довольно ожесточенный бой.
   Командир батареи дал  новые  установки  для  стрельбы,  и  наши  старые
трехдюймовки принялись за дело: стали обстреливать немецкие позиции  прямо
по фронту.
   Среди этого грохота вернулся лейтенант Вийрсалу со своими  ребятами,  и
теперь между ними весьма неохотно шагал  долговязый,  белобрысый  немецкий
унтер в очках. Рууди первым увидел пленного.
   - Kuuten  morjen,  навозный  берлинский  соловей.  Vii  jeets?  [Доброе
утро... как поживаешь? (искаженный немецкий язык)] - крикнул он немцу.
   - На этот раз ты как нельзя больше прав, - ответил лейтенант  Вийрсалу,
- он действительно соловей.
   Тут все выяснилось. На ничейную землю, наверняка еще  ночью,  по  слабо
охраняемому болоту каким-то образом  выполз  этот  самый  унтер  с  мощным
громкоговорителем,  оттуда  и  загрохотала  усиленная  звукозапись  битвы.
Немчура так  был  занят  своим  шумовым  приспособлением,  что  взять  его
оказалось совсем легко. Они просто прыгнули ему на спину и  скрутили  так,
что он и охнуть не успел. И в момент обезоружили.
   План у немцев был простой. Звуковые установки на  флангах  должны  были
создать иллюзию прорыва,  а  сами  они  в  это  время  атакуют  в  лоб.  В
создавшейся панике их настоящая атака  обещала  быть  успешной.  Но  затея
провалилась: шумовые машины устранены,  а  лобовая  атака  после  примерно
часового сопротивления была удачно отбита.
   Пленный немец явно очень растерялся,  двигался  как  лунатик.  Конечно,
оснований, чтобы струхнуть, у него имелось больше чем  достаточно.  Прежде
всего, разумеется: как же так, почему русские дураки,  эти  невежественные
азиаты, не обратились сразу в бегство, когда  он  в  твердо  установленное
время  включил  свой  громкоговоритель?  Во-вторых,  никак  не  мог   себе
простить, что он, студент Иенского университета, так легко дал взять  себя
в плен мужланами, которые разговаривают какими-то непонятными  варварскими
идиомами и сейчас, раскрыв пасть, явно над ним глумятся. И  надо  же  было
этому  случиться  теперь,  когда  Россия  уже  растоптана,  до  Москвы   и
Ленинграда рукой подать! Но больше всего его поражало, что эта  в  порошок
размолотая армия еще не осознает своего безнадежного положения:  поглядеть
только - солдат заправляется супом и с аппетитом уминает  при  этом  хлеб,
тот самый головорез, который на таком странном немецком языке крикнул  ему
нелепое приветствие, а сейчас что-то объясняет другим, и  те  корчатся  от
смеха. Плакать им, дуракам, надо!
   Батарея грохнула из всех своих орудий, стоявших в  нескольких  десятках
метров отсюда. Выстрел трехдюймовки, как известно, весьма звучный и хорошо
продувает непривычные уши. Бедненький немец, который, поди, никогда  пушки
близко и в глаза не видел, да и вообще в теперешнем своем  положении,  как
успел заметить Рууди, походил на только что выхолощенного барана, невольно
плюхнулся наземь.
   Тут уж насмешки посыпались градом:
   - Уведите его  поскорее,  такой  страх  большей  частью  через  задницу
выходит, а мы к немецкой вони не привыкли.
   Вконец ополоумевшего пленного немца повели к комиссару полка  и  оттуда
дальше - в дивизию.
   Лейтенанта Вийрсалу, который ходил теперь  козырем,  грудь  колесом,  и
всех троих бывших с ним в разведке в тот же день  представили  к  медалям.
Если пройдет, они будут в полку первыми.
   Вот чем окончился обеденный перерыв в тот жаркий день, когда  уже  и  в
сапогах хлюпало от пота.



22

   Теперь много чтения нам сбрасывают с неба. Бросаем и мы и они.  Бывает,
вся дорога просто устлана листовками. На немецком, разумеется, - наши,  на
русском - изготовленные немцами. И в тех  и  в  других  призывают  кончать
войну и переходить к противнику, сдаваться в  плен.  У  немцев  так  прямо
написано в конце, что листовка служит пропуском сразу для десятерых.
   Нужно сказать, что и те и другие листовки дают основание для обсуждения
и размышлений. В одной нашей отпечатаны объявления  из  какой-то  немецкой
газеты, она сплошь состоит из траурных извещений о погибших  на  Восточном
фронте, и ее сопровождает весьма убедительный  комментарий:  такая  судьба
может постичь любого немецкого солдата. Разумеется,  так  оно  и  есть.  В
другой листовке - нашей  -  приведены  выдержки  из  неотправленных  писем
убитых немецких солдат к близким, где говорится,  что  бои  тяжелые.  Тоже
верно. Эту страну не только завоевать, но даже просто пройти ее пороху  не
хватит. И хотя сейчас мы еще плохо сопротивляемся, однако для  немцев  асе
равно это отнюдь не прогулка.
   Но  одна  немецкая  листовка  нас  просто  потрясла.  На  ней   большая
фотография, и в центре, окруженный немецкими офицерами, сидит наш  офицер.
Как сообщает текст, это будто бы взятый в плен сын Сталина.
   Обсудили с ребятами и пришли к выводу, что все это галиматья  и  чистая
пропаганда. Во-первых, есть ли вообще у Сталина сын, этого  никто  из  нас
наверняка не знает. Во-вторых,  разве  сына  такого  выдающегося  человека
пустят в столь опасное место, где он может попасть в  плен?  И  даже  если
так, то войны это еще не решает. Нынче не так, как  бывало  прежде,  когда
один король воевал с другим, и если одного королевского сына брали в плен,
то можно было и войну кончать. Так мы думали...
   А Сярель очень правильно заметил:
   - Если это правда, значит, у товарища Сталина, помимо всего остального,
еще и большое личное горе, как у любого отца.
   В самом деле, если это правда, значит, не миновала война и дома  самого
руководителя государства. Горе и сюда пришло, не спросив разрешения. Но  в
общем-то, как уже сказано, мы не особенно этому верили.



23

   Боже мой, как давно это было! Будто в прошлом веке!  А  на  самом  деле
всего лишь минувшей весной.
   Учебная батарея идет на обед. Грохаем по булыжнику,  звеня  шпорами,  и
громко поем:

   Артиллеристом я родился,
   под сенью пушки вырастал,
   огнем картечи я крестился,
   когда в бою врага встречал.
   Когда пехоте будет трудно
   и нас на помощь позовут,
   тогда тяжелые шрапнели
   врага на части разорвут.

   Всегда полным голосом, в конце каждой строки всегда пауза в  два  шага,
после каждого куплета - в четыре, начало и конец - точно вместе,  из  всех
глоток одновременно.
   И у самой столовой:

   Последний путь на этом свете.
   Труба прощально протрубит,
   мой гроб увозят на лафете,
   три раза пушка прогремит.

   Только совсем все не так, все совсем по-другому! Рейна и  Ропса  нет  в
строю, их укрыла красная глина в России, Антса, беднягу,  так  изрешетило,
что трудно сказать, что от него осталось в земле, а что - на  поверхности.
Не везут нас на тот свет на лафете под грохот медных труб.
   Я так привык, что на строевой подготовке  Ропс  всегда  стоял  от  меня
слева, потому что был чуть-чуть пониже. Теперь он не стоит, а мне все  еще
кажется, что он здесь.
   Так идут рядом с нами те, кого уже нет. Это  второй,  невидимый  строй.
Сколько нас сег