сияет звезда.

   Любимая песня старшего лейтенанта Рандалу "Катюша".  Ее  еще  и  потому
приятно петь, что тут могут присоединиться и русские. Среди них есть очень
хорошие певцы. А сверхсрочник сержант Кяпа из штаба бренчит  на  гитаре  и
поет шлягеры. Завлекательная эта песенка - "По дороге на Мехико...".
   Однажды в обеденный перерыв я видел Кирсипуу в  тени  под  двуколкой  с
маленькой книжкой в руке - английско-эстонский карманный словарь  Векшина.
Ненормальный парень, зубрит английские слова!
   Сярель ведет дневник. Только по вечерам, потому что тут уже  более  или
менее твердо знаешь, что день пережит.
   А Ильмар читает какой-то эстонский  календарь,  времен,  предшествующих
первой мировой войне, который мы случайно  обнаружили  в  одной  эстонской
деревне на Псковщине.
   Это было удивительное событие.
   Колонна шла по дороге, дорога делала поворот.
   За поворотом - деревня.
   И мы обомлели. Хочешь  верь,  хочешь  не  верь  -  перед  нами  частица
Эстонии. Длинные дома, под одной крышей и жилые комнаты, и рига, и  крытый
ток. Отдельно стоят амбары и бани. Яблоневые  деревья  и  сады.  Этого  не
может быть!
   Но  тем  не  менее  это  так.  Перед  нами   была   деревня   эстонских
переселенцев, теперь какой-то совхоз, занимающийся  травосеянием.  И  даже
было так, что женщины и дети очень плохо говорили по-русски!
   Нас угостили свежесваренной бараниной - хлеба у них не оказалось, его и
прежде возили из  города.  Разговорились,  и  очень  интересный  получился
разговор, потому что, по их представлениям, Эстония оставалась  такой  же,
как в этом календаре, который Ильмар в  какой-то  избе  выпросил  себе  на
память и сейчас, наверно, уже в сотый раз перечитывает.
   Мне  тоже  очень  хочется  что-нибудь  читать  или  писать.   Сообщения
Информбюро приходят в полк редко, да и те - с  большим  опозданием,  кроме
того, по-русски мы читаем по складам. Печорские ребята - Матвеев,  Сухарев
и Костин могли бы помочь, да только  в  тех  немногих  доходивших  до  нас
сообщениях ничего про Эстонию не говорилось. Именно того, что  нас  больше
всего интересовало. Время от времени политрук  Шаныгин  рассказывает,  что
делается на фронтах, хорошего там ничего не происходит.
   Про некоторых людей говорят: родился солдатом, как, например, Вийрсалу.
Но это не совсем правильно. Человек не рождается для войны.  Иначе  почему
же и на войне  наперекор  всему  он  хочет  заниматься  чем-нибудь  совсем
другим. Даже более того - он просто жаждет чего-нибудь человеческого.



45

   Сегодня при отступлении охотились  за  немецкими  парашютистами.  Троих
подстрелили на деревьях с густыми кронами. Шлепнулись, как гнилые яблоки.
   Четвертый  остался  жив  и  даже  после  того   как   упал,   все   еще
отстреливался, пока его не обезоружили.
   Перевязали ему рану на плече, и он зашагал, прихрамывая  на  вывихнутую
при падении ногу, в направлении штаба, конвоиром был  Антон  Касук,  самый
медлительный и добросердечный человек среди номеров орудийных расчетов.
   Не  прошло  и  получаса,  как  он  вернулся   с   красивыми   немецкими
никелированными часами на запястье.
   - Хотел, зараза, драпануть, - спокойно сказал Антон, - пришлось  свинец
потратить, что поделаешь.
   - Как драпануть? - удивился Рууди. - Он же едва волочил свой растянутый
мосол.
   - Симулировал, падло, как только вошли в  заросли,  так  сразу  кинулся
наутек. Крикнул ему - стой, куда там,  пустился,  аж  кусты  трещат...  Ну
выстрелил вдогонку, по уставу положено...
   Так изложил дело Антон нам, так доложил и командиру батареи, на том все
и кончилось.
   А часы и правда красивые, "Омега". Сперва показывали немецкое время,  а
когда перевели на московское, безропотно стали показывать и его.
   (Я никогда не узнал, что Антон Касук закончил войну командиром  орудия,
потом был бригадиром в одном Вырумааском колхозе. Выйдя  на  пенсию,  стал
выращивать розы. "Омега" и сейчас у него цела и ничего,  ходит...  Стоящие
часы.)



46

   Сегодня был такой день, что немец  не  шевелился.  Мы  его  долбали  по
карте: один огневой удар - по деревне, другой - по  оврагу  или  по  лесу.
Старший лейтенант Рандалу вошел в раж, только  и  делал,  что  вычислял  и
подавал команду. Видно, мы попадали в немца, раз  к  вечеру  появилась  их
"рама". Но батарея была  хорошо  замаскирована,  сидели  тише  воды,  ниже
травы, так что нас не обнаружили.
   У всех у нас запор: в лесу полно черники.
   Говорят, кто-то приходил из дивизии и повторил, что Наш полк  -  только
какой уж это полк! - единственная артиллерийская часть в дивизии,  которая
вообще еще на что-то способна. Передал нам это лейтенант Вийрсалу, сам  он
при этом так и сиял.
   Рууди обнаружил сегодня у себя на рубашке Первую вошь.  Мы  все  ходили
поглазеть. Не знаю, откуда  они  берутся?  Видимо,  оттого,  что  спим  не
раздеваясь.
   Вообще, день сегодня что надо. Так воевать можно.



47

   Сегодня как-то мимоходом  и  незаметно,  чтобы  не  привлечь  внимания,
арестовали и увели из штаба полка капитана Ранда. Куда и почему  -  этого,
конечно, никто не знал, в том числе, наверно, и сам Ранд.  Все,  кому  эта
новость становилась известна,  приходили  в  недоумение.  Только  старшина
Раннасте не увидел в случившемся ничего особенного и заметил,  что  каждый
получает по заслугам. Он ликвидировал и капитанский чемодан,  снял  его  с
офицерской повозки, иными словами, присвоил себе и поделился с другими его
содержимым. Я ничего не взял, хотя Раннасте и предлагал мне  совсем  новое
махровое полотенце.
   Мне этот капитан  нравился.  Не  очень  высокого  роста,  по-деревенски
крепкого сложения, образцовый наездник и толковый  человек,  преподававший
артиллерийское дело в военном училище. Прямолинейный, решительный,  резкий
на слова и невероятно спокойный. С ребятами обходился хорошо. Любимчиков у
него не было. Ко всем относился одинаково. Если кто-нибудь делал что-то не
так, он сразу объяснял, что к чему, никогда не измывался и  не  оскорблял.
Если дело делалось хорошо, то он так и говорил, не хвалил и не  хлопал  по
плечу. Корректный до мозга костей. Никогда ни одного  похабного  анекдота,
ни одного бранного слова. Никогда не терял головы.
   Единственно, что могло послужить причиной происшедшего, было то, что он
всегда честно высказывал все, что думал, и делал это в присутствии бойцов.
Он был недоволен отступлением. Несколько раз  резко  отзывался  о  пехоте,
осуждал панику и запоздалые нелепые распоряжения сверху.
   Но разве это основание? Капитан  ведь  был  прав,  Или  они  никому  из
офицеров  старой  армии  не  доверяют?  Нет,  это  тоже  неверно:  сколько
капитанов осталось, не говоря уже о лейтенантах, и так воюют,  что  только
держись.
   - Какая-то гнида нажаловалась, - решил Рууди и, по-видимому, был прав.



48

   Вечером Рууди сказал:
   - Теперь я уже не говорю: хорошо,  что  бог  не  создал  меня  навозным
жуком.
   - А что, жуком быть лучше, чем солдатом?
   - Лучше.
   - А что бы ты делал, если бы был жуком?
   - Помчался бы что есть духу домой, так, чтобы вода для кофе  в  заднице
закипела.
   - А у немецких лошадей  катышки  питательные,  небось  не  утерпел  бы,
попробовал?
   - Даже на зуб не взял бы, -  затряс  головой  Рууди,  -  пока  дома  не
завидел бы катышей моего старого Каурого...
   Наряду со смертью, тяготами сражений, усталостью от маршей,  путаницей,
сопутствующей поражениям,  и  чувством  подавленности  появился  еще  один
незримый, но неотступный  спутник  войны,  который  порою  прямо  надрывал
сердце. То была тоска по дому.
   Мы уже давно ее испытывали, только  не  умели  с  такой  одухотворенной
поэтичностью говорить о ней, как Рууди.



49

   Ем пшенную кашу с постным маслом и думаю:
   Спасибо, что ты когда-то была у меня. Ты, моя первая  и  беспредельная,
моя  великая  любовь,  чистая  и  единственная!  Такая  любовь   не   ищет
наслаждений, потому что она - _чудо_. Не знаю,  умру  я  сегодня,  завтра,
послезавтра или, может быть, даже останусь жив в этой безумной  войне,  но
того, что между нами было, никто и ничто не может у нас отнять.
   Я ем горячее пшенное варево и не чувствую его вкуса. Может быть, у него
и нет вкуса. Я даже не чувствую и того, как оно обжигает мне рот. Два  дня
я не ел ничего горячего. Только это, наверно, совсем не важно. Важно,  что
я желаю думать, помнить и чувствовать, то есть быть человеком.  Быть  выше
убийственной усталости и отупляющего голода.
   ...Если  я  умру,  прошлое  мое  будет  таким  маленьким,  что  в  него
вместишься только ты, моя первая любовь. Так ты велика!
   А помнишь? - конечно же, ты это помнишь - как весной мимолетные поцелуи
в  темном  уголке  школьного  коридора  сменялись  долгим  уединением   на
пригородных лугах, где от края до края, от земли до неба - мы были  только
вдвоем? Мы, подобно цветам вокруг нас, заполняли все мироздание, просто  и
естественно отдаваясь друг другу.
   Я знаю - никогда это не повторится. Ни у  меня,  ни  у  тебя.  Наверно,
живым я из этого ада не выйду, но в жизни у меня  было  нечто  прекрасное,
потому что своей любовью ты сделала меня намного  лучше,  чем  я  был.  Ты
можешь выйти замуж второй, третий, четвертый раз,  но  это  не  повторится
никогда, уверяю тебя. Я скажу тебе это даже из могилы и не ошибусь.
   Наверно, много юношей погибнет в этой войне, не узнав  такого  счастья.
Мне в моей жизни в этом отношении повезло, умри я хоть сейчас - все  равно
я скажу, что умру счастливым. Не смейтесь, олухи, теперь я знаю, любовь  -
великая сила.
   Может быть, для того, чтобы  это  понять,  была  нужна  война?  Но  вот
Халлоп, этот старый янки,  со  звоном  бросает  ложку  на  дно  котелка  и
говорит:
   - Теперь бы самокрутку потолще и ливерпульскую потаскушку помоложе.
   - По правде-то говоря, - добавляет он, -  самые  молоденькие  и  пышные
были все-таки в Гдыне. Наверно, потому,  что  в  Польше  это  единственный
порт, отсюда и большая конкуренция, а еще и  потому,  что  в  этой  стране
противоречия между бедностью и богатством острее, чем где-нибудь в  другом
месте. Однажды в Стокгольме шла впереди меня женщина,  ну  просто  чудо  -
бедра, ножки и прочее... Вытащил десять крон, догнал и сзади  молча  сунул
ей. А она - до чего же была  хороша  -  мгновенно  развернулась,  швырнула
деньги мне в лицо и влепила такую пощечину, что я три дня ходил распухший.
В Таллинне за эти самые десять крон и жена министра бы согласилась.
   Отправились на реку  драить  котелки.  Закурили,  а  вот  потаскуху  ни
ливерпульскую, ни польскую, ни таллиннскую Халлопу взять было неоткуда. Не
говоря уже о стокгольмской.
   Только и оставалось, что закурить.
   (Я никогда не узнал, что моя первая любовь уже в 1942 году вышла  замуж
за человека, который был каким-то хозяйственником.  На  свадьбе  они  пили
медицинский спирт, потому что подруга моей возлюбленной работала в аптеке,
а во время оккупации, кроме слабого вина,  выдаваемого  по  норме,  ничего
покрепче достать было нельзя. Они были счастливы и, наверно,  любили  друг
друга. В сентябре 1944 года оба они погибли во время шторма на  Балтийском
море, когда вместе с еще девятнадцатью спутниками на старой моторной лодке
пытались добраться до Швеции.
   Значит, не только земля, но и вода может соединить судьбы.)



50

   Этой ночью я был дома.
   И почему-то наша старая изба была совсем темная. И темнота  -  удушливо
тяжелая, и все - какое-то странное.
   Отец и мать тонули в этой темноте, виднелись только их  лица  и  плечи.
Они смотрели на меня немигающими глазами. Там же должны были быть три моих
брата и сестра. Я их не видел, но чувствовал, что они дома.
   Я рассказал им, что был на войне,  что  она  ужасна,  но,  как  видите,
вернулся. Я дома, и все опять хорошо. Я, должно быть, даже смеялся.
   Никто мне ничего не сказал.
   И тут передо мной возник наш большой старый обеденный стол. Вокруг него
никого не было, только я один. Почему-то на мне  была  моя  новая  длинная
шинель, несмотря на то что стояло лето.
   Никого за столом не было. Вдоль него стояла длинная  скамья,  на  одном
конце которой виднелась впадинка от сучка, в детстве на рождество я  колол
в ней вальком орехи. Я не сел на эту бесконечно  знакомую  скамью,  потому
что никто на ней не сидел. Я был один.
   Я проснулся от собственного крика, и такая боль сдавила мне сердце, что
я не мог вздохнуть...
   ...Так  оно  и  есть,  помимо  всего  остального,  такого  тяжелого   и
страшного, на войне существует еще две особенно тяжелые и страшные вещи.
   Одна из них - это когда  во  сне  побываешь  дома.  Нет  ни  войны,  ни
смертей; Ты ешь за  домашним  столом  домашнюю  еду,  ведешь  с  домашними
домашние разговоры. Ты встречаешься с той чудесной  девушкой,  которую  ты
любил, она подает руку и, может быть, вы  даже  целуетесь...  И  тут  тебя
будит  разрыв  снаряда  или  трясет  за  плечо  командир.  Очень  страшное
пробуждение. Такого пробуждения не пожелаешь никому, а сколько раз на этой
войне  именно  так  просыпались  бойцы!  И  сколько  тысяч  после   такого
пробуждения сразу шли на смерть.
   И вторая - это когда полк идет в бой. Идет и молчит. Лязгают  опущенные
орудийные щиты, скрипят обозные повозки, ржут лошади,  позванивают  шпоры.
Но солдаты молчат. И не только  потому,  что  разговоры  запрещаются.  Над
колонной неумолимо навис тягостный вопрос: кто? Кто  останется  здесь,  на
безымянном холме, в незнакомой деревне, в никому не известных зарослях - и
кто вернется обратно? Колонна знает: все умереть не могут, но  и  в  живых
все не останутся, это неправдоподобно. Только  кто?  Кто  погибнет  и  кто
останется жив? С кем окажусь я? Я не хочу  здесь  остаться,  но  от  этого
никто не застрахован. Ибо кто-то _должен_ умереть, это очевидно.  Несмотря
на то, что никто не хочет, никто не думает, что погибнет именно он. И хотя
мы пока живы и невредимы, судьбой войны  колонна  разделена  на  тех,  кто
останется жить, и на тех, кого ожидает Великое Безмолвие. Что  кого  ждет?
Этот вопросительный знак замыкает рот на замок, он  делает  нас  нервными,
злыми, просто не хватает сил быть  выше.  Хоть  бы  прийти!  Хоть  бы  уже
началось! Хоть бы скорей все было позади...



51

   Лежим на краю тальника, заряженные карабины  на  расстоянии  протянутой
руки.  Нас  шестеро.  В  полдень  получен  приказ  выставить  охранение  в
километре-полутора впереди батареи, потому что опять нет связи с  пехотой.
Неизвестно даже, есть ли она между нами и немцами. А сейчас, значит, мы  и
есть это охранение, которое лежит на брюхе, жарясь на солнцепеке.
   Перед нами в знойном мареве мерцает хилое клеверное  поле,  там  далеко
местность становится выше, глаз различает картофельное и  капустное  поля.
Интересно - целое поле капусты. В Эстонии никогда такого  не  увидишь.  За
полем - деревня.
   Время тянется. Кузнечики стрекочут, бабочки порхают. Обливаешься потом,
хотя и не шевелишься. Сярель заползает под куст, кладет карабин под голову
и устраивается поспать.
   - Случится что-нибудь, разбудите!
   Рууди, не вставая, тянет к себе под нос сумку от противогаза, выуживает
из нее полбуханки хлеба и два грязных куска сахара. Половину хлеба и  один
кусок сахара ловко бросает Ильмару. И они с аппетитом принимаются за еду.
   - Не оставляйте наблюдения! - сонно бормочет Сярель под кустом.
   - Не оставляем. Супостат коварен, - дурачится Рууди с набитым ртом.
   Время тянется. Очень жарко. Хочется пить, но у нас нет с собой фляжек.
   Ничего не слышно. В деревне никакого движения. Кузнечики так стрекочут,
что от напряженного ожидания начинают болеть барабанные перепонки.
   Время тянется.
   Только часа через три за нами приходит связной: ведено вернуться!
   Сквозь заросли начинаем пробираться обратно в батарею.
   Среди прекрасного лиственного леса очень тихая поляна.  Пышные  кустики
дикого клевера доходят нам до колен, ромашки крупные, ярко-белые. Звонко и
весело щебечет на склоненной березе незримая птица. Будто и нет войны.
   - Дьявол, чего ты искушаешь! - кричит вдруг Халлоп и, схватив  с  земли
сук, швыряет его в березу.
   При этом у него очень гневные глаза.



52

   Капитан Нойман эстонизировал в 1937 году свою фамилию и стал Уусмаа, но
от пьянства это его не спасло. Штабной  писарь  говорил  как-то,  что  ему
удалось  сунуть  нос  в  офицерское   досье   (адъютант   случайно   забыл
запломбировать сейф), в дисциплинарную карточку Уусмаа внесены  интересные
записи:
   "Один месяц домашнего ареста за то, что такого-то числа в пьяном виде с
хлыстом гнался в Тарту по улице Кюйни за незнакомой женщиной". Или:
   "...за  неподобающее  поведение  в   нетрезвом   состоянии   в   казино
артиллерийских офицеров..." Или:
   "...за распевание в пьяном  виде  нецензурных  песен  и  приставание  к
женщинам в ресторане "Синимандрия"..."
   Он служил  в  спецкоманде  группы,  что  теперь  соответствует  штабной
батарее. Это  было  теплое  местечко.  Зашел  часа  на  два,  поговорил  с
сержантами и писарем команды и, если нет в это время  офицерского  наряда,
можешь отправляться куда-нибудь бражничать. Разумеется, никакой надежды на
повышение в должности или чине у него не было. Только Уусмаа  этого  и  не
добивался. Голова у него уже давно лысая, лет ему за пятьдесят, жены нет и
к службе он, видно, относится,  как  к  источнику  денег,  необходимых  на
выпивку. Мундир всегда из самого дешевого офицерского материала, на  ногах
стоптанные  сапоги,  похоже,  что  на   водку   шла   и   некоторая   доля
обмундировочных денег.
   В Красную Армию капитана Уусмаа  перевели,  очевидно,  без  сучка,  без
задоринки. Водку он пил по-прежнему, только без скандалов и не в служебное
время. Можно предположить, что это давалось  ему  нелегко,  наверно,  даже
приходилось бороться с собой.
   В молодости Уусмаа был наверняка блестящий и способный  офицер,  потому
что свое дело он знал и сейчас. Он искусно владел оптическими и  звуковыми
приборами, а в знании топографии ему не было равных в полку. Когда руки  у
него еще так не дрожали, он получал  награды  за  стрельбу  из  пистолета.
Между  прочим,  он  единственный,  кто,  уходя  на  фронт,  взял  с  собой
логарифмическую линейку.
   В дни войны капитан Уусмаа  оставался  как  бы  в  стороне  от  больших
событий: что он делал в  штабной  батарее,  этого  точно  никто  не  знал.
Вынужденный вести трезвый образ жизни, он  вдруг  стал  очень  тихим  и  в
высшей степени  деловым.  Говорили,  что  командир  полка  его  ценит  как
опытного и умного офицера. Этому можно верить. Кроме того, он еще и смел.
   А сегодня случилось так, что Уусмаа с самого утра был сильно на взводе.
Кто его знает, откуда он после большого перерыва снова достал самогон?  Он
удрал  из  штаба  и  пошел  по  огневым  позициям.  Планшет  был  у   него
подозрительно туго набит, и сумка от  противогаза  выглядела  тяжелой.  Он
любезно обращался ко всем офицерам, предлагая  им  отхлебнуть  из  плоской
бутылки, не забывал и ребят у орудий. Кто пил, кто нет.
   - На войне нужно, чтобы всегда был глоток, - философствовал он, - война
- это занятие для сумасшедших, на трезвую голову нормальному человеку  она
противопоказана. Человек существо страшное, он нападает на себе подобного.
Представьте себе, что животные опустятся  до  уровня  человека,  что  если
лошади начнут убивать лошадей, коровы  -  коров,  овцы  -  овец...  Пейте,
ребята, самогон что надо...
   - Так почему же вы стали кадровым военным, если считаете, что  война  -
занятие для сумасшедших? - позволил себе спросить Рууди.
   - Друг мой, - ответил капитан Уусмаа слегка заплетающимся языком, но  с
еще вполне ясными глазами, - для меня это означало только профессию, я  же
никогда не думал, что мне придется пойти на настоящую войну... Она еще все
смешает, эта чертова война, увидите сами... Тот из нас, кто останется жив,
после войны совсе