травы, отвалил  по-барски.  Лопай,
Куста, нынче все клецки, как в старину эстонцы говорили.
   А я улягусь здесь же, подле тебя. Отстегну от седла  потник,  подстелю,
подложу седло под голову. Распущу ремень, сниму сапоги и портянки. Так.  А
теперь стяну галифе пониже, чтобы прикрыть ступни,  концы  штанин  завяжу.
Брюки стали, можно сказать, утеплительным футляром. Готово, сверху шинель,
он может прийти.
   Да-а-а, он уже тут.
   Хрумкай, Ветер, хрумкай, старина. Эх, ведь не так уж много  и  осталось
нас, старых батарейных кули. Пропахших конюшней,  тавотом  и  дегтем.  Нас
мало, поэтому будем держаться вместе.
   Совсем засыпаю, сторожи меня, Ветер.
   Знаю, что и тебе тяжело. Очень тяжело. Служба в мирное  время  для  нас
обоих, по сравнению с теперешней, просто детская игра.
   Только  тебе,  если  уж  совсем  честно  рассудить,  все-таки  немножко
полегче. Смею предположить, что о войне ты так много, как я, не думаешь  и
на душе... на душе... у тебя... наверно... по... легче...



35

   Сегодня продирались с орудиями по грудь в болоте  и  топи,  потому  что
опять отрезаны от больших дорог.
   Когда самое трудное осталось позади и мы приблизились к высокому  лесу,
послышались  звонкие  женские  голоса.  Выяснилось,  что  кто-то  приказал
деревенским женщинам выстилать дорогу через болото хворостом и деревянными
чурками. Эту работу они выполнили хорошо, поэтому последние километры дело
у нас пошло намного веселее.
   Женщины с мокрыми  и  грязными  ногами  стояли  на  повороте  дороги  и
смотрели на нас с явным сочувствием. В самом  деле,  картина,  которую  мы
собой являли, в восторг  привести  не  могла:  потные,  с  головы  до  пят
заляпанные грязью, с лошадей течет, на груди и на  удилах  висит  пена,  в
обозе вместо развалившихся колес волокуши.
   - Ох, молоденькие-то какие! - запричитала какая-то женщина средних лет,
когда мы с ней поравнялись. Ее оханье услышал Рууди.
   В несколько шагов он оказался перед нею и остановился, не зная, как  бы
подостойнее ответить на это сочувствие. Он смутился, очевидно, оттого, что
слабо владел языком, и в еще большей мере оттого,  что  рядом  с  женщиной
стояла молоденькая девушка, как спелая ягодка. Правда,  на  ней  было  это
странное одеяние,  которое  мы  впервые  здесь  увидели,  -  его  называют
фуфайкой или ватевкой тоже, и она вся в грязи, но  девушка  в  самом  деле
была очень хороша. Растерянность Рууди длилась недолго:  сперва  он  обнял
женщину, потом схватил на руки девушку, поднял ее в воздух, так что из-под
юбки мелькнули белые коленки, и так звонко чмокнул ее прямо  в  губы,  что
даже артиллерийские лошади испугались.
   - Ну и богатырь! - всплеснули руками тетки.
   Сквозь строй смеющихся женщин мы вышли на сухую лесную дорогу.



36

   Сегодня утром на нашем участке был прорван фронт. На  рассвете  яростно
залаяли   наши   уцелевшие   орудия,   над   передовой    урчали    легкие
бомбардировщики. Едва нам выдали утренний брандахлыст, который  становился
день ото дня все водянистее, как наступила зловещая тишина и вслед за  ней
- приказ отступать.
   Дорога была песчаная. Орудия приходилось подталкивать руками. Вскоре мы
стали чумазые и взмокшие, как черти. Но это  еще  полбеды.  Над  колоннами
отступающих войск носились самолеты, стрекотало  бортовое  оружие,  бахали
бомбы. До сих пор мы продвигались благополучно,  но  в  любой  момент  они
могли обнаружить и нас, хотя проселочная дорога шла через высокий сосновый
лес.
   Лес кончился, впереди был открытый косогор и на нем  деревня.  Едва  мы
дошли до первых домов, как нас остановили пограничники.
   - Приказ командующего фронтом маршала  Ворошилова:  ни  шагу  назад!  -
рявкнул молоденький сержант командиру полка.
   Хорошо сказать: с ходу остановить марш и,  не  имея  никаких  данных  о
пехоте и передовой, занять оборону, - это уж слишком. Кроме того, судя  по
шуму, сражение на левом фланге происходило подозрительно далеко на востоке
- давно обогнав нас.
   Командир  полка  (теперь   уже   майор)   Соболев,   сохраняя   внешнее
спокойствие, разъяснил сержанту, что первой остановиться должна бы все  же
пехота, а  потом  артиллеристы.  Он  посоветовал  прислушаться,  насколько
глубоко вклинился противник слева. Мы окажемся в мешке  -  единственная  в
дивизии артиллерийская часть.  Кроме  того,  мы  отступаем  не  по  своему
усмотрению, нами получен приказ из дивизии.
   - Товарищ майор, может, и ваша правда,  но  нам  приказано  задерживать
отступающие части!
   - В данном случае, сержант,  это  было  бы  просто  глупо,  хотя  я  не
возражаю против приказа командующего фронтом, - разозлился майор Соболев и
подкрепил свои слова трехэтажным матом.
   У околицы мы  как-то  разделились,  командиры  получили  приказ  просто
обойти деревню, и было указано место за  нею,  где  колонна  должна  опять
соединиться. Часть солдат, и меня в том числе, отправили в заграждение  за
пустое поле перед деревней. К нам попал и  заместитель  политрука,  бывший
корпорант Лоот.
   Это был ушлый парень, в  мирные  дни  руководивший  полковым  клубом  и
библиотекой, а теперь во время войны своего места так  и  не  нашедший.  С
ребятами у него отношения почему-то не клеились, его считали  карьеристом.
Многие из старого  призыва  помнили,  что  летом  сорокового  года,  когда
создавались солдатские комитеты, бросалось в глаза,  как  Лоот  сгорал  от
желания быть туда избранным. Довольно быстро он стал политруком части, и у
него на рукаве  вдобавок  к  капральским  шевронам  и  звездочке  появился
красный треугольник, пересекаемый  сине-черно-белой  нашивкой.  Потом  ему
стало известно, что на этой должности полагаются майорские шевроны  с  тем
же треугольником. Он  принялся  добывать  офицерский  мундир,  но  на  это
потребовалось время, а тут произошло переформирование и переход в  Красную
Армию, где он получил петлицы старшины с четырьмя треугольниками и красную
заезду на рукав, которую  русские  товарищи  на  своем  жаргоне  почему-то
называли помидором. Как уже сказано, в  его  ведении  находились  полковой
клуб, библиотека и все прочее, что стали именовать наглядной агитацией.
   Итак, лежим на животе на поле у деревни. Полк  развернулся  по  обе  ее
стороны. Громыхание орудийных колес постепенно удаляется. Там,  откуда  мы
пришли, все еще - подозрительная тишина. Но длилась она недолго.  Внезапно
в воздухе опять завыло. Непосредственно за  нами  обрушился  огневой  удар
артиллерии. Через четверть часа в трех-четырех местах выросли столбы  дыма
и взвились языки пламени: домишки-то ведь сухие, как береста.
   Старшим над нами был назначен лейтенант Вийрсалу.
   - Чего мы еще ждем здесь, - крикнул ему  Ийзоп,  -  пограничная  охрана
унесла  ноги  из  деревни,  орудия  ушли  далеко  вперед,  двинемся  и  мы
помаленьку!
   -  Да,  вроде  бы  рассиживаться  нам  тут  нечего,  -  добавил  Рууди,
сворачивая самокрутку, - мы ведь  даже  не  знаем,  есть  ли  еще  впереди
пехота, как бы нам  немцам  в  лапы  не  угодить.  Или  будем  добровольно
героически защищать эту горящую  деревню?  Может,  по  приказу  Ворошилова
вдесятером будем удерживать фронт?
   Вийрсалу прекрасно понимал эти слова, наверно,  он  и  сам  думал,  что
пришло время уходить. Но его командирская честь не допускала, чтобы  бойцы
давали ему советы. Поэтому он молчал и старательно рассматривал в  бинокль
поросший кустарником луг, который на расстоянии  примерно  трехсот  метров
смыкался с полем.
   Ребята  встали,  привели  в  порядок  одежду,  закурили  и   постепенно
собрались вокруг Вийрсалу.
   Деревня была охвачена сплошным пламенем.
   Вдруг из огня и дыма появился всадник, делопроизводитель  штаба  полка,
старший лейтенант Мульдвере.
   - Следовать за полком! - крикнул он еще издали.  -  Пограничной  охраны
больше не видно.
   Он  тут  же  рассказал,  что  немецкая   тяжелая   батарея   обстреляла
перекресток дорог. Три бойца и одна упряжка вышли из строя, люди,  правда,
только ранены, один все же очень тяжело. Это был тот  грузинский  мальчик,
новобранец, который в апреле прибыл в полк.
   Отправились все вместе. Вийрсалу и  Мульдвере  впереди,  мы  толпой  за
ними. Мульдвере мы всегда видели только за столом в  штабе,  странно  было
теперь увидеть его верхом. Наверно, ему и самому было неловко, потому  что
он вскоре спешился и повел коня под уздцы.
   Полыхавшая деревня осталась уже позади, когда Рууди вдруг обнаружил:
   - А где же Лоот?
   В самом деле, Лоот исчез, а мы и не заметили. В этом ничего  особенного
не было, потому что Лоот нестроевой, обычно он вертелся где-то  при  штабе
или в обозе, а сегодня неизвестно почему затесался в нашу компанию.
   - Кто его видел последним? - спросил Вийрсалу.
   - Пожалуй, я, - медленно произнес Ийзоп. - Незадолго перед тем, как нам
сняться. Сказал, что  живот  бунтует,  и  побрел  в  кусты...  Ах,  да,  с
гимнастерки у него были спороты петлицы и не было помидора на рукаве...
   - Перебежал, зараза! Все ясно, и нечего рассуждать, - решил Рууди.
   - А ему это - студент, говорит по-немецки. Всех нас выдаст,  -  добавил
Ийзоп. - Про тебя, Рууди, например, расскажет, что у тебя длинный  язык  и
что ты обозвал  немецкого  пленного  навозным  соловьем.  А  если  он  еще
вдобавок скажет про то, как ты голой задницей водил немецкого  летчика  за
нос, так они специальную эскадрилью пошлют, чтобы тебя обнаружить...
   Треп трепом, а вообще-то нам было не до шуток.
   Обидно, что среди нас  оказался  такой  двурушник.  Только  представить
себе: политработник - и переходит к  врагу.  Значит,  вся  его  предыдущая
служба была не что иное, как угодничество и карьеризм в чистом виде.
   - Зараза, дерьмо паршивое, - повторил Рууди, обобщая  наше  чувство.  И
очень правильно добавил: - Теперь придется нам эту кашу расхлебывать.
   Первый втык получил лейтенант Вийрсалу от командира  полка.  Почему  не
доглядел? Почему на месте не пристрелил?
   А писарь Баранов говорил потом, что комиссар, слушая  эту  историю,  от
злости чуть наизнанку не вывернулся. Можно поверить, вполне можно. Это был
для него большой удар, пошатнулась его репутация человека, знающего людей,
потому что именно Лоот пользовался у него доверием.  Комиссар  всегда  был
замкнутым и недоверчивым, а теперь еще больше убедился, что для этого есть
основания. Он якобы даже процедил сквозь зубы:
   - Эстонцам нельзя доверять!
   Вот это и была та каша, которую нам пришлось расхлебывать.
   Вообще, наверно, война - великий пробный камень каждого человека.
   Потому что война - это сама смерть. Перед ее лицом, наверно, невозможно
лгать и притворяться, на войне человек именно таков,  каков  он  на  самом
деле.
   Господи, да мало ли что бывало, но то, что произошло  у  нас,  -  явное
предательство, так мог поступить только подонок. Никто не возразил,  когда
Рууди сказал, что он, не моргнув глазом, расстрелял бы этого человека.



37

   Если случается, что у эстонца все  в  порядке  с  головой,  то  у  него
большей частью ненормальные ноги. То есть - огромные. Вполне понятно,  что
у таких крупных мужчин, как фельдшер Маркус или Рууди,  большие  ноги,  но
Ийзоп вовсе не крупный. Чуть выше метра семидесяти, а сапоги у него  сорок
четвертого размера!
   Очевидно, дело здесь в длительном влиянии  среды,  к  которой  особи  с
течением времени приспособились. То обстоятельство, что эстонский народ  в
своем невежественном консерватизме больше  четырех  тысяч  лет  прожил  на
одном месте, несомненно, оказало воздействие  и  на  строение  тела.  Ведь
преобладающая часть  Эстонии  низменная  и  болотистая.  Естественно,  что
большие  ступни  позволяют   успешнее   преодолевать   мягкую   болотистую
местность. Несомненно, происходил жестокий  естественный  отбор:  особи  с
меньшим размером обуви, тщетно взывая о помощи, погибали в гнилых болотах,
а пращуры с большими ступнями шествовали дальше  и,  вытащив  из-за  пояса
каменный топор, полные энтузиазма  принимались  рубить  новые  хижины  для
новых поселенцев в таких местах, где другой народ поразумнее либо вымер бы
с голода, либо, разозлившись, плюнул  и  ушел,  прежде  чем  плевок  успел
высохнуть.
   Это что касается теории  эволюции.  На  практике  жертвой  этой  теории
оказался рядовой боец Ийзоп, у которого подметка левого сапога  безнадежно
увязла в жирной красной глине. Он пытался разжиться новой обувью, но сапог
сорок четвертого размера нигде не было. Целых полторы недели Ийзоп ходил с
прикрученной  проводом  подошвой  и  выслушивал  всевозможные  комментарии
(сапог с воздушным охлаждением, с автоматическим  втеканием  и  вытеканием
воды и тому подобное) и советы, от которых, разумеется, подметка к  сапогу
не приросла. Но зато на марше Ийзоп выигрывал. Он то и дело  забирался  на
обозную  телегу  и,  нежась,  шевелил   розовыми   пальцами,   которые   с
любопытством выглядывали из грязных портянок.
   Однажды старшина все же раздобыл для Ийзопа новые бахилы, какие  мы  до
сих пор видели только  издали.  Это  были  кирзовые  сапоги.  Правда,  они
болтались немного, но Ийзоп поплотнее затянул их ремешками от Шпор.



38

   С заспанными глазами я стоял в штабе полка рядом  с  капитаном  Рандом,
его немытый палец медленно двигался по карте.
   - Поедешь вот вдоль этого болота. Разузнаешь, нет  ли  там  немцев,  не
идет ли по болоту  какая-нибудь  дорога,  поглядишь,  не  видно  ли  нашей
пехоты.  Только  будь  осторожен:  двигайся  под  защитой  кустарника,  на
открытое место не суйся. Наблюдай внимательно. Возьми мой бинокль.
   Я посмотрел на капитанскую карту. Болото не бог весть какое большое.  В
западной его  части  -  а  она,  может  быть,  уже  у  немцев  -  отмечена
возвышенность с какой-то деревней. Это "может быть" и беспокоит  капитана.
Никто ничего твердо не знает, связи с пехотой нет; неизвестно, имеется  ли
она еще впереди. А дорога или тропа интересует нас потому,  что  немцу  по
ней  легче  и  напрямик  перейти  болота.  На  карте,  правда,  дорога  не
обозначена.
   - Товарищ капитан, мне одному идти?
   - К сожалению, да. Мне некого дать тебе с собой.  Если  немца  увидишь,
галопом обратно. И вообще, больше часа не отсутствовать!
   Я еще раз бросил взгляд на карту и вышел. Просто молча  повернулся,  не
отдавая чести. Война - все стало как-то проще. И капитан,  не  по  уставу,
обращается на ты - старый призыв.
   Оседлал как следует своего Ветра и вскочил  в  седло.  Поводья  взял  в
левую, заряженный карабин спустил с предохранителя, ремень перекинул через
правое плечо, чтобы оружие было под мышкой.
   До болота недалеко, километра полтора.
   Стояло раннее утро.
   Молодой ельник источал свежий запах хвои. Было влажно и прохладно,  так
что я поеживался - в лесу солнце начинает  пригревать  только  к  середине
утра. А невидимые птахи с такими родными голосами спокойно  и  по-деловому
щебетали, будто нигде в мире и не было никакой войны.
   Неприятно было двигаться между росистыми  молодыми  елочками,  обильная
влага пропитала гимнастерку и тонкие  летние  брюки.  Мокрым  рукам  стало
холодно. Выехал на открытое место и пустил Ветра рысью.
   Лес  становился  все  ниже,  ели  сменились  ольшаником  и  березняком.
Остановил коня и прислушался: все тихо.
   До болота наверняка  уже  близко.  Еще  раз  остановил  Ветра  и  снова
прислушался. Ничего подозрительного, только еж прошелестел от одного куста
к другому.
   Да, земля становилась все более влажной, кустарник  -  низким,  высокий
иван-чай хлестал по стременам. Вот я и у болота. Оно  расстилалось  передо
мной  километра  на  три,  покрытое  низкорослыми   кустами,   карликовыми
березами, пучками касатика и иван-чая, но были на нем и открытые участки с
хилой болотной травой и дымящимися озерцами. Болото как болото.
   Направил Ветра в  более  высокий  березняк,  привстал  на  стременах  и
скользнул биноклем по болоту. Абсолютно ничего  подозрительного.  Никакого
движения. Возвышенность за болотом была окутана легкой дымкой, и ее трудно
было разглядеть.  Только  смутно  просматривалась  колокольня  с  зияющими
проемами.
   Ничего  не  поделаешь,  приказ  есть  приказ,  решил  я.  Проеду  шагом
километр-полтора вдоль болота. Карабин положил на луку седла.
   Двигаемся дальше. Осторожно, как было приказано.  Время  от  времени  я
останавливался, изучал в бинокль болото, прислушивался -  как  это  всегда
делается в разведке. Все спокойно.
   Тут мое внимание привлекла едва заметная колея, пересекавшая мой путь и
уходившая в болото. В самом деле, была тропа, в топких  местах  выстланная
ветками. Судя по всему, совсем недавно через болото  в  нашу  сторону,  то
есть на восток, проехали телеги. Очень легкие,  по-видимому,  те  странные
двухколесные повозки псковских колхозников, которые так удивили  эстонцев.
На такую только и положишь, что узел с вещами, другая здесь и не  пройдет.
Так. Запомнил, в каком месте колея уходит в болото, куда ведет и на  каком
расстоянии это могло быть от нашей батареи.
   Решил, что пересеку колею, проеду еще немного вперед и сразу же помчусь
обратно. Кто знает, какие могли за  это  время  последовать  распоряжения,
может, стволы уже на передках и полк двинулся дальше. Ищи их потом полдня!
Да еще на пустой желудок!
   Тут это и случилось.
   Едва я пересек колею, как из болота раздалось два выстрела. В сущности,
я их услышал уже, когда Ветер, всхрапнув, встал на дыбы  и  всей  тяжестью
рухнул на колени. Я полетел головой вперед, карабин отбросило  на  большое
расстояние. К счастью, я инстинктивно выдернул ноги из стремян, потому что
лошадь сразу же повалилась на правый бок, изо рта  и  ноздрей  у  нее  шла
кровавая пена.
   На мгновение у меня потемнело в глазах, удар был очень сильный,  я  еще
ободрал правый бок о трухлявый пень.
   Но быстро пришел в себя, и первое,  что  я  увидел,  были  глаза  моего
Ветра. Большие, карие, добрые, верные. Шея у него  была  вытянута,  и  под
потной кожей часто билась жилка, а  из  грудной  клетки,  из-под  потника,
хлестала кровь.
   Я цел, была моя первая  мысль,  но  Ветер  ранен,  и  тяжело.  Я  хотел
вскочить на ноги,  но  увидел,  что  от  болота  нас  загораживает  только
несколько жалких кустиков и высокая трава. Черт бы меня подрал, зачем  мне
понадобилось вылезть на открытое место! Ползая  на  четвереньках,  отыскал
карабин и пилотку. Да, кажется, цел, - пробормотал я еще раз.
   И тут я снова увидел добрые, такие знакомые глаза Ветра.  Он  попытался
поднять голову, собрав все силы, попробовал встать  на  ноги,  но  уже  не
смог. Розовая кровь с воздушными пузырьками сочилась на траву.
   А глаза еще жили. Я лежал на боку на окровавленной траве и смотрел  ему
в глаза, но только и мог, что похлопывать умирающего коня по  шее  и,  как
дурачок, все повторять:
   - Скажи, ну скажи же... скажи...
   Но что он, бессловесное животное, мог мне сказать.
   Жизнь в его глазах угасала.  Еще  один  проблеск  мелькнул  в  них,  он
попытался  приподнять  голову,  потом  в  последний  раз  всхрапнул   и...
скончался. Он вытянулся на траве на правом боку. Левый  глаз,  уже  ничего
больше не видевший, уставился в ясное небо, и в нем как  бы  застыл  укор,
обвинение.
   Ах вы, проклятые душегубы, убили невинную тварь! Погодите  же,  свиньи,
это вам так не пройдет! Сатанинские ваши души. Ветер был  не  какая-нибудь
паршивая кляча, это был мой конь! Что он вам, подонкам, сделал?
   Я вытер рукавом гимнастерки глаза и мысленно ругался самыми  последними
словами. Действительно, тоже мне герои, из засады подстрелить лошадь,  тут
даже захочешь - не промахнешься! Это же  в  чистом  виде  убийство,  а  не
война! Трусливое, омерзительное убийство!
   Ну, скоты, обождите, теперь я точно так же убью вас. Просто убью. Я уже
не первый день на войне и давно уже не пай-мальчик. Погодите!
   Я принял решение.
   Немцы видели, что мы оба упали. Они видели,  что  ни  один  из  нас  не
встал.  Они  вид