и женщиной прежде всего их личным делом. И только их. Можно осуждать или
одобрять общественное поведение человека. Но касаться интимной стороны
жизни-полагаю неправильным.
   - Происшедшее с Залесской вы считаете делом общественным или личным? -
Я произнес эти слова намеренно жестко.
   Я видел - он растерялся. Во всяком случае, ему понадобилось время,
чтобы подыскать нужный ответ.
   - Единственное, о чем можно говорить, это о ее обязанности по отношению
к сыну...
   - И еще вопрос. Вы здесь поддерживали с Залесскими прежние отношения?
   - Какие прежние?
   - Мне кажется, вместе проведенные студенческие годы сближают... Тем
более-вдалеке от родных мест.
   - А мне здесь не до туристических походов и лыжных прогулок.
   - Значит, вы не встречались, например, за праздничным столом или просто
не проводили вечер, вспоминая Вышегодск?
   - Специально-нет. Может быть, перебрасывались несколькими фразами на
улице. И все.
   - С кем? С Валерием или с Аней?
   - С обоими.
   - Вы питаете неприязнь к кому-нибудь из них?
   - Мне кажется, мои личные чувства не имеют никакого отношения к делу, -
отрезал Ильин.
   Резкий тон, каким были произнесены эти слова, меня немного задел. Но я
постарался спросить как можно спокойнее:
   - Николай Гордеевич, вы не помните, о чем шла речь на собрании
работников совхоза в конце мая? - Он поднял брови. - Когда вы выступали в
клубе.
   - Наверное, о посевной. Во всяком случае, не о балете.
   - Отдавая дань вашему остроумию, хочу напомнить, что я приехал сюда не
цветочки разводить. И копаться иной раз в чьих-то интимных отношениях для
меня не хобби, а работа... На сегодня у меня вопросов больше нет.
   Он, ни слова не говоря, расписался в протоколе, как мне показалось, не
читая, и ушел, холодно попрощавшись.
   Я встал у окна, но так, чтобы меня не было видно с улицы.
   Главный агроном быстрой походкой вышел из двери, надел шлем, одним
рывком завел мотоцикл, сел на сиденье и рванул с места.
   Растрепанный пес, который всегда дремал на крылечке конторы, от
неожиданности вскочил и, сжавшись, трусливо смотрел вслед удаляющемуся
мотоциклу.
   Странно вел себя Ильин. Настораживающе.
   Я перечитал его показания. И пожалел о том, что не сохранил на бумаге
те моменты, когда он был язвителен и раздражен. Ведь на эмоции я не имею
права. В душе - сколько угодно. В документах же должны быть сухие факты. А
как важно отразить состояние человека. Да, жаль, что я не имел возможности
сегодняшнюю беседу записать на магнитофон. Потому что видел, чувствовал -
за его неприязнью кроется нечто. Что именно, я пока не знал. Не будет же
человек ни с того ни с сего раздражаться и ожесточаться.
   Может быть, ему не понравилась моя физиономия?
   Тоже бывает. Или гордыня? Как-никак-он главный агроном, имеет некоторую
власть над людьми... Кто-то из великих говорил, что не всякому человеку
власть по плечу. А тут какой-то следователь осмеливается затронуть
начальственную персону. Мне с такими людьми приходилось сталкиваться не
раз. Я вспомнил, как разговаривал с ним по телефону директор совхоза. "Не
в службу, а в дружбу..." Ведь Емельян Захарович ему в отцы годится. Не
говоря уже о том, что руководитель - он, Мурзин.
   С другой стороны, Ильин хорошо знал Залесскую еще в Вышегодске. В
Крылатом говорят почему-то о ее встречах. с ним, а не с кем-нибудь другим.
И сегодняшняя реакция... Все это наводило на размышления...
   К вечеру у меня разыгралась ангина. Моя старая недобрая приятельница
заботливо следовала за мной повсюду. Я пополоскал горло отваром ромашки,
приготовленным все тем же Савелием Фомичом, и валялся на постели с
укутанным горлом.
   Старик предложил вызвать врача, но я отказался. Знаю наперед все, что
он скажет: лежать, стрептоцид, полоскание, согревающий компресс. Может
быть, еще горячее молоко со сливочным маслом.
   По радио передавали совхозные новости. Во многих бригадах жатва
подходила к концу. Молоденький женский голос, мне показалось, Линевой,
секретарши директора, назвал передовые бригады.
   - Жена участкового? - спросил я у сторожа, хлопотавшего возле меня.
   - Галка. Она, - кивнул Савелий Фомич.
   - "...Парад отстающих опять возглавляет бригада Шамоты. На ее участке
убрано зерна всего лишь с пятидесяти четырех с половиной процентов
запланированной площади...".
   - Вот завел порядки, - проворчал сторож.
   - Кто? - спросил я.
   - Ильин, кому еще. Мало на совещаниях головомойку устраивают, нет, надо
перед всеми людьми срамить...
   - "...Видно, работникам этой бригады понравилось ехать на осле..." -
задорно проговорила дикторша.
   - Ишь изгаляются... Никакого стыда нету, - негодовал Савелий Фомич.
   - Что, у вас в хозяйстве разве есть ослы? - полюбопытствовал я.
   - Шаржа, так, кажись, называется, - пояснил сторож. - Кто впереди -
это, значит, на спутнике несется.
   А кто хуже всех - на осле.
   - Наглядная агитация, - сказал я.
   - Не агитация, а сплошное издевательство. Откуда Шамоте план взять?
Там, видишь ли, в прошлый год ребята молодые поднабрались. Хорошая бригада
была. И футбольная команда почти вся из них... Чего Ильин этот взъелся на
Шамоту, не знаю. А только месяц назад, аккурат перед самой косовицей,
главный агроном почти всех их парней в город угнал. Учиться на
механизаторов. Вот и оголили бригаду.
   - Только из этой?
   - Из других тоже. Но по одному-два человека. А тут - разом дюжину
лучших работников. Это зачем человеку три года кряхтеть над книжками-чтобы
руль трактора держать? Так, для городского баловства. Ить за счет
совхозных денежек. Теперь над бригадиром насмехаются...
   - Неужели главный агроном не подумал, не укрепил другими кадрами?
   - Подумал, укрепил! На него как найдет. Одному прямо ковровую дорожку
стелет, а другому-кукиш с маслом, прости меня, господи... А футбол
теперича - тю-тю, плакали наши награды. - Я вспомнил про вымпел за первое
место в районных соревнованиях, красующийся в кабинете директора. -
Говорили Емельяну Захаровичу: круто берет наш главный. Что об стенку
горох...
   - А урожай как?
   - Это еще посчитать надо будет. Ильин-то без году неделя, а уже
командует, будто век тут прожил,., И никаких возражениев не терпит.
   В том, что он резок и крут, я убедился сам. А Савелий Фомич продолжал:
   - Как с цепи сорвался. Все ему не так, все не этак. - Он покачал
головой. - Ничего. Укатают Сивку крутые горки. Мы вс„ видывали...
   Что они видывали, он так и не досказал. В коридоре послышались шаги. Я
был единственный обитатель совхозной гостиницы. Значит-ко мне.
   С тех пор как за мое питание взялась Серафима Карповна, каждый вечер в
это время обычно приходила голенастая, нескладная девочка Настя, укутанная
в мамкин платок. "Сноха", - отрекомендовала ее Ищенко. Это юмор.
   Настя приносила судок с нехитрым обедом. Всегда обильным и
по-деревенски добротным. Серафима Карповна считала, что хорошая работа
может и.меть место только при создании соответствующих условий.
   Постучали. На пороге появилась сама Ищенко. Сторож ретировался.
   Серафима Карповна поставила судок на стол, сняла плащ.
   - Хвораете?
   - Немного.
   - А вы поешьте. Для здоровья лучше...
   Горло болело, и есть совсем не хотелось. Но, чтобы не обидеть
оперативника-хозяйку, я налил в тарелку горячего душистого борща.
   - А Ильин действительно был вместе с Залесской в Североозерске, - вдруг
сказала Серафима Карповна. Я прекратил есть. Вернее, попытку проглотить
хоть несколько ложек. - Только он был с ней не в ресторане, а в кафе.
   - Это могут подтвердить?
   - А как же. Буфетчик и уборщица. Там самообслуживание, официантов нет.
По фотографиям признали.
   - И часто их там видели?
   - По крайней мере два раза.
   - Жаль, что я узнаю об этом только сейчас, - сказал я в сердцах.
   - Стараюсь, Игорь Андреевич. - В голосе Ищенко послышалась обида.
   Лично я был недоволен темпами расследования. Ищенко это чувствовала.
Иной раз моя верная и (я в этом убедился) невероятно работоспособная
помощница успевала за день дважды побывать в райцентре. Ъоюсь, что в
Североозерском РОВДе ее уже встречали со страхом. Во все концы летели
запросы, требования, телефонные звонки... Это помимо тех сведений, которые
она собирала здесь, в Крылатом.
   - Знаю, знаю, - поспешил я успокоить ее. - Понимаете, хотя бы вчера...
Разговаривал я днем с Ильиным. Мне бы очень пригодилось то, что вы
сообщили.
   - Может, не велика беда? Встретитесь еще.
   - Может, и не велика... - Я подумал, что факт однойдвух встреч в кафе
Североозерска еще ни о чем не говорит.
   Случайно встретились. Не совсем они чужие-земляки вроде. - А
подробностей не помнят?
   - К сожалению, нет. На бойком месте это заведение, у автовокзала.
Всегда народу много.
   - Но вс„ же запомнили. Почему?
   - Ильин там до сих пор частенько обедает.
   - Еще хуже, - сказал я почему-то вслух. - Тем более встреча может
выглядеть правдоподобно случайной...
   Ищенко меня поняла:
   - Трудно было с ним?
   - Я, Серафима Каргювна, присочинять не умею. Да и не подобает, как в-ы
сами знаете...
   Она улыбнулась:
   - Придумка придумке рознь. Но в отношении Ильина у нас с вами
действительно пока ничего существенного нет.
   - Будем искать, - сказал я.
   Итак, Ильин скрыл, что встречался с Залесской в районе. Впрочем, я у
него об этом не спрашивал. Но он вообще отрицал дружеское, приятельское
общение с обоими супругами...
   Серафима Карповна приняла мою задумчивость за желание остаться одному.
И собралась уходить.
   - Ну, отлеживайтесь, Игорь Андреевич. С такими болячками не шутят. Вон
в журнале "Здоровье" пишут, какие пошли осложнения от всех заболеваний.
Жена небось далеко, приказать некому...
   - Приказчиков хватает. Жены - нет. И между прочим, не было...
   - Как же так? - Она непроизвольно снова опустилась на стул.
   - Да так. Не пришлось.
   - Нехорошо, - сказала Ищенко. Я ждал обязательной в таком случае
народной мудрости, пословицы или поговорки, но Серафима Карповна
повторила: - Нехорошо одному.
   Тоскливо.
   - Зато работе не мешает, - отшутился я.
   - Семья работе не помеха. Наоборот. Уж сколько я мотаюсь. Иной раз
детей и мужа по месяцам не вижу. Все равно знаю, в Барнауле они, и душа
спокойна. Что они есть. Не представляю, как так можно...
   - Много у вас детей?
   - Четверо. - В ее словах прозвучала нескрываемая гордость. И нежность.
   - Большие, наверное?
   - Старший уже семью имеет. Младшенькой-тринадцатый пошел. Правда, трое
не мои, мужа. Разве в -этом дело? Я считаю, кто воспитал, тот и родитель.
   - Это так родители считают. А дети?
   - Вырастут, ответят.
   Я подумал о Кешке. Интересно, сможем ли мы стать родными друг другу?..
   Еще я подумал, как Ищенко удается сочетать службу с воспитанием детей.
И не родных. Дело, по-моему, очень и очень деликатное. И я спросил об этом
у нее. Осторожно.
   К моему удивлению, Серафима Карповна отнеслась к этому с юмором.
   - Решил посадить на чужую шею троих, а ему вместо этого еще и четвертую
подкинули. Я почти все время на колесах... Вот так-то получается иной раз
в жизни, Игорь Андреевич. Но Гриша мой не в обиде. Он и сам детей любит. А
мать нужна обязательно. Ой как нужна. Пусть даже такая приходящая, как я,
- закончила со смехом Ищенко. -
   Я видел, Ищенко было приятно говорить о семье. И то, что я заговорил об
этом, тронуло ее.
   Наверное, муж ее теперешний из вдовцов. Конечно, трудно найти хозяйку
на троих ребятишек. Как она сказала: "приходящая мать"... По инерции
Серафима Карповна распространила свою опеку и на меня. Тоска по детям... И
я сказал ей фразу, которую, видимо, говорят многие:
   - Как это вы такую специальность выбрали? Неподходящую многосемейному
человеку...
   - Не я ее выбирала, она сама меня нашла. А как же иначе, Игорь
Андреевич?
   - Конечно, что по душе, то самое лучшее. В одном американском институте
открыли, все болезни человека идут от работы, которая ему не нравится. И
сердечно-сосудистые, и алкоголизм, и наркомания, и ранняя старость...
   - Мне моя работа нравится. Но я о другом. Из благодарности я пошла в
милицию. Как матери, ей благодарна.
   Э-эх, - она вздохнула. - Коли б не милиция, не знаю, кем бы сейчас была
Сима Ищенко. Война, Игорь Андреевич, она сколько сирот да душевных калек
оставила? Большинство людей, конечно, нашли свою дорогу в жизни. А я,
глупенькая, напуганная девчонка, в пятнадцать лет осталась одна в чужом
городе, без копейки, без хлебной карточки.
   Поверите, единственное платьишко, кофтенка да мужицкие драные
сандалеты... Дело теперь прошлое, а я ведь чуть не сбилась, едва под откос
не полетела. Заманили в одну компанию. Накормили. Помню, за сколько дней
хоть раз досыта поела. И меня сразу на дело потащили. Видят, глупенькая,
доверчивая. А должна я была "в дурку сыграть".
   Сейчас поясню. Один из пацанов, какой пацан, дылда здоровая, Жиганом
прозвали, по кинофильму, помните? Так этот Жиган выхватывает у кого-нибудь
сумку, у женщины, конечно, - и тягу. Я, будто бы посторонняя, погоню на
ложный след должна направить. "Сыграла я в дурку", да, видно, не так, как
надо. Сцапали Жигана, а женщина, пострадавшая, показала милиционерам
какую-то книжечку, взяла меня за руку и повела. А я реву, слезы по щекам
размазываю. Смотрю, привела в дом. К себе... Оказалось, она сама старшина
милиции. Короче, успокоила, расспросила обо всем. Конечно, у ней глаз
наметан, наверное, был... Жизнь мне спас этот человек. На первое время она
поселила меня у себя. Семья большая, да еще эвакуированные... Ох, времечко
было. Можно сказать, она мне вторая мать. Во всем хотелось походить на
нее. Я выросла уже, стала самостоятельной, специальность рабочую получила.
Говорю ей:
   "Пойду в милицию, хочется очень". Она мне: "Сима, милая, работа наша
трудная. Ты девушка симпатичная..." Это я не для красного словца, Игорь
Андреевич, так она и сказала. Конечно, какие теперь мои годы, для женщины
- солидные. Так вот: "...Милиция требует всего человека. Справишься ли?"
Говорю: "Конечно". Молодость, все мне нипочем. "Тогда иди", - говорит.
Пошла... А с ней мы переписываемся. Она на пенсии уже. В Перми живет. Всю
жизнь отдала милиции. Вот и я по ее стопам пошла.
   - Не жалеете?
   - Сейчас посмотришь, как будто и нет другой работы, что пришлась бы мне
по душе. И муж мой первый - тоже в органах внутренних дел работал.
Погиб... При исполнении служебных обязанностей. Награжден посмертно.
   - А второй? - не удержался я.
   - Совсем из другого теста. - На ее лице мелькнула веселая усмешка. -
Краснодеревщик. Вообще, золотые руки.
   С художественной, говорят, жилкой. В комбинате работает.
   Хорошо, на дому. А то как бы с такой оравой справлялся?
   Да еще - мой подкидыш. Вот так, Игорь Андреевич, - заключила Ищенко. -
Могла поломаться моя жизнь, да не поломалась. Все есть. И работа, и дети,
и семья. - Она поднялась. - Заговорила я вас. Пойду.
   - Нет, что вы, мне было очень интересно...
   - Вы все-таки прилягте. Надо поспать. А то я со своими разговорами...
Отдых голове требуется...
   Да, отдых мне требовался. Но ничего из этого не получилось.
   Едва я снова прилег на постель, пожаловал директор совхоза. Емельян
Захарович, видимо, считал себя обязанным справиться о моем здоровье.
Вообще, во всех моих делах (то, о чем он мог знать и что входило в его
сферу влияния) Мурзин старался максимально поддержать меня.
   В кабинете главного зоотехника появились новые шторы и журнальный
столик с парой кресел. Последнее, очевидно, для милых, конфиденциальных
бесед. Я ничего не сказал директору. Все разговоры мои здесь
конфиденциальные и, увы, мало приятные для собеседников. И меня. Но
обижать заботливого хозяина не принято нигде. Правда, на приглашение
отобедать у него дома я вежливо отказался.
   Пойдут разговоры, пересуды. Хватит неприятных (и совершенно
необоснованных) слухов о следователе, что вел дело до меня. Может быть,
Мурзин обиделся. Но что поделаешь, такая моя работа...
   Директор выразил мне сочувствие. Порекомендовал несколько сугубо
научных и несколько народных (на выбор)
   средств быстрого и безболезненного освобождения от недуга.
   Я поблагодарил и сказал:
   - У моего лечащего врача такой взгляд: нелеченая ангина проходит аж за
семь дней, леченая - всего за неделю.
   Емельян Захарович скромно, но басовито посмеялся.
   И, чтобы все-таки выдержать официальный тон наших отношений, попросил:
   - Я понимаю, Игорь Андреевич, вам надо со многими людьми видеться, но
нельзя ли так, чтобы не в ущерб производству?
   - Помилуйте, Емельян Захарович, не упомню, чтобы навредил чем-нибудь...
Да и уборочная у вас, судя по сообщениям радиоузла, - я показал на тихо
звучащий приемник, - идет хорошо.
   - Слава богу, не жалуемся. Собственно, уже заканчиваем. Но что
уборочная? Соберем этот урожай, думать о следующем надо. Зябь. А там
картофель пойдет. Потом снего- и влагозадержатсльные мероприятия...
Крутится машина круглый год. Такая жизнь у пахаря.
   - Наверное, так у всех. Рабочие, мне кажется, тоже на печи не лежат.
Каждый день у станка.
   - Разумеется, - согласился он. - Только у них ритм один и тот же. А у
нас - вроде циклов. Ну, может, зимой немного легче. Да и то-в сравнении.
Но я хочу сказать, что сейчас особенно напряженно... Вот все думаю, не
пора ли на пенсию. Года не те. Да и старые раны все больше беспокоят.
Молодежи пора браться за узду. - При этих словах я почему-то подумал об
Ильине: не метит ли он на место Емельяна Захаровича? - Вот каждый год
осенью решаю: все, пора в конюшню, свой заслуженный овес жевать.
   Нет. Проходит осень. Сводишь концы с концами, глядишь, не такие уж
плохие показатели. Думаешь, ладно, еще один годик. Тем более начальство не
снимает. Потянем лямку... - Он погладил свой лысый череп. - Но почему-то
нынче особенно тяжело заканчиваю год. И обязательства высокие...
   Не знаю. Подсчитаем - посмотрим.
   Мурзин невольно выдал свои опасения. Насколько я понял, его беспокоили
не только старые раны. Урожай...
   И престиж. Может быть, даже положение.
   - Но какие все-таки претензии ко мне? - спросил я.
   - Собственно... Понимаете, у нас каждая транспортная единица на учете,
а вы на целый день грузовую машину, можно сказать, заняли...
   - Я езжу на автобусе.
   Мурзин кашлянул в кулак:
   - О Коломойцеве я. Шофер. Трехтонка.
   - Он был занят на допросе не более полутора часов.
   Емельян Захарович хлопнул себя по коленям:
   - Вот же! А представил повестку, будто весь день...
   Я вспомнил, что действительно, кажется, не поставил ему часы. Посчитал:
не город, в деревне сойдет и так. Тутошний талант-самородок со
светло-голубыми глазами преподал мне небольшой урок. Впредь буду отмечать
время допроса вплоть до минуты.
   - Что я могу поделать, - сказал я, - моя работа, наверное, требует
жертв.
   - А может, как-нибудь в нерабочее время? Я же вам предлагал...
   - Например?
   - Ну, вечерком, после одиннадцати. Или утром. Часиков в шесть.
   - Нет, Емельян Захарович, нельзя.
   - Почему же? Вечером, например, самое время для беседы. Недаром люди
собираются обычно, так сказать, для душевного разговора под вечер.
   - Вы хотите сказать, для легкого, веселого общения...
   То - другое. А мы не имеем права этого делать. По закону не полагается.
   - Ну да, - усмехнулся он. - Прямо так вы закон и соблюдаете...
   - Конечно, - сказал я. - Представьте себе, человек весь день работал,
он устал, рефлексы его притуплены, внимание ослаблено. А допрос-это
огромная ответственность. Тут каждое слово может сыграть решающую роль.
   Неточное показание может обернуться против допрашиваемого. Поэтому-то
закон и оберегает его.
   - И никогда никаких исключений? - прищурился Мурзин.
   - Есть. Но и они тоже предусмотрены кодексом. Иногда обстоятельства
дела вынуждают производить допрос и среди ночи. В любое время суток. Но
это-в особых случаях. И мы должны обосновать почему. За нарушение нас тоже
по головке не погладят.
   - Ну что ж