ым или третьим. Звали  его
Кловис Гудмэн, восьмидесяти одного года,  слеп  на  один  глаз  и  почти
ничего не видит другим.
   - Серьезно? - спросил Сэнди.
   - Шучу. Но со зрением у него действительно не все было в порядке. Тем
не менее старик продолжал ездить и в тот день сидел  за  рулем  древнего
пикапа, "шевроле" шестьдесят восьмого года. Мой клиент  обогнал  его,  а
преодолев подъем, на  вершине  холма  Кловис  увидел  две  столкнувшиеся
машины. Одинокий, заброшенный и никому не нужный старик  оказался  очень
чутким человеком, зрелище ужаснуло его.
   Он пытался помочь жертвам и какое-то время оставался рядом с разбитой
машиной, после чего все же уехал, ни с кем не обменявшись ни словом. Был
слишком расстроен и сказал мне потом, что неделю после этого  случая  не
спал по ночам.
   Потом стало известно, что кто-то из проезжавших заснял на видеокамеру
сцену, когда подъехали "скорая" и пожарные  с  полицией.  Движение  было
перекрыто, делать людям нечего, вот они и снимали все, что только можно.
Мы попросили у них кассету. Мой помощник просмотрел ее, переписал номера
всех машин, затем отыскал их водителей.
   Так мы вышли на Кловиса Гудмэна. Он  сказал,  что  практически  видел
катастрофу, но слишком потрясен, чтобы говорить о ней. Я спросил, нельзя
ли приехать и побеседовать с ним позже.  Он  согласился.  Жил  Кловис  в
окрестностях Уиггинса, в маленьком  белом  домике,  который  построил  с
женой еще до войны. Жена умерла много лет назад, как и  их  единственный
ребенок,  сбившийся  с  дороги  сын.  Оставались  двое  внуков:  один  в
Калифорнии, другая, внучка, в Геттисберге. Ни первого, ни вторую  Кловис
не видел уже несколько лет. Все это он рассказал мне сразу, как только я
приехал. Казалось, старик совсем одичал. Он вел себя так, будто  терпеть
не мог юристов и не хотел терять время. Но очень  скоро  Кловис  оттаял,
поставил воду для кофе и начал делиться со мной  семейными  тайнами.  Мы
сидели на крыльце в  креслах-качалках,  окруженные  дюжиной  мурлыкающих
кошек, и говорили о чем угодно, только не об  аварии.  К  счастью,  была
суббота, и я мог не переживать по  поводу  работы.  Рассказчик  из  него
великолепный, особенно на темы Великой депрессии  и  войны.  Через  пару
часов я все же решился напомнить о катастрофе, на что он, мигом сникнув,
сказал, что пока не готов к  этому  разговору,  правда,  заметил,  будто
знает нечто важное, для чего еще не пришло время.  Тогда  я  спросил,  с
какой скоростью он ехал, когда мой клиент обогнал его.  Старик  ответил,
что никогда не позволяет себе больше пятидесяти пяти. На мой вопрос, как
быстро двигалась вторая машина, он только покачал головой.
   Двумя днями позже, ближе к вечеру, я заехал к нему во второй раз.  Мы
вновь устроились на крыльце, и опять начались бесконечные воспоминания о
войне. Ровно  в  шесть  Кловис  сказал,  что  хочет  есть,  и  предложил
поужинать жареной зубаткой, которую обожает. В то время  я  был  еще  не
женат, и мы отправились в ближайшую забегаловку. За рулем был,  конечно,
я. За шесть долларов нам навалили столько жирной рыбы, что съесть ее всю
было невозможно. Ел Кловис медленно, опустив  голову  к  самой  тарелке.
Официантка положила на стол чек, и я тут же, чтобы  старик  не  заметил,
прикрыл его ладонью. Набив рот рыбой  и  жареной  картошкой,  он  ни  на
минуту не умолкал. Я подумал еще, что если Кловис хоть словом обмолвится
об увиденном на дороге, то деньги будут потрачены  не  зря.  Наконец  он
насытился, и мы вышли. Усевшись в машину, старик заявил,  что  не  прочь
выпить пива, всего бутылочку. Магазинчик находился  рядом,  а  поскольку
Кловис не попытался выйти из машины, я купил ему и пиво.  Мы  тронулись,
старик откупорил бутылку и предложил показать мне места, где  он  вырос,
совсем рядом. Один проселок сменялся другим, и через  двадцать  минут  я
понятия не имел о том, где мы оказались, а сам Кловис плохо  видел.  Тут
ему понадобилась  вторая  бутылка.  У  продавщицы  какой-то  придорожной
закусочной я узнал название ближайшего населенного пункта,  и  мы  вновь
отправились в путь. Кловис  командовал,  где  свернуть,  и  нам  наконец
посчастливилось оказаться в городке Никейс-Кроссинг, это округ Хэнкок.
   Кловис тут же решил, что пора возвращаться,  напрочь  забыв  о  своем
желании осмотреть дом,  в  котором  бегал  мальчишкой.  Я  купил  третью
бутылку пива и подробно расспросил продавщицу о местных дорогах.
   Когда мы подъехали к его  дому,  я  еще  раз  попробовал  спросить  о
катастрофе, но старик ответил, что не хочет  говорить  на  эту  тему.  Я
помог ему войти, он тут же упал на диван и захрапел. Была полночь.
   Так продолжалось  примерно  месяц.  Мы  раскачивались  в  креслах  на
крыльце, а по вторникам ели жареную зубатку  и  отправлялись  за  пивом.
Максимальная сумма, выплачиваемая по страховому полису,  составляет  два
миллиона, и мое дело стоило каждого цента этих  денег.  Хотя  Кловис  не
подозревал об этом, почти все зависело от его показаний. Он уверил, что,
кроме меня, никто не подходил к нему с вопросами о происшествии,  и  мне
требовалось во что бы то ни стало вытрясти из  него  информацию,  прежде
чем это сделает страховая компания.
   - А сколько времени прошло  после  авто  катастрофы?  поинтересовался
Сэнди.
   - Четыре или пять месяцев. Однажды я загнал его в угол,  сказав,  что
следствие подошло к тому моменту, когда он  просто  должен  ответить  на
некоторые вопросы. Кловис кивнул. Я спросил, с какой скоростью  обогнала
его  тогда  машина.  Старик  вспомнил,  как  жутко   ему   было   видеть
пострадавших, особенно мальчишку со сломанной ногой. В глазах его стояли
слезы. Через пару минут я вновь спросил, не может  ли  он  предположить,
как быстро двигалась обогнавшая его машина. Он сказал,  что  ему  ужасно
хочется хоть чем-то помочь бедным  людям.  Они  будут  чрезвычайно  рады
этому, заметил я. Тогда старик посмотрел мне прямо в глаза и спросил,  а
как я сам считаю. Я  ответил,  что  около  шестидесяти,  и  он  согласно
закивал. Именно так. Около шестидесяти. Кловис держал пятьдесят пять,  а
их машина очень медленно проползла мимо.
   Мы отправились в суд, и Кловис Гудмэн оказался лучшим  свидетелем  из
тех, кого я видел в жизни. Старый и  робкий,  но  далеко  не  дурак,  он
говорил так, что его словам  верили  все.  Жюри  оставило  без  внимания
хитроумные  построения  следователей  и  вынесло  вердикт  на  основании
показаний Кловиса. Мои клиенты получили два миллиона триста тысяч.
   Наша связь со стариком не прервалась.  Я  подготовил  его  завещание.
Имущества у него было немного: домик, шесть акров  земли  и  семь  тысяч
долларов в банке. Он настоял, чтобы имущество после его смерти  продали,
а все  деньги  передали  "Дочерям  Конфедерации"  {Женская  общественная
организация, объединяющая  потомков  Участников  Гражданской  войны  США
(1861 - 1865 гг.)}. Родственники в завещании не упоминались. От внука  в
Калифорнии  вестей  не  было  лет  двадцать,  а  внучка,  что   жила   в
Геттисберге, ни разу не попыталась увидеться со стариком после того, как
в шестьдесят восьмом году прислала ему приглашение в связи с  окончанием
школы. Сам Кловис не навещал их и не слал никаких  подарков.  Говорил  о
них редко, однако я знал, что родственной души рядом ему не хватало.
   Чувствовал Гудмэн себя все хуже, и, после того  как  он  стал  совсем
немощным, я отвез его в приют для стариков в Уиггинсе. Потом продал  его
дом и  землю,  уладил  все  финансовые  дела.  В  то  время  я  был  его
единственным  другом.  Время  от  времени   посылал   ему   открытку   и
какой-нибудь гостинец, а когда отправлялся  в  Геттисберг  или  Джексон,
всегда заезжал навестить. По крайней мере раз в месяц вытаскивал  его  в
ту самую забегаловку поесть жареную зубатку,  после  чего  мы  неизменно
отправлялись покататься. Выпив бутылку-другую пива, старик начинал  свои
бесконечные истории. Однажды мы даже решили порыбачить. Провели в  лодке
восемь часов, и никогда в жизни я еще так не смеялся.
   В ноябре девяносто  первого  Кловис  заболел  воспалением  легких  и,
оказавшись на грани жизни и смерти, решил внести кое-какие  изменения  в
свое завещание. Часть денег он оставил местной церкви, остальное  должны
были  получить  конфедератки.   Выбрал   себе   участок   на   кладбище,
распорядился насчет похорон. Я подсказал ему идею завещания не на случай
смерти, а на момент ухода из жизни - с тем,  чтобы  он  не  был  обречен
существовать как растение, с помощью  капельницы  и  мудреных  приборов.
Идея пришлась старику по вкусу, и он пожелал, чтобы  именно  я  отключил
эти дурацкие машины, после консультации с врачами,  конечно.  Приют  ему
надоел, надоело и бесконечное одиночество. Он устал от  жизни,  говорил,
что сердцем уже с Господом и готов отправиться в последний путь.
   Рецидив пневмонии случился в январе  девяносто  второго.  Я  настоял,
чтобы старика перевезли в Билокси, в больницу,  -  там  мне  было  проще
навещать его. Я ходил к нему каждый день, другие посетители у Кловиса не
появлялись.
   Не приходили ни родственники, ни священник. Только я.
   Старик медленно угасал, смерть не хотела забирать его к себе. Он впал
в кому. Доктора подключили  искусственное  легкое,  а  примерно  неделей
позже сообщили, что его мозг уже мертв. Я вместе с тремя врачами еще раз
прочел его завещание, и мы отключили аппарат.
   - Когда это произошло? - спросил Сэнди.
   - Шестого февраля девяносто второго года.
   Сэнди шумно выдохнул, крепко смежил веки и медленно покачал головой.
   - Службы в церкви не было: Кловис знал, что на нее все равно никто не
придет. Мы похоронили его на кладбище в  Уиггинсе.  Я  присутствовал  на
похоронах, нес гроб. У могилы плакали три старушки из  церкви,  из  тех,
что плачут на каждых похоронах. Был и священник, притащивший с собой еще
троих мужчин  -  помочь  мне  нести  гроб.  Всего  набралось  двенадцать
человек. После краткой молитвы тело Кловиса опустили в землю.
   - Гроб, наверное, был совсем легким?
   - Да.
   - Где же находился сам Кловис?
   - Душа его вознеслась на небо.
   - А тело?
   - В моей охотничьей хижине, в морозильнике.
   - Да ты просто рехнулся!
   - Я никого не убивал, Сэнди. Старина Кловис уже распевал с  ангелами,
когда его кости горели в огне. Мне показалось, что он не будет против.
   - У тебя на все есть объяснение, так, Патрик?
   Лэниган молча сидел на кровати. Его ноги не доставали до пола.
   Сэнди прошелся по палате, прислонился плечом к стене.  Весть  о  том,
что его друг никого не убивал, почти не  принесла  облегчения.  Мысль  о
сожженном трупе внушала едва ли не такой же ужас.
   - Я хотел бы дослушать до конца. Похоже, ты рассчитал абсолютно все.
   - У меня было время обдумать свой план.
   - Продолжай.
   - Здесь, в Миссисипи, есть закон, карающий осквернителей могил, но ко
мне он не применим. Я же не крал Кловиса из могилы - я забрал  его  тело
из гроба. Есть и другой закон - для тех, кто глумится над  трупами.  Это
единственное, что может повесить на меня Пэрриш. Безусловно, мне  грозит
год в тюрьме. Если в распоряжении обвинения не будет ничего другого,  то
Пэрриш приложит максимум усилий, чтобы упрятать меня за решетку на год.
   - Он не имеет права оставить тебя безнаказанным.
   - Не имеет. Загвоздка в том, что, пока я не расскажу  о  Кловисе,  он
ничего о нем не будет знать, а для того, чтобы он снял с меня  обвинение
в убийстве, я вынужден это сделать. Рассказать ему - это  одно  дело,  а
дать показания в суде - совсем другое. Он не сможет заставить меня  дать
показания в суде. Естественно, Пэрриш вынужден допрашивать,  так  просто
он меня не отпустит. Пусть допрашивает.  Представить  мне  обвинение  он
будет не в состоянии, поскольку я  являюсь  единственным  свидетелем,  а
доказать, что сгоревшее тело было трупом Кловиса, невозможно.
   - Как ни крути, Пэрриш остается ни с чем.
   - Совершенно верно. Федеральные власти обвинения сняли,  а  когда  мы
взорвем еще и эту бомбу, Пэрриш места себе не найдет, пока  не  прищемит
меня хоть чем-то - ведь я уйду налегке.
   - И какой у тебя план?
   - Очень простой. Не будем давить на Пэрриша,  дадим  ему  возможность
сохранить лицо. Ты отправишься к внукам Кловиса, расскажешь им правду  и
предложишь денег. Само собой, у них появится  желание  привлечь  меня  к
суду, и ты подтвердишь, что они имеют на это  право.  Все  равно  ничего
толкового у них  не  выйдет:  большую  часть  жизни  о  старике  они  не
вспоминали. Но будем исходить из того, что в суд они все  же  обратятся.
Отнимем у них эту возможность. Договоримся с ними, и в обмен  на  деньги
они  согласятся  нажать  на  Пэрриша,  чтобы  тот  не  лез   со   своими
обвинениями.
   - Ты - хитроумный мерзавец.
   - Благодарю. По-твоему, это сработает?
   - Пэрриш имеет право привлечь тебя к суду вне зависимости от  желания
родственников жертвы.
   - Но он не  станет  этого  делать,  поскольку  не  имеет  возможности
сформулировать обвинение. Худший из возможных вариантов  -  он  приведет
меня в суд и проиграет дело.
   Куда разумнее отойти на задний план сейчас, воспользовавшись желанием
родственников, и избежать опасности проиграть громкое дело.
   - Вот о чем ты размышлял последние четыре года?
   - Мне приходило в голову и это тоже.
   В глубокой задумчивости Сэнди принялся расхаживать у спинки кровати.
   - Мы должны все же что-нибудь дать Пэрришу, - негромко сказал он.
   - Меня больше волнует собственная персона.
   - Речь не о Пэррише, Патрик. Я имею в виду систему.
   Если тебе позволить просто уйти, это будет означать, что ты в  высшей
степени ловко избежал тюремного срока. В дураках оказываются все,  кроме
тебя.
   - На это я и рассчитываю.
   - Как и я. Однако не стоит ожидать, что, унизив систему,  ты  сможешь
безнаказанно раствориться в лучах заходящего солнца.
   - Никто не заставлял Пэрриша с такой поспешностью выдвигать обвинение
в умышленном убийстве. Имело смысл  подождать  неделю-другую.  Никто  не
приказывал  ему  делиться  своими  соображениями  с  прессой.   Никакого
сочувствия к Пэрришу у меня нет.
   - У меня тоже. Но случай твой трудный, Патрик.
   - Я упрощу его - признаю себя виновным по обвинению в  глумлении  над
мертвым телом, но никогда не соглашусь с  тюремным  сроком.  Ни  дня  за
решеткой! Явлюсь в суд, признаю свою вину, заплачу штраф, и пусть Пэрриш
добивается моего заключения. Но я буду на свободе.
   - Ты будешь осужденным преступником.
   - Нет, я буду свободным человеком.  Кому  в  Бразилии  есть  дело  до
полученного мной здесь толчка в бок?
   Прекратив мерить палату шагами, Сэнди сел на кровать.
   - Значит, ты вернешься в Бразилию?
   - Там мой дом, Сэнди.
   - А девушка?
   - У нас с ней будет либо десять детей, либо одиннадцать.  Мы  еще  не
решили.
   - Сколько у тебя денег?
   - Миллионы. Ты должен вытащить меня  отсюда,  Сэнди!  Я  создал  себе
новую жизнь, и ее нужно прожить.
   Дверь палаты  открылась.  Вошедшая  сестра  щелкнула  выключателем  и
сказала:
   - Уже одиннадцать, Пэтти. Посетителям пора домой. - Она коснулась его
плеча. - Как себя чувствуешь, мальчик?
   - Отлично.
   - Хочешь чего-нибудь?
   - Нет, спасибо.
   Сестра скрылась за дверью. Сэнди поднял свой кейс.
   - Пэтти? - спросил он. - Мальчик?
   Патрик пожал плечами.
   Уже у двери Сэнди обернулся:
   - Последний вопрос, Патрик. Где был Кловис, когда  ты  направил  свою
машину в кювет?
   - Там же, где обычно. На сиденье пассажира. Он был пристегнут ремнем,
а между его коленями я поставил бутылку с пивом. И знаешь, что?  На  его
лице я заметил улыбку.
 
ГЛАВА 38 
 
   К десяти утра распоряжение по переводу денег в Лондон еще не прибыло.
Выйдя из отеля, Ева отправилась в длительную прогулку по Пиккадилли.  Не
выбрав никакой определенной цели, она шла в толпе прохожих,  внимательно
рассматривая витрины магазинов и наслаждаясь  оживленной  жизнью  улицы.
Три дня, проведенные в одиночной камере, обострили ее восприятие  звуков
города и голосов суетливых прохожих. Пообедать Ева решила овечьим  сыром
и салатом в уголке  переполненного  старого  паба.  Сидела  и  впитывала
мягкий свет и счастливые голоса людей, понятия не имевших о том, кто она
такая. Им было на это наплевать.
   Патрик  говорил,  что  первый  год  в  Сан-Паулу  он   провел   очень
жизнерадостно: там никто не знал даже его имени. В пабе она ощущала себя
скорее Лиа Перес, нежели Евой Мирандой.
   На Бонд-стрит начались покупки, прежде всего то,  без  чего  обойтись
было никак нельзя, - нижнее белье и духи.
   Армани, Версаче и Шанель, а на цены можно  не  обращать  внимания.  В
конце концов, Ева могла считаться весьма состоятельной женщиной.
 
*** 
 
   Было бы намного проще и значительно менее драматично дождаться девяти
и арестовать их уже в офисе. Но оба славились непредсказуемостью, к тому
же Рэпли вообще редко покидал дом.
   В соответствии с принятым решением явиться за ними должны были еще до
рассвета. Что из того, если столь ранний приход перепугает их  и  унизит
перед членами семей?
   Какая разница, если  прилипнут  к  окнам  соседи?  Лучшая  тактика  -
застать их спящими или в душе.
   Чарлз  Боген  в  пижаме  открыл  входную  дверь  и  только   негромко
всхлипнул, увидев наручники в руках начальника  полиции,  человека,  ему
знакомого лично. Семью свою он уже потерял, так что особого позора и  не
было.
   Возникшая на пороге супруга Дуга Витрано проявила характер. С треском
захлопнув перед двумя молодыми сотрудниками ФБР дверь, она бросилась  на
второй этаж, чтобы вытащить мужа из ванной  комнаты.  Дети,  к  счастью,
спали, когда их отца со скованными, как у  обычного  уголовника,  руками
посадили на заднее сиденье  автомобиля.  Плачущая  женщина  осталась  на
ступенях крыльца в одной ночной сорочке, она проклинала ФБР.
   Джимми Хаварек, как обычно, улегся спать в стельку пьяным и на звонок
в дверь не отозвался. Пришлось будить его, позвонив по телефону прямо из
машины. Когда он все-таки поднялся, его тут же арестовали.
   Итэн  Рэпли  сидел  перед  восходом  солнца   на   чердаке,   занятый
составлением  очередной  служебной  записки.  Он  не  обращал   никакого
внимания на то, что происходило вокруг.
   Снизу до него не доносилось ни звука. Стук в дверь разбудил его жену,
которая и принесла  дурную  весть  на  чердак,  успев,  правда,  надежно
спрятать хранившийся в шкафу с одеждой пистолет  мужа.  Разыскивая  пару
подходящих носков, Итэн дважды пытался нащупать оружие. Спрашивать  жену
он не стал: боялся, что та скажет, куда положила пистолет.
   Основавший фирму Богена юрист тринадцать лет назад получил назначение
на пост федерального судьи. На повышение его  выдвинул  сенатор  Ней,  а
освободившееся после ухода кресло занял Боген. У фирмы  были  прочные  и
тесные связи со всеми пятью членами федерального суда, поэтому  телефоны
зазвонили еще до того, как партнеры встретились  в  тюрьме.  К  половине
девятого утра их  привезли  в  суд  Билокси,  чтобы  в  спешном  порядке
представить судье первой инстанции.
   Легкость и скорость, с  которыми  Боген  успел  привести  в  действие
нужные винтики, раздражали Каттера. Он  не  вынашивал  планов  заставить
всех четверых дожидаться суда в тюремной камере, но никак не ожидал, что
его вытащат из постели ради неожиданного слушания. Раздражение заставило
его не только проговориться о сути дела местным газетчикам, но и бросить
весьма прозрачный намек телерепортерам.
   Бумаги были оформлены  и  подписаны  очень  быстро,  после  чего  все
четверо  получили  полную  свободу  передвижения  и  возможность  пешком
добраться до своего офиса, находившегося в трех кварталах  от  суда.  По
пятам следовали неуклюжий, огромного  роста,  парень  с  видеокамерой  и
молоденький журналист, не совсем представлявший, о чем будет  писать.  В
редакции ему сказали, что шум из-за этой истории  поднимется  небывалый.
Суровые и мр