о посвятит себя воспитанию малышей.
 Поместив объявление и уже не  испытывая  бессмысленных  надежд,  как  в
первый раз, Матильда все же удивлена столь жалким уловом.  Приходит  всего
четыре письма, в том числе одно, самое интересное, отнюдь не  связанное  с
объявлением.
 Двое из написавших настаивают, что являются авторами названия  "Угрюмый
Бинго".
 Капрал колониальных войск, оказывается, был среди тех, кто брал траншею
у немцев  в  октябре  1916  года.  В  поспешно  брошенном  окопе  им  была
обнаружена картина на куске дерева, по всей видимости,  сделанная  в  часы
досуга английским или канадским солдатом. На обратной гладкой  поверхности
было выведено новое название взятой траншеи.
 Автор  письма,  полученного  спустя   восемь   дней   из   Шато-Тьерри,
подписавшийся "солдат из Манжена", утверждал, что собственными руками и по
собственной инициативе черными чернилами и  прямыми,  как  палки,  буквами
вывел на обратной стороне картины - "Бинг в Угрюмый день".
 Относительно сюжета картины они не противоречат друг другу. И  Матильда
живо представляет себе британского  офицера,  любующегося,  стоя  у  моря,
горящим закатом солнца, в то время как рядом его  серый  или  черный  конь
мирно пощипывает редкую травку. Пальма свидетельствует, что все это  могло
быть написано на Востоке.
 Третье письмо, тоже анонимное, было на редкость кратким.

 "Мадемуазель!
 Селестен Пу умер в боях при Шмен де Дам в апреле 1917  года,  не  стоит
зря тратить деньги. Я его хорошо знал".

 На письме штамп Мелона. Характер письма  и  розоватая  бумага  склоняют
Матильду к мысли, что оно написано дамой в возрасте.
 Остается  письмо,  пришедшее  издалека  и  не  являющееся  ответом   на
объявление. Оно послано Аристидом Поммье, тем самым услужливым  очкариком,
которого она обозвала на его свадьбе дерьмоедом и которому так понравилось
оказаться в воде после лодочных состязаний.

 "Аристид Поммье,
 Снежное побережье, 550, Монреаль, Канада.
 18 июня 1924 года.
 Дорогая мадемуазель Матильда!
 Вам, вероятно, известно, что в результате ссоры  с  тестем  я  уехал  в
Канаду и поселился там в Квебеке, куда спустя полгода приехала моя жена  с
двумя дочерьми, третья  родилась  здесь.  Я  больше  не  занимаюсь  лесным
промыслом,  я  стал  шеф-поваром  в  ресторане  на  Шербруке,   одной   из
центральных и оживленных улиц города. Я хорошо зарабатываю, но пишу не для
того, чтобы похвалиться, а чтобы рассказать о разговоре с  одним  клиентом
пару дней назад. Он из Сент-Джонса, что на Ньюфаундленде. После войны тоже
обосновался в Квебеке. Зовут его Натаниэль Белли или просто  Нат.  У  него
фирма, занимающаяся отоплением. Ему тридцать пять лет. Он был  с  женой  и
супружеской парой. Непременно хотел что-нибудь подарить мне после ужина  в
благодарность за хорошую кухню. Таким образом я и узнал, что он воевал  на
Сомме в январе 1917 года и помнит траншею, в которой погиб Манеш.  Мне  бы
не хотелось вспоминать те страшные дни, но вы ведь  желали  все  знать.  Я
долго раздумывал, писать вам или нет, и вот решился, тем хуже для меня.
 По словам этого Ната Белли - любителя пива,  но  в  тот  вечер  бывшего
совершенно трезвым, Ньюфаундлендский патруль, в который он входил, утром 8
января 1917 года первым прибыл на поле боя -  британцы  сменили  наших  на
этом участке фронта, а позже и на всем его протяжении до Руайа. Нат  Белли
говорит, что они похоронили под брезентом пятерых французов с  перевязками
на руках. Полковые номера и знаки отличия были сорваны, вероятно,  бошами,
чтобы потом похваляться, как сувенирами. К сожалению, Нат не  помнит  имен
похороненных, но их именные бирки были в сохранности, командир патруля "на
всякий случай" их списал, но он  их  не  запомнил.  Единственное,  что  он
хорошо помнит, так это то, что  один  из  пятерых  был  очень  молод,  лет
двадцати, брюнет, довольно высокий  и  худой,  так  что,  думаю,  это  был
бедняга Манеш.
 Вот и все. Я решил вам написать. Нат Белли  обещал  отыскать  командира
патруля по имени Дик Боннавантюр. Он родился в Сен-Джонсе, тоже  проживает
в  Квебеке,  но  это,  как  ни  странно,  не  ниуффи,  как  тут   называют
ньюфаундлендцев, это сплавщик леса на озере Сен-Жан, он поэт, пишет  стихи
и песни. Нат Белли говорит, что тот каждую  осень  приезжает  в  Чикутими.
Если он его повстречает, то расспросит поподробнее, у того память  получше
и он наверняка запомнил все. Нат Белли приносит вам  свои  извинения,  что
тогда не на все, естественно, обращал внимание,  так  как  опять  началась
заваруха, и они не решались  ослушаться  Дика  Боннавантюра,  приказавшего
по-быстрому захоронить французов.
 Зато он хорошо запомнил, что в понедельник 8  января  1917  года  выпал
густой снег,  в  который  они  проваливались  по  колено,  когда  собирали
разбросанные в разных местах тела убитых французов. Они свалили их в  одну
воронку,  накрыли  брошенным  бошами  траншейным  брезентом  и  быстренько
закопали.
 Надеюсь, мадемуазель Матильда, что это письмо не очень огорчит вас.  Но
я знаю, что вы человек, который предпочитает знать все.  Надеюсь,  что  вы
хорошо себя чувствуете и что ваши родители живы-здоровы. Моя жена  и  дети
вместе со мной выражают вам сочувствие в вашем горе и  желают  здоровья  и
процветания. Если бы я знал что-нибудь еще, можете не  сомневаться,  я  бы
написал.
 Дружески, с воспоминаниями о прошлом.
 Аристид Поммье".

 С тех пор как погиб Манеш, ничто уже не может  огорчить  Матильду.  Еще
четыре года назад Пьер-Мари Рувьер сказал ей, что  все  пятеро  осужденных
были спешно похоронены британцами и лишь позднее каждый получил свой  гроб
и свой крест для погребения в Эрделене. Но ее смущают некоторые выражения:
"разбросанные в разных местах тела  убитых",  "свалили  в  одну  воронку",
"быстренько закопали". Она старается понять, как это тела были  обнаружены
в разных местах ничьей земли. Конечно, Аристид выражается, как  умеет,  то
есть как свинья и дерьмоед, коим и остался,  но  она  всю  ночь  не  может
уснуть, мысленно переживая картину побоища.
 К счастью, июль приближается к концу, и тут, в самый разгар лета, перед
ней открывается конец туннеля.
 В воскресенье 3 августа 1924 года, когда  ставшие  ловкими  и  озорными
котята уже весело справляют свой четырехмесячный юбилей, Матильда сидит на
западной террасе и пишет их маслом, собрав всех в одну коробку. Но  котята
не могут пребывать в покое более  минуты,  начинают  драться  или,  устав,
вопреки нотациям своей матери, отправляются жить своей жизнью.
 Матильда все еще помнит, как в ту минуту, когда солнце достигло  вершин
сосен, послышался  треск  мотоцикла,  мчавшегося  на  полной  скорости  по
проселочной дороге в объезд озера, и она резко  выпрямилась,  с  кистью  в
руке. И вот он уже в воротах, выключает мотор, ставит машину  на  костыль,
разом снимает кожаный шлем с очками. Это блондин, более рослый и  сильный,
чем она его себе представляла, но убеждена, что это  он,  Селестен  Пу.  И
пока тот разговаривает с встретившим его  Сильвеном,  она  произносит  как
молитву: "Спасибо, Господи, спасибо, спасибо", и, сжимая руки,  чтобы  они
не дрожали, она силится не заплакать, чтобы не выглядеть, к своему  стыду,
полной дурехой.



ГРОЗА АРМИИ

 - Мне жаль, мадемуазель Матильда, если  не  смогу  всего  вспомнить,  -
говорит этот молодой голубоглазый человек. - Прошло столько лет, я  многое
пережил после Бинго. К тому же на войне все заняты своими делами,  мелкими
горестями, маленькими удачами, так  что  видят  лишь  то,  что  происходит
невдалеке от места, где ты в наряде. Одно мгновение стирает  другое,  один
день - другой, так что все они кажутся похожими друг на друга.
 Конечно, я часто вспоминал  потом  то  январское  воскресенье,  пятерых
осужденных в снегу, и  до  сих  пор  повторяю,  что  это  была  порядочная
мерзость, однако лгать не буду - то, что я  вижу  сегодня,  не  отличается
большей четкостью, чем то, что я видел однажды вечером в Шмен де  Дам  или
после смерти моей матери, когда мне было десять лет.
 Я не видел, как погиб ваш жених, знаю только, что, одетый в шинель  без
пуговиц, соорудив единственной левой рукой Снеговика, он  упал.  Я  видел,
как он начал его лепить. Это было в то воскресенье часов эдак в десять или
одиннадцать. Над ним беззлобно посмеивались с обеих сторон, все  понимали,
что он не в своем уме. Боши даже подкинули ему  старую  трубку,  чтобы  он
сунул ее Снеговику в рот, а мы - найденный котелок без ленты.
 Должно быть, я отошел куда-то по делу, уж не помню. Я был тогда чьим-то
денщиком, скажу прямо - мне это нравилось, потому что я не люблю сидеть на
месте. Вот и сегодня говорят, что я женат на моей мотоциклетке, и это так,
она, по крайней мере, не жалуется, что живет с таким ветреным человеком.
 Когда я вернулся в траншею, примерно в полдень, мне сказали, что биплан
бошей несколько раз облетал траншеи, поливая  их  огнем,  и  что  Василька
убили. Потом, в понедельник утром, когда  мы  уже  находились  в  траншеях
бошей, подсчитывая убитых и раненых, кто-то, видевший его  тело  в  снегу,
сказал, что пулеметная очередь попала ему в спину и убила наповал.
 Зато я видел,  как  погиб  Си-Су.  Это  было  часов  в  девять  утра  в
воскресенье. Внезапно на левом фланге Бинго он поднялся  во  весь  рост  и
стал орать, что ему все обрыдло, что ему надо по нужде, что он  хочет  это
сделать как человек, а не как собака. Гангрена мучила его уже много часов,
он бредил, раскачиваясь на снегу с открытой  ширинкой,  и  мочился.  Тогда
кто-то на той стороне крикнул по-французски, что мы свиньи и негодяи,  раз
бросили своего в таком состоянии. Наш капитан Язва ответил: "Коли ты такой
умный, мудачок-сосисочник, назови свое имя, чтобы я  мог,  встретившись  с
тобой, запихнуть в рот твои яйца! Меня зовут Фавурье!"
 Через час совсем рассвело. Расхаживая перед немецкой траншеей, падая  и
поднимаясь, Си-Су увещевал немцев, что пора сложить оружие и вернуться  по
домам, что война - грязная штука, ну и все такое. Еще он распевал  во  все
горло "Пору цветения вишен", приговаривая, что у него  до  сих  пор  болит
сердце по тем временам Пел он фальшиво, силы его были  на  исходе,  а  мы,
слушая его, страдали и продолжали заниматься своими делами По обе  стороны
фронта было тихо.
 Потом, усевшись на снег, Си-Су начал произносить какие-то бессмысленные
слова. И в этот момент кто-то с противоположной  стороны  выстрелил.  Пуля
угодила ему прямо в голову, он упал навзничь, раскинув крестом руки. Я был
там.  Я  видел  все  это  собственными  глазами.  Почему  прогремел   этот
единственный выстрел, не знаю. Капитан Фавурье  сказал:  "У  них  командир
батальона такой же подонок,  как  и  наш.  Вероятно,  их  телефон  заболел
сифилисом, иначе они не стали бы так долго ждать приказа".  Надо  сказать,
что ночью боши начали разбрасывать гранаты, так что в конце концов  нашему
Язве это наскучило, и мы стали поливать их как следует из минометов, чтобы
утихомирить. Но об этом я знаю тоже по рассказам, потому что в  это  время
отправился за супом и  вернулся,  нагруженный  под  завязку,  только  рано
утром.
 Как погиб Эскимос, я не видел. Это случилось после того,  как  прилетел
биплан, убивший вашего жениха и разбомбивший Снеговика. Я уже сказал,  что
до  прилета  самолета  никто  не  стрелял.  Думаю,  и  боши  почувствовали
омерзение после гибели Си-Су. Помнится, лейтенант Эстранжен заметил: "Если
мы продержимся до ночи, то пошлем забрать  четырех  остальных".  Но  в  то
окаянное воскресенье удача была не на нашей стороне.
 Короче,  часов  эдак  в  одиннадцать  меня  посылают  отнести  какие-то
таблетки на наблюдательный пост соседней роты  или  записочку  сержанту  с
кухни, всякое бывало. Я оставляю Василька за сооружением Снеговика, словно
вокруг ничего не происходит,  а  Эскимоса  -  хорошо  укрытым  в  убежище,
которое он вырыл себе за ночь. Крестьянин из Дордони не подавал  признаков
жизни с тех пор, как вылез с  завязанными  руками  по  лестнице  наверх  и
пропал в темноте. Это я знаю, я был там. Когда ракеты  освещали  Бинго,  я
видел, как Этот Парень полз вправо в сторону груды кирпичей,  проступавших
из снега. Думаю,  его  убили  первым  из  пятерки  в  ночь  с  субботы  на
воскресенье из пулемета или гранатой. Во всяком случае, сколько мы его  ни
звали, он не отзывался.
 Стало быть, я вернулся в траншею в полдень. Мы перестреливались, как  в
худшие  осенние  времена.  Товарищи  сказали:  "Тут  Альбатрос   обстрелял
местность. Он облетел один, два, три раза на высоте пятнадцати  метров,  а
может, и еще ниже. Чтобы подбить его, надо было бы  наполовину  высунуться
из траншеи, но тогда соседи напротив легко могли бы тебя срезать огнем".
 Альбатросом называли  бошевскую  "этажерку"  с  пулеметом  в  хвостовой
части. В те времена стреляли не  через  пропеллер,  а  через  отверстие  в
фюзеляже. Могу себе представить, как эта окаянная кукушка летит  над  нами
и, увидев бардак, который царит между рядами траншей, возвращается, потому
что засекла французов на местности, разворачивается  и  выплевывает  пули,
которые  поражают  вашего  жениха,  затем  заходит  в  третий  раз,  чтобы
прострелять всю местность. Но тут происходит то, о чем мне рассказали  мои
товарищи: из снега поднялся парень,  Эскимос,  и  правой  рукой  бросил  в
Альбатроса какой-то предмет,  -  это  лимонка,  граната,  она  взрывается,
оторвав у самолета хвост, и тот падает в километре позади немецких  линий.
Наверно, мои товарищи вопили "браво", кроме тех, кто  видел,  как  Эскимос
упал, сраженный последней очередью окаянного  пулемета.  Говорят,  Фавурье
крикнул: "Да заткнитесь же, мудаки несчастные! Лучше спрячьтесь".
 Наверняка из-за этого Альбатроса все и началось, то воскресное побоище.
До сих пор боши верили, что пятеро - осужденные, что они безоружны. Но под
снегом  можно  было  найти  что  угодно.  Эскимос  обнаружил   гранату   и
воспользовался ею.
 С этой минуты и до двух пополудни шла  перестрелка,  несколько  человек
были убиты, но потом все стихло,  стали  слышны  скрежещущие  гусеницы  их
зловещих танков. И тут в дыму взрывов  мы  вдруг  увидели,  как  из  снега
возникла фигура марсельца по прозвищу Уголовник.  Повернувшись  в  сторону
немецкой траншеи, он заорал: "Я сдаюсь! Не стреляйте!" или что-то  в  этом
духе. Я расслышал, как один из ротных капралов -  Тувенель  -  воскликнул:
"Уймись, падла несчастная! Ну, он меня достал, теперь я его поимею!" Я  не
любил этого капрала, от него вечно доставалось солдатам. Ему  было  трудно
промахнуться с расстояния в шестьдесят метров.  Прежде  чем  кто-то  успел
вмешаться, он разнес башку марсельца вдребезги. На другой день, когда  все
было кончено, самый первый по чину из оставшихся в живых, старший  сержант
Фавар, спросил, почему он так  поступил,  и  капо  Тувенель  ему  ответил:
"Накануне, когда все было тихо, мы слышали, как этот негодяй обещал бошам,
если они пропустят его  через  заграждения  и  хорошо  к  нему  отнесутся,
рассказать, сколько нас, о местоположении телефона и где скрыты пулеметы".
Не знаю, может быть, и так.
 Вот как они все погибли. Потом по нашей передовой стала  бить  немецкая
артиллерия крупного калибра, не брезгуя при этом и своими. Чтобы  освещать
местность, ракеты запускались издалека, тогда мы поняли,  что  боши  давно
ушли с передовой. Капитан Фавурье  приказал  отойти  и  нам.  Унося  троих
убитых, в том числе лейтенанта Эстранжена и, вероятно, с десяток  раненых,
мы поспешили оставить Бинго.  Я  занимался  ранеными,  и,  когда  вернулся
назад, может, через полчаса, две наши роты уже перебрались  вперед  метров
на триста восточнее Бинго. Немецкие снаряды падали по-прежнему, но не  так
плотно, как на Бинго. Тогда капитан Фавурье  сказал:  "Надо  сблизиться  с
ними. Эти подонки будут бить до тех пор, пока мы не окажемся  рядом  с  их
засранными задницами". Вот мы и двинулись двумя эшелонами вперед.
 Первую траншею бошей мы взяли без потерь. Во второй  тевтонцы  оставили
для виду с полдюжины смертников, в том числе фельдфебеля. Двоих мы  убили,
остальные сдались. Когда я там оказался, Язва уже повел первый эшелон  еще
дальше метров на двести во фланг, обходя холм, с  которого  не  переставая
били пулеметы, оставляя следы на снегу. Рядом были только развалины фермы,
ставшие нашим единственным убежищем. Потом нас  стали  поливать  огнем  из
"максимов".
 Мне не хочется вспоминать об этом, мадемуазель Матильда,  и  тем  более
рассказывать. Да и к чему? Скажу только одно: чтобы овладеть этой  поганой
траншеей, потребовался целый день, а около холма  мы  оставили  убитыми  и
ранеными более ста человек, еще  одного  лейтенанта  и  капитана  Фавурье.
Вместе  с  товарищами  я  был  свидетелем  его  агонии.  Он  спросил  меня
почему-то, сирота ли я. Я ответил "да", и  давно.  Он  сказал:  "Я  так  и
думал". И добавил: "Постарайся остаться ординарцем.  Меньше  неприятностей
схлопочешь".  Позвал  старшего   сержанта   Фавара,   взявшего   на   себя
командование тем, что осталось от наших двух рот. Я слышал, как он  сказал
ему, что думает про командира батальона, майора Лавруйя, которого прозвали
Трусом, и еще что-то относительно приказа, полученного тем до начала атаки
и хранившегося у Труса. Заметив, что его слышат много людей, он велел  нам
пойти куда-нибудь подальше и надраться. Он был ранен в  живот.  Потом  его
унесли санитары. Он умер по дороге в санчасть.
 С двумя товарищами я всю ночь курсировал туда-сюда, чтобы принести воды
и французскую или немецкую  жратву,  какую  удавалось  раздобыть.  К  утру
канонада стихла. Пошел снег. Парни просили курева и  спиртного.  Я  сказал
им, как обычно, что убью отца и мать, но раздобуду им это,  и  тут  только
внезапно понял смысл вопроса славного капитана Язвы. И теперь,  когда  мне
случается эту поговорку употребить, я всегда  вспоминаю  капитана,  и  мне
кажется, что по-настоящему я осиротел после его смерти.
 Около полудня на передовой нас сменили ньюфаундлендцы. За ними  подошли
шотландцы в юбках и кожаных передниках, а англичане и ирландцы, прибыв  из
тыла, сменили всех остальных.
 В тот понедельник вечером, сбегав на  кухню,  я  принес  супу  старшему
сержанту Фавару и капралам, которые  были  заняты  составлением  отчета  о
потерях. Тут-то я и узнал, что осужденные были исключены из списка  потерь
нашего батальона 6 января и приписаны к тем,  кто  погиб  в  бою.  Капралу
Шардоло это явно не понравилось, он сказал, что это дурно пахнет.  Старший
сержант, вероятно, думал так же, он ответил, что приказ есть приказ и  что
у Труса есть основания для этого, ничего не попишешь.


 Много лет спустя, думая о Селестене Пу - что  с  ней  случается  всякий
раз, когда она вспоминает свою молодость, -  Матильда  видит  его  светлую
шевелюру и большие розовые круги под глазами. Именно таким он  выглядел  в
тот августовский воскресный день, когда появился в  "МЛМ".  Вся  остальная
часть его лица была покрыта густым слоем пыли. Он мчался всю ночь, день  и
снова ночь, почти без  отдыха,  еды,  останавливаясь  лишь  у  деревенских
колодцев, чтобы утолить жажду, с единственной целью поскорее добраться  до
нее. Телеграмма с известием о его приезде пришла только на другой день:

 "Обнаружил единственную вошь [тут игра слов: le ou (пу)  по-французски
означает "вошь"], оставшуюся после  войны,  которая,  вас  интересует  ТЧК
посылаю его к вам с надеждой на милость Божью и мотор "триумф" ТЧК счет на
оплату расходов, естественно, будет послан. Подпись: Жермен Пир".

 Через несколько дней  этот  милейший  человек  без  всякого  намека  на
тщеславие рассказывал ей, как обнаружил дичь, за которой охотился  столько
лет.
 Одна амазонка из его друзей, какое-то время даже находившаяся с ним  не
просто в дружеских отношениях, вздумала на своей машине навестить  супруга
в Сен-Кентене. В Компьенском лесу у нее прокололась шина. Не желая пачкать
перчатки, она стала  кого-нибудь  ждать.  Возвращавшийся