сли
бы представился новый  случай,  он  бы  это  повторил.  Не  выказывал  мне
никакого  уважения,  называя  прислужником  убийц.  Он  был  сварщиком  из
парижского пригорода  и  ярым  профсоюзником.  Уже  много  дней  его  била
лихорадка, боль мешала ему спать. Я посмотрел, как врач  вычищает  раны  и
перебинтовывает их. Рана Си-Су была серьезнее,  чем  у  других.  Лейтенант
медслужбы сказал мне: "От холода ему легче. Случись такое  летом,  его  бы
давно съела гангрена".
 Третьим был марселец двадцати шести лет, уже  отсидевший  за  уголовные
дела в тюрьме. Выглядел бледным и измученным. А поскольку в списке не была
указана его профессия, я спросил об  этом,  и  он  ответил:  "Нет  у  меня
профессии. Я сын бедного эмигранта, это четко записано в  моей  книжке.  А
раз я не француз, почему меня хотят  убить?"  Взяв  у  меня  сигарету,  он
сказал: "Вы, видно, неплохой  малый.  Зачем  спешить  к  месту  расстрела?
Президент Пуанкаре наверняка уже подписал  мне  помилование".  Но  по  его
черным влажным глазам я понял, что он и  сам  не  шибко  в  это  верит.  Я
сказал, что не уполномочен кого-либо расстреливать и что ему  нечего  меня
опасаться, пока он будет  находиться  с  моими  людьми.  Похоже,  это  его
успокоило.
 Уголовник  инстинктивно  держался  поближе  к  здоровяку  из   Дордони,
крестьянину лет тридцати, мрачноватому, но очень внимательному ко всему. У
него не было настоящего прозвища. Потом на привале и при смене  караула  я
узнал от Эскимоса и Си-Су, что у него  репутация  нелюдимого  человека,  и
хотя он охотно делился со всеми посылками, но страхи  и  надежды  оставлял
при себе. Не раз показал себя смелым в бою, однако все его  поступки  были
продиктованы лишь одним желанием - выжить. Указывая на  него,  говорили  -
Этот Парень - иначе никто его и не называл.
 Я попытался поговорить с Этим Парнем. Он молча меня выслушал. Я сказал,
что Дордонь находится неподалеку от моих мест, предложил ему  сигарету.  Я
был ему неинтересен,  сигарета  тоже.  Уходя,  я  заметил,  что  Уголовник
подкинул товарищам какой-то предмет  ногой.  Этот  Парень  поднял  предмет
здоровой левой рукой, посмотрел и бросил. Перед тем как уйти из деревни, я
вернулся на это  место  и  нашел  то,  что  их  заинтересовало:  это  была
английская  пуговица  с  канадским  знаком  и   буквами   по   окружности:
"Ньюфаундленд. Новая земля". Может, это и глупо, но  я  был  доволен,  что
угадал по движению руки, что он был левша. Но я не понял его задумчивого и
слегка удивленного взгляда, когда он разглядывал старую грязную  пуговицу.
Быть может, он и  сам,  без  моей  помощи,  догадался,  но  спрашивать  не
позволяла подозрительность и гордость.
 Ваш жених Василек держался в стороне и предпочитал расхаживать  взад  и
вперед, громко разговаривая  сам  с  собой.  В  какой-то  момент  подобрал
здоровой рукой снег, скатал в шарик и бросил в мою сторону. Бывший  капрал
Си-Су сказал: "Не обращайте внимания, сержант, иногда на него находит".
 Мы усадили Василька, и, пока его обрабатывали, отворачивался, чтобы  не
видеть рану, но продолжал улыбаться. При этом говорил:  "Я  рад,  что  иду
домой".
 Тут Матильда спрашивает, что же это такое, на что  ее  Манеш  не  хотел
смотреть. Она хочет знать про рану Манеша.
 Тогда Даниель Эсперанца рассказывает, что Манешу ампутировали руку,  но
это произошло много недель назад, и что он больше не страдал.
 Матильда закрывает глаза и крепко  сжимает  веки.  Вцепившись  в  ручки
своего кресла и покачивая  головой,  она  старается  отогнать  представшую
перед ее глазами картину, сказать "нет" судьбе. Потом  она  долго  молчит,
склонив голову и не отрывая глаз от  земли,  где  сквозь  гравий  пробился
маленький желтый цветок, каких полно между  плитами  террасы  на  вилле  в
Кап-Бретоне.
 Как только они закончили свое дело, - продолжает Эсперанца,  убедившись
по знаку Матильды, что ей лучше, что она  слушает,  -  доктор  и  фельдшер
уехали. Когда доктор садился в машину, я его спросил, не думает ли он, что
Василек симулирует. Он ответил: "Не знаю". И еще сказал "Чтобы выиграть -
что? Что бы мы могли сделать?" По кругам у него под глазами я  понял,  что
ему опротивело заниматься своим делом на войне и тем более  лечить  людей,
которых потом расстреляют. Ему не было тридцати.  Это  был  корсиканец  по
фамилии Сантини. Я узнал, что два дня спустя он погиб во время артобстрела
в Комбле.
 Я велел снова связать руки осужденным, как мне было приказано.  Хотя  и
не видел в этом смысла. Они были слишком измотаны, а нас было  достаточно,
чтобы у них не возникло желания бежать. Но в общем так было спокойнее, это
избавляло нас от необходимости стрелять в случае какой-нибудь глупости.
 Мы шли в направлении Бушавена - осужденные цепочкой, солдаты по  бокам.
Траншея, куда мы должны были их доставить, имела номер, но как и  люди  на
войне лучше запоминаются по прозвищам, так вот, эта траншея  называлась  -
только не спрашивайте почему  -  Угрюмый  Бинго.  Проделав  два  километра
пешком и не встретив ни дома, ни дерева, только снег, мы увидели при входе
в  траншею  дожидавшегося  нас  солдата,  перебрасывающегося   шутками   с
артиллеристами.
 Дорога показалась нам бесконечной, мы шли по колено в  грязи,  и  нашим
осужденным было не до шуток. На каждом шагу приходилось поддерживать их за
плечи. Капрал Си-Су упал в лужу. Мы подняли его. Он не  жаловался.  Как  и
командиру драгун, мне было тягостно вести этих жалких ребят  на  глазах  у
солдат, ждавших приказа о наступлении, которые  прижимались  к  брустверу,
чтобы пропустить нас. В зимнем небе висел красный солнечный  шар,  освещая
своими холодными лучами расположенные за пределами наших линий  обороны  и
заснеженного пространства  черные  и  молчаливые  немецкие  окопы.  Стояла
непривычная для войны тишина, только слышался обычный окопный шепот людей,
просивших не порвать телефонный провод. То место, куда  мы  шли,  с  миром
живых людей связывал только этот провод.
 В полукилометре от Угрюмого Бинго мы  оказались  на  перекрестке  ходов
сообщения второй линии, названной площадью Оперы. Там, окруженный занятыми
своим делом солдатами, нас ожидал капитан в шерстяном шлеме, закутанный  в
меховую доху, из которой высовывались только кончик носа,  желчный  рот  и
сердитые глаза. Он, как и я, получил приказ  от  командира  батальона,  не
горевшего желанием оказаться замаранным в  такого  рода  деле.  И  был  на
пределе нервного напряжения.
 В укрытии, где заканчивался телефонный провод, он набросился  на  меня,
выставив находившегося там капрала проветриться, и вылил на меня весь ушат
своего  раздражения  "Черт  вас  подери,  Эсперанца,  вы  что,  не   могли
отделаться от этих бедолаг по дороге?" Я не очень хотел его понимать. А он
продолжал: "Закрыли бы глаза, дали бы пинка под зад,  чтобы  они  поскорее
смылись, ну не знаю, что еще!" Я ответил: "В  хорошенький  переплет  я  бы
тогда попал. Вы ведь  тоже  не  хотите  неприятностей,  мой  капитан?  Мне
приказали доставить пятерых осужденных, а как вы с ними поступите, не  мое
дело Тем более что я не имею об этом никакого представления"
 Тут он еще более рассвирепел: "Так вам,  оказывается,  даже  ничего  не
сказали? Только не ждите, что я стану скрывать, вы  должны  все  знать!  С
наступлением ночи мы должны выбросить их со связанными руками  за  колючую
проволоку Бинго и оставить подыхать или оказаться под  пулями  противника!
Такой я получил приказ. Вы когда-нибудь слышали о подобной низости?"
 Он с такой силой ударил по столу, где стояли полевой телефон  и  бутыль
вина, оставленная телефонистом, что  вино  выплеснулось  на  столешницу  и
начало медленно стекать на землю. Я смотрел на падавшие капли и  не  знал,
что сказать. Я слышал о такого  рода  наказаниях,  но  в  отношении  очень
провинившихся солдат, да и то давно, до  пятнадцатого  года,  в  Артуа.  А
вообще на войне иногда услышишь такое, что и поверить трудно.
 Капитан замолчал и сел на край кушетки. Он  сказал,  что  его  рота  во
время летнего наступления сильно поредела, что уже несколько  недель  люди
словно оглушены боями и существует молчаливый уговор с бошами не проявлять
активности ни с той, ни с другой стороны: "Это не братание, мы  просто  не
замечаем друг друга, набираемся сил. Бывают  дни,  когда  не  услышишь  ни
выстрела. Артиллерия тоже не страдает излишней  болтливостью.  Наши  окопы
совсем рядом. В октябре она косила и чужих и своих" Вздохнув, он  тоскливо
поглядел на меня: "Послезавтра мы ждем смену. Нам только вас недоставало с
вашим заданием".
 Когда мы вышли, он обратился к каждому осужденному. Не то  чтобы  хотел
познакомиться, просто не желал, чтобы его солдаты  их  увидели.  Потом  он
сказал: "Все куда хуже, чем я думал. Один  из  них  -  сука-провокатор,  у
другого голова не на месте, третий все время хнычет. Уж коли наши  штабные
мудрецы сидя в креслах решили с ними разделаться  для  примера  остальным,
они могли бы выбрать кого-нибудь получше. Моих людей от этого  стошнит,  а
боши так животики надорвут от смеха" Сей  капитан  по  имени  Фавурье  был
неплохим малым. За образную речь его  прозвали  Язвой.  Он  сам  предложил
проводить моих подопечных в свой закуток, чтобы  никто  их  не  видел.  Их
развязали и дали, кому надо, оправиться.
 Чуть позднее он вызвал лейтенанта с линии Угрюмого Бинго  и  тихо  ввел
его в курс дела. Лейтенант,  лет  двадцати  шести  или  семи,  по  фамилии
Эстранжен, обрадовался не больше капитана. Особенно его  возмутила  участь
Василька. Он поговорил с ним, а потом только повторял: "Как  Бог  мог  это
допустить?" Честно скажу вам,  мадемуазель,  в  тот  день  я  не  встретил
никого, кто бы поверил, что  Бог,  коли  он  есть,  побывал  в  солдатских
башмаках на этом участке фронта.
 В ожидании ночи мы укрылись в маленьком закутке, где горела  печурка  -
лучшее доказательство тому, что мы не боялись, что противник засечет  нас.
На той стороне я увидел такие же мирные серые дымки над траншеями.  Вдвоем
с Боффи мы остались с осужденными, а мои  пехотинцы  караулили  за  дверью
Си-Су сидел у  печки,  подсушивая  одежду.  Уголовник  заснул.  В  течение
получаса Василек  рассказывал  о  вас  в  восторженных  выражениях,  часто
повторяясь, мысли его разбегались. Но за  наплывом  слов  то  там  то  сям
проглядывала, как белая галька, правда. Я живо представлял  себе  свежесть
вашего чувства, ваши светлые глаза и как вы его любили. Он  был  счастлив,
был уверен, что увидит вас снова и  что  уже  готовится  свадьба.  Он  вам
написал об этом - неважно, что карандашом водила другая рука.  Это  письмо
написано там при свете свечей и керосиновой лампы.
 Разрешение написать последнее письмо, должен  признаться,  исходило  от
лейтенанта  Эстранжена,  который   вернулся   в   сопровождении   солдата,
принесшего похлебку. А когда Василек отказался взять миску,  спросил  его,
разве он не голоден. И тот со спокойной улыбкой ответил ему: "Я  мечтаю  о
медовом  прянике  и  чашке  какао"  У  лейтенанта   отвисла   челюсть,   а
сопровождавший его солдат из призыва Мари-Луиза, не старше вашего  жениха,
сказал: "Не берите в голову, мой лейтенант.  Я  расшибусь  в  лепешку,  но
отыщу это. Даже если придется убить отца и мать. Но мне не придется  стать
сиротой, я обойдусь без этого".
 Когда парень вышел, лейтенант сказал,  как  о  чем-то  очевидном:  "Его
зовут Селестен Пу, настоящая Гроза армий". Тогда он и спросил  осужденных,
не хотят ли они написать своим родным.
 Мы отыскали карандаши и бумагу. Селестен Пу вскоре вернулся с  какао  и
медовым пряником. Трое осужденных были ранены в правую руку, но я вам  уже
сказал, что Этот Парень был левшой, так что писать не могли  только  двое:
Уголовник и Василек. Уголовник забился в угол, Гроза армий стал писать под
его диктовку. Я же  на  коленях  писал  письмо  Василька.  Остальные  трое
расселись кто где.
 Перед тем как уйти, лейтенант предупредил,  что  их  письма  уничтожат,
если в них будет хоть намек на то, в каком жутком положении они оказались.
За исключением Этого Парня, все они несколько  раз  спрашивали,  можно  ли
упомянуть ту или  другую  вещь.  Странная  это  была  минута  -  мирная  и
одновременно печальная. Не знаю, как вам объяснить, но мне они  напоминали
школьников,  которые  пишут  что-то,  слюнявя  карандаш,  и  только  вдали
слышалось бормотание Уголовника. Откусывая пряник, Василек говорил о своей
любви. И мне казалось, что я подглядываю за чужой  жизнью,  что  втянут  в
нечто далекое от войны, такое далекое, из чего мне никогда не выбраться.
 Кроме орфографических ошибок,  я  не  обнаружил  в  их  письмах  ничего
лишнего Никто не желал усугубить горе близких. Сложив листки и положив  их
в карман мундира, я пообещал, вернувшись в часть, вложить их в конверты  и
отправить по назначению. Си-Су  сказал:  "Я  верю  тебе,  сержант  Надежда
[Эсперанца  (исп.)  -  Надежда],  но  как  ты  можешь  ручаться  за  своих
начальников? Они могут приказать  тебе  сжечь  письма.  Уж  коли  они  нас
таскали три дня, ясное дело, хотят убить втихую".
 Теперь мне остается вам  рассказать,  мадемуазель,  самое  трудное.  Вы
слушали  меня  не  перебивая.  Может,  хотите,  чтобы  я  избавил  вас  от
продолжения? Я могу рассказать вам о том,  что  потом  случилось,  в  двух
словах. Боль будет мгновенной, а потом уже станет все равно.
 Матильда упорно  рассматривает  маленький  желтый  цветок,  пробившийся
сквозь гравий. Не повышая голоса, она просит Эсперанцу застегнуть ширинку,
а потом - что не тупая, что уже  поняла,  что  с  наступлением  ночи  всех
пятерых выбросили на  то,  что  англичане  называют  "o  ma'  lad",  а
французы переводят как "ничья земля". Ей надо узнать, как  все  произошло.
Боль, которую это причинит, касается ее одной. Она больше не плачет. Пусть
он продолжит рассказ.  А  так  как  он  молчит,  она,  не  поднимая  глаз,
подбадривает его коротким движением руки.
 Ночь,  -  продолжает  глухим  голосом  Эсперанца,  -  давно  наступила.
Слышался гром  канонады,  но  где-то  далеко  на  севере.  Я  поговорил  с
Эскимосом. Парень этот не заслужил такого прозвища. Он спросил, как с ними
хотят поступить. Он догадывался,  что  готовится  нечто  похлеще  простого
расстрела. Я не имел права ему отвечать. Подумав, он произнес:  "Если  все
будет так, как я думаю, то это порядочная мерзость. Особенно  в  отношении
мальчишки и марсельца. Лучше бы их сразу расстреляли".
 Тут как раз явился капитан Язва. Он решил вывести осужденных в  Угрюмый
Бинго в девять часов. А пока его люди должны сделать  ножницами  проход  в
колючей проволоке. Мы вывели несчастных по одному  из  укрытия,  где  было
слишком тесно, чтобы их связать. Это  было  проделано  на  воздухе,  почти
молча, при свете ламп, направленных в землю.
 Небо набухало. Ночь была не темнее, чем всегда, температура воздуха  не
отличалась от утренней. В какой-то степени я обрадовался  за  них.  Только
тут, при колеблющемся свете  фонарей,  отбрасывавших  какие-то  нереальные
тени и делавших всю эту обстановку еще более фантастичной, капитан  сказал
им, что высшие сферы решили заменить расстрел. Отреагировали только  двое:
Си-Су сплюнул в адрес генералов, а Уголовник стал звать на помощь, да  так
громко, что пришлось его угомонить. Уверен, Василек ничего не понял. Он не
изменил  свое  поведение  лунатика,  разве  что  удивился,  услышав  крики
товарища и увидев, как его стараются успокоить.
 Что касается Эскимоса и Этого Парня, уверен, что они восприняли все так
же, как и я, будь я на их месте: им дали, несмотря на опасность, отсрочку,
которой они были бы лишены в случае расстрела.
 Назидательным тоном капитан  обратился  к  марсельцу:  "Может,  хочешь,
чтобы тебе заткнули рот кляпом? Разве тебе, ублюдку,  не  ясно,  что  ваша
единственная надежда прожить до утра как  раз  заключается  в  том,  чтобы
молчать в тряпочку?" И, притянув его к себе за воротник шинели,  прошипел:
"Только не вздумай взяться снова за свои  штучки  Иначе,  клянусь  жизнью,
разнесу тебе башку вдребезги"
 Потом он завел меня снова в свой закуток  и  сказал,  что  наша  миссия
окончена и я могу со своими парнями топать назад. Я не хотел  придираться,
но возразил, что мне приказали доставить осужденных до Угрюмого Бинго.
 Капитан ответил, что, когда  мы  выбросим  этих  пятерых  наверх,  боши
всполошатся и может начаться заваруха. Моим людям не было места  в  тесных
траншеях. Если начнется кутерьма и им достанется  на  орехи,  я  буду  всю
жизнь жалеть, что их подставил.
 Чем я мог ему возразить?
 Тогда я сказал ему, что отправлю своих солдат в тыл, а сам провожу этих
бедолаг до конца. На том и порешили. Боффи с людьми ушел.  Он  должен  был
ждать меня при выходе из траншей. Сытый по горло всей этой  мерзостью,  он
ушел без малейшего сожаления.
 Из Угрюмого Бинго прибыли два капрала  и  шесть  солдат,  чтобы  увести
осужденных. Капралам было лет по тридцать. У одного  из  них,  по  фамилии
Горд, были круги под глазами, придававшие ему сходство  с  совой.  Другой,
Шардоло, был из Турени, и мне показалось, что я его уже где-то встречал на
войне. Всего  нас  с  Селестеном  Пу  и  капитаном  оказалось  одиннадцать
человек, как и в моем эскорте.
 Мы тронулись в зимнюю ночь, освещая  себе  путь  только  одной  лампой.
Шагая по траншеям, капитан сообщил, что дважды связывался  по  телефону  с
майором и сказал ему, что это варварство, вести себя так  с  пятью  нашими
ребятами, среди которых был повредившийся в  уме  Василек.  Но  ничего  не
добился. Мы скользили по покрытым грязью деревянным настилам. И  слышалось
чавканье сапог Эскимоса.
 Я сказал капитану "Едва боши обнаружат на нем немецкие сапоги, как  ему
крышка" Он ответил: "А зачем, вы думаете, эти тухлые судьи оставили их?" И
добавил: "Найдет кого-нибудь, чтобы поменяться Во всяком  случае  я  знаю,
что буду писать в своем  рапорте:  "Ничего,  мол,  нового,  только  у  нас
стащили пару башмаков."
 Угрюмый Бинго, как и площадь Оперы, представлял собой повернутую в нашу
сторону траншею. Когда ее отбили осенью у  немцев,  наши  постарались  как
можно быстрее ее переоборудовать. Любой  пехтура  вам  скажет,  что  немцы
строят траншеи лучше нас. Эта траншея состояла из  зигзагообразных  ходов,
обращенных в нашу сторону. Не знаю, сколько людей теперь жили тут - может,
сотня, может, две.  В  двух  боковых  укрытиях  под  брезентом  находились
пулеметы.  Впереди,  за  разбитыми  бомбами  снежными  глыбами  в  бледных
отсветах маячили окопы  противника.  Они  были  так  близко,  что  до  нас
доносились голоса и звуки губной гармоники. Я  спросил,  сколько  до  них.
Кажется, лейтенант Эстранжен ответил: сто двадцать метров до ближних,  сто
пятьдесят - до дальних.
 Я никогда прежде не видел Угрюмый Бинго, но мог его  себе  представить.
Мне случалось бывать и в куда ближе расположенных окопах,  когда  два  ада
отделяли какие-то сорок метров. Сто двадцать метров - это слишком  далеко,
чтобы забросить гранату, и слишком близко для артобстрела. Газ же не щадил
никого, и все зависело лишь от направления ветра. Как и мы, боши тщательно
скрывали расположение своих пулеметов, их  можно  было  засечь  только  во
время рукопашных. Теперь я понял, почему  осужденных  привезли  именно  на
этот  участок:  чтобы  встряхнуть  людей  Так  или  иначе,  установившееся
перемирие не устраивало  командование.  Я  поделился  с  капитаном  своими
соображениями, и он ответил: "Для сержанта вы слишком  много  думаете  Нам
навязали это дерьмовое дело потому, что никто не хотел им заниматься.  Вот
они и таскали их по всему фронту, пока не нашелся  такой  мудак,  как  наш
командир батальона".
 Время близилось к десяти. Вглядываясь в темноту, мы пытались разглядеть
"ничью землю". К нам подошел лейтенант Эстранжен и сказал  капитану.  "Все
готово". Из  меховой  дохи  капитана  послышалось.  "Окаянная  жизнь".  Он
выпрямился, и мы присоединились к находившимся в траншее  осужденным.  Они
сидели