брата,
фельдфебеля, который приезжал к ней в 1919  году,  чтобы  все  рассказать:
Хайнц Герштакер. Это он рассказал, что французы выбросили на снег  пятерых
своих безоружных раненых солдат. В начале дня ему пришлось отправить в тыл
эстафету, чтобы  получить  очередной  приказ,  потому  что  телефон  из-за
попадания траншейной мортиры не действовал. Он о разном тогда рассказывал,
она многое позабыла, но  помнит  одну  поразившую  ее  подробность:  когда
Хайнца Герштакера, пленного доставили во французскую траншею,  он  заметил
по дороге в одной из воронок кого-то одного  из  пяти  убитых  -  ибо  все
пятеро были убиты - стоящим на коленях, словно в молитве.
 Матильда холодно оборачивается к Селестену Пу. Тот спрашивает  у  Хейди
Вейсс: "Ваш фельдфебель не рассказывал, когда его привели?  В  воскресенье
ночью или в  понедельник  утром?"  Она  отвечает:  "Он  говорил  только  о
воскресенье и ночи. Но я знаю, где его найти в Германии. Я ему напишу  или
поеду повидать, чтобы рассказать о нашей встрече".
 Матильда спрашивает: "Не рассказывал ли он об одном из  пятерых,  самом
молодом, который между траншеями одной рукой лепил  Снеговика?  Вы  должны
были бы это запомнить" Хейди Вейсс сжимает губы и прикрывает веки, а затем
медленно кивает - да, она знает Затем, не глядя на Матильду и  не  отрывая
глаз от края скатерти или стакана, произносит: "Вашего  жениха  расстрелял
один из наших самолетов. Могу поклясться, что никто в немецких траншеях не
желал ему смерти. Вы ведь знаете, что он был не в своем  уме.  А  тут  еще
один из них, спрятавшийся лучше других, бросил гранату в  самолет  и  сбил
его. Хайнц Герштакер рассказывал, что тогда  и  пришел  приказ  отойти  из
траншеи, чтобы дать свободу артиллерии".
 Никто не ест. Хейди  Вейсс  просит  листок  бумаги  и  карандаш,  чтобы
записать адрес Матильды. И снова заводит, что теперь много  недель  подряд
ее  супруг  не  даст  ей  покоя.  Матильда  дотрагивается  до   ее   руки:
"Успокойтесь, но  попросите  фельдфебеля  мне  написать".  Теперь  ей  уже
кажется, что у Хейди  Вейсс  красивые  печальные  глаза.  Повернувшись  на
колесах, она смотрит, как  та  направляется  к  мужу  Походкой  австриячка
напоминает горную лань, а  шляпкой  -  бабешек  с  Монпарнаса.  Муж  снова
поднимается и  сухо  кивает  Принимаясь  за  недоеденное  яблоко,  Сильвен
говорит: "И все же война - порядочная мерзость. Может так получиться,  что
мы еще вернемся на исходные позиции, вынужденные дружить со всем миром".
 В следующие минуты обслуживающий  их,  знакомый  Матильде  официант  по
прозвищу Фантомас, потому что он имеет обыкновение с заговорщическим видом
шептать что-то клиенту на ухо, просит Сильвена подойти к телефону.
 Когда он возвращается, глаз его почти не видно. Матильде даже  кажется,
что они провалились и ничего не видят, так  как  их  хозяин  находится  во
власти чего-то, что выше его понимания. В руках у него  сложенная  газета.
Усевшись, он передает ее Селестену Пу.
 Звонил Жермен Пир, попросил купить утреннюю  газету  и  поберечь  нервы
Матильды. Просмотрев газету и положив  ее  себе  на  колени,  Селестен  Пу
произносит только: "Вот  дерьмо!"  Подвигав  колесами,  Матильда  пытается
вырвать  у  него  газету.  Тот  просит:  "Пожалуйста,  не   надо,   Матти,
пожалуйста... Тину Ломбарди,  прозванную  Убийцей  офицеров,  вчера  утром
гильотинировали".
 Третье событие происходит  в  номере  Матильды,  где  она  разместилась
вместе с Сильвеном, который никогда не оставляет ее во время поездок одну.
Она  читает  и   перечитывает   двадцатистрочную   информацию   о   казни,
состоявшейся в эльзасской тюрьме Хагенау. Казнили женщину  из  Марселя  по
имени Валентина Эмилия Мария Ломбарди, она же Эмилия Конте,  она  же  Тина
Бассиньяно, за убийство полковника  от  инфантерии,  героя  Великой  войны
Франсуа Лавруйя из Боннье, департамент Воклюз,  подозреваемую  в  убийстве
еще четырех офицеров, о которых ничего  не  захотела  сказать.  По  словам
анонимного автора заметки, она умерла, "отказавшись от отпущения  грехов",
"до последней минуты сохраняя удивительное достоинство". Ни на  казнь,  ни
на суд "по вполне понятным причинам" зрители допущены не были.
 Сейчас немного более десяти часов вечера. В одной рубашке Сильвен сидит
рядом с вытянувшейся на постели Матильдой. Его снова зовут к телефону.  На
этот раз звонит Пьер-Мари  Рувьер.  Надев  пиджак,  Сильвен  спускается  к
администратору. Матильда же думает о  мадам  Пасло  Конте,  урожденной  Ди
Бокка, о ее муже, умершем потому, что долго  работал  на  шахте,  об  Анже
Бассиньяно, который хотел сдаться и был убит своими выстрелом в затылок, о
несчастной, измотанной Тине Ломбарди, о ее бобровом воротнике  и  шапочке,
ее невероятной клятве "оторвать башку всем, кто причинил горе ее Нино",  и
о страшном тюремном дворе августовским утром.
 Вернувшись. Сильвен видит, что она, лежа на спине, плачет,  у  нее  нет
больше сил, она глотает слезы, она задыхается.
 Успокаивая ее,  второй  отец,  Сильвен,  говорит:  "Будь  благоразумна,
Матти, будь благоразумна. Ты не должна опускать руки. Конец  этой  истории
близок".
 Пьер-Мари Рувьер встретился днем с адвокатом Тины  Ломбарди.  Они  были
знакомы, и тот знал, что Рувьер является юрисконсультом Матье Доннея.  Ему
надо увидеть Матильду. У него для нее  запечатанный  конверт,  который  он
должен вручить в собственные руки.
 Всхлипнув еще раз, Матильда приходит  в  себя  и  говорит,  что  дважды
вымоет руки, прежде чем возьмет это письмо.



ВЛЮБЛЕННЫЕ ИЗ БЕЛЬ ДЕ МЭ

 "Хагенау, 31 июля 1924 года.
 Мадемуазель Донней!
 Я никогда не умела писать, как вы, так что, может статься, не сумею все
как надо объяснить до  того  рокового  утра,  когда  меня  разбудят,  чтоб
сказать - пора. Мне не страшно, мне никогда не  бывает  страшно  за  себя,
знаю, что меня остригут, а затем отсекут голову, но я стараюсь об этом  не
думать, так я всегда поступаю, когда тревожно на сердце. Но теперь,  когда
я вынуждена подыскивать слова, мне нелегко, вам понятно?
 Я  не  стану  вам  рассказывать  о  том,   что   они   называют   моими
преступлениями. Все время, пока меня с разными подковырками допрашивали  с
одной целью - погубить, я ничего не сказала, ничего. Это  вам  подтвердит,
вручая письмо, мой адвокат. Поймали меня из-за моей глупости: я застряла в
Карпентра. Рассчитавшись с этим Лавруйем, мне следовало бы  сразу  смыться
куда-нибудь. Тогда я не оказалась бы тут и никто бы не разыскал меня. А  у
меня еще был пистолет в дорожной сумке, такая я дура. Я  бы  без  смущения
рассказала обо всем перед зрителями на процессе, всю правду о Лавруйе и  о
том, что он двадцать часов скрывал помилование Пуанкаре. Естественно,  они
не хотели это услышать. И все они повинны в убийстве моего Нино. Им  нужно
было мое признание в убийстве всех этих крысиных рож, хотя они заслуживали
большего,  чем  смерть.  Произведенный  потом   в   лейтенанты   Тувенель,
стрелявший в траншее, прокурор на процессе в Дандрешене, капитан Ромен,  и
оба офицера - члены суда, уцелевшие  на  войне  -  тот,  что  с  улицы  Ла
Фезандери, и другой - с улицы Гренель, все они получили по заслугам,  и  я
радуюсь этому. Говорят, что я  их  наказала,  действуя  с  преднамеренными
целями потому, что их  обнаружили  бездыханными  в  весьма  подозрительных
местах, в низкопробных отелях. Но кто это сказал? Во всяком случае, не я.
 Не стану вам рассказывать об этих подонках, я припасла  для  вас  нечто
поинтереснее. Я не сделала этого раньше, зная, что  вы,  как  и  я,  ищете
правду в траншее Человека из Буинга, называемого также  Бинго.  Вы  могли,
сами того не  желая,  помешать  осуществлению  моего  плана,  либо,  узнав
слишком много, невольно способствовали бы моему аресту. Теперь, в ожидании
своего последнего часа, для меня это  уже  не  имеет  значения.  Когда  вы
прочтете это письмо, я уже буду мертва и счастлива тем, что  могу  наконец
успокоиться, освободиться от этой ноши. И еще я знаю, что вы чем-то похожи
на меня, тем, что продолжаете столько лет искать правду, верны своей любви
на всю жизнь. Мне приходилось продаваться, но любила я одного Нино. Да еще
я вспоминаю бедную крестную, которой  многим  обязана,  она  так  страдала
из-за того, что я не хочу вам отвечать, но  я  все  правильно  сделала,  и
теперь она знает об этом. Там, где она сейчас находится и где  я  скоро  к
ней присоединюсь, она обрадуется, что я все же написала вам. Понимаете?
 Она наверняка вам рассказывала, что я знаю Анжа Бассиньяно всю жизнь Мы
родились в одном квартале Бель де Мэ, что в Марселе. Он остался один, а  я
с вечно пьяным отцом. Но не плачьте, мы не были несчастны, дети не  бывают
по-настоящему  несчастны,  мы  вместе  с  другими  играли  на  улице   под
платанами, и уже тогда Нино был  самым  красивым,  самым  хитрым  и  самым
нежным со мной парнем. В тринадцать или двенадцать лет мы перестали ходить
в школу, проводили время на пустырях, а вечера на улицах,  спускавшихся  в
Шют-Лави, куда никто не совал носа  с  наступлением  ночи.  Мы  занимались
любовью стоя, мы мечтали. Я была  на  несколько  месяцев  моложе  его,  но
отличалась большей решительностью. Потом болтали, что  это  Нино  отправил
меня на панель. Да я сама туда пошла, такой была моя планида,  а  впрочем,
они были правы: Нино подтолкнул меня, ведь он хотел есть, и  я  тоже,  нам
нужна была одежда, чтобы пойти на танцы и любить друг  друга  в  настоящей
постели, как все Может, я не очень ясно  выражаюсь  и  вам  трудно  понять
меня, вы девушка из другого круга, богатая. Мы не  были  знакомы,  но  мой
болтун-адвокат сказал, что вы в детстве упали и случилось  несчастье,  так
что - как знать? Я  хочу  сказать,  что  готова  была  зарабатывать  любым
способом, лишь бы мы были вместе, были счастливы, и этим мы были похожи на
вас и вашего жениха. Ведь любят все одинаково, любовь приносит и  счастье,
и несчастье.
 Мы с Нино были счастливы до 1914 года. Снимали маленькую  квартирку  на
Национальном бульваре,  на  углу  улицы  Лубон.  Я  купила  обстановку  из
грушевого дерева, постель,  шкаф  и  комод  с  ракушками.  У  меня  был  и
холодильник, жемчужная люстра, горшки для камина  из  лиможского  фарфора.
Для работы я снимала комнатенку напротив вокзала Аранк.  Я  имела  дело  с
таможенниками, моряками, буржуа с  улицы  Республики.  У  Нино  были  свои
заботы, его уважали в барах, все шло как по маслу до того проклятого  дня,
когда он ввязался из-за меня в драку с одним  известным  сутенером,  сыном
Жоссо, который облизывался на меня как кот на сметану. Но вам все равно не
понять этих дрязг, так что и объяснять не стану. Нино вытащил нож, которым
до этого пользовался лишь для обрезки  кончика  сигар,  и  его  заперли  в
тюрьму Сен-Пьер на пять лет. Конечно, я ходила на свидания, он ни в чем не
имел недостатка, только считал дни, которые тянулись слишком  медленно.  В
1916 году, когда ему предложили выбор, он предпочел присоединиться к  тем,
кто умирал за родину. Так, перебираясь от одного Вердена к другому,  он  и
оказался в снегу и грязи перед траншеей Человека из Буинга.
 Вечером, накануне того дня, когда его убили, он продиктовал  письмо  ко
мне, в котором писал о своей любви и о своем горе. Крестная рассказала вам
об этом, я здорово на нее за это наорала.  У  нас  с  Нино  был  шифр  для
переписки, чтобы я всегда знала, где он находится. Так  что  я  могла  его
найти, когда их отводили на отдых, я имела доступ  в  эту  зону,  как  все
трудяги, и куда не пускали буржуазок. Но  были  среди  них  и  такие,  что
выдавали себя за шлюх, лишь бы повидать своего мужчину.
 Шифр был несложным, мы пользовались таким же до войны, когда Нино играя
в карты на деньги. Смысл шифра заключался в его обращении  ко  мне  -  моя
Любовь, моя Вертихвостка, моя Козочка и так далее.  Если  в  письме  слово
Козочка повторялось трижды, это означало, что он на прежнем фронте  Соммы,
но восточнее, и что ближайший населенный пункт на букву К, мне  оставалось
только выбрать по карте Клери или Комбль. Если он подписывался "твой Ангел
из Ада", значит, был на передовой. В письме могли быть и  другие  ласковые
слова, они говорили, что он в опасности, что все очень плохо. Если вы, как
я поняла, получили копию письма от сержанта Эсперанцы или Селестена Пу,  к
которому взывали о помощи в газетах и которого я так и не смогла отыскать,
вы,  вероятно  поняли,  каким  образом  Нино  обо  всем  сообщал  мне.  К
сожалению, когда его письмо, пересланное крестной, нашло меня  в  Альбере,
где я развлекала англичан, прошел  месяц  как  его  убили,  словно  собаку
какую.
 Я более или менее понимала, каким путем вы идете в  поисках  жениха.  Я
искала по-другому, но убеждена, что кое-где наши дорожки  пересекались.  В
первых числах февраля 1917 года я искала свой путь в Комбле,  кругом  были
одни томми. Однако я напала на след медчасти, которую перевели  в  Розьер,
где я обнаружила  фельдшера  Жюльена  Филипс,  работавшего  с  лейтенантом
медслужбы Сантини Он и рассказал мне историю пяти  осужденных,  одного  из
которых встретил потом в Комбле в понедельник 8 января раненным в  голову.
Сантини приказал ему молчать в тряпочку и сказал, что их это не  касается.
Раненый был эвакуирован как раз перед артобстрелом. Сантини погиб.  Филипс
не знал дальнейшей судьбы осужденных. Я попросила его описать  раненого  и
поняла, что это не мой Нине. Филипс вспомнил, что  он  пришел  в  медпункт
вместе с другим, смертельно раненным  парнем  моложе  его,  которого  тоже
успели эвакуировать. Возможно, это и внушило мне напрасную надежду, но все
же какую-то надежду.  Однако  от  Филипс  я  получила  кое-какую  полезную
информацию о старшем раненом: оказывается, у него на ногах  были  немецкие
сапоги.
 Оттуда я двинулась в Беллуа-ан-Сантерр, чтобы поискать там  пехотинцев,
которые сопровождали пятерых в субботу вечером. Их уже и след простыл.  От
одного уличного цветочника удалось узнать, что мне может помочь солдат  по
прозвищу Пруссак, он тоже был в эскорте, а сейчас  находится  в  Каппи.  Я
рванула туда. Мы с ним встретились в солдатском кабачке на берегу  канала,
и он рассказал  мне  об  осужденных  куда  больше,  чем  Филипс.  Ведь  он
сопровождал их в траншею, которую назвал по имени Человека из  Буинга.  Он
именно так называл ее, а не Бинго. В тот вечер один  из  солдат  рассказал
ему происхождение этого названия. Оказывается, какой-то  канадский  солдат
написал картину, но это все, что я запомнила. А еще сказал, что осужденный
солдат в немецких сапогах был парижанин Буке по прозвищу Эскимос.  Пруссак
назвал только его одного, потому что, когда они прибыли в траншею и  ждали
наступления, тот попросил его, коли доведется быть  в  Париже,  рассказать
обо всем некой Веронике, обратившись в бар "У Малыша Луи" на улице Амело.
 От него же я узнала и о том, что осужденных не расстреляли, а выбросили
к бошам со связанными руками. Но этого он сам  не  видел,  знает  со  слов
своего сержанта. Это сержант Даниель  Эсперанца  взялся  отправить  письмо
Нино и четверых других, и Пруссак потом  видел,  как  он  их  переписал  и
сказал: "Когда смогу, постараюсь проверить, доставлены ли  они".  Я  стала
разыскивать этого Эсперанцу, но он был где-то в Вогезах. Пруссак не  знал,
где точно, я уехала из прифронтовой зоны и отправилась в Париж.
 "У Малыша Луи" я спросила Веронику, подругу Эскимоса. Но  у  хозяина  -
бывшего боксера - не было адреса. От него я узнала ее фамилию - Пассаван -
и о том, что она работает на Менильмонтане в бутике для дам.  Понадобилось
два дня, чтобы ее отыскать. Был уже март, я все еще на  что-то  надеялась,
но эта Вероника не захотела мне  ничего  рассказать,  и  я  ушла  несолоно
хлебавши. Теперь-то я  знаю,  что  она  ничего  от  меня  не  скрывала,  я
ошибалась на ее счет.
 Тем временем мне написал  денщик  одного  генштабиста,  мой  клиент.  Я
просила его разыскать батальон, находившийся в траншее Человека из Буинга.
Я знала только номер полка,  который  дал  мне  Пруссак,  и  имя  капитана
Фавурье.  Но  денщик  обнаружил  роту,  которой  я   интересовалась.   Она
находилась в резерве в Эсне, что около  Фисма.  Я  вернулась  в  армейскую
зону, где после отхода немцев был полный кавардак, и  потратила  три  дня,
чтобы пробиться в Фисм. Тут-то я и встретила человека,  положившего  конец
моим надеждам и окончательно разбившего  мое  сердце.  С  этого  дня  мною
владела только ярость и жажда мщения за Нино.
 Это был сержант Фавар. От него-то я все и узнала. Во-первых,  что  Нино
убили - падла капрал Тувенель хладнокровно застрелил  его,  когда  увидел,
что он  хочет  сдаться  бошам.  Командиру  батальона  Лавруйю  помилование
поступило в субботу, он имел полную возможность  приостановить  казнь,  но
из-за каких-то разборок  между  высшими  чинами  оставил  его  у  себя  до
воскресного вечера. Позднее, летом, я съездила в Дандрешен, около Сюзанны,
где  проходил  военный  трибунал,  и   сумела   узнать   имена   судей   и
прокурора-крысы, но я уже сказала, что не хочу говорить об этой дряни. Для
них и для меня ведь все  кончено.  Как,  впрочем,  и  для  крестьянина  из
Дордони, который двинул моего Нино каблуком  по  голове.  К  сожалению,  я
могла ему отомстить только разбив собственными ногами его деревянный крест
на кладбище в Эрделене. Понимаете?
 Из всего, что рассказал мне Фавар, который погиб в мае под Шмен де Дам,
чего никак не заслуживал, как и капитан Фавурье, проклявший перед  смертью
падлу-командира батальона, я  напишу  вам  только  то,  что,  быть  может,
касается вашего жениха. Во-первых, в  медпункте  в  Комбле  8  января  был
капрал Бенжамен Горд. Это он обменялся с Эскимосом обувью, чтобы  того  не
убили в укрытии как  зайца.  Второе  касается  красной  вязаной  перчатки,
которую Селестен Пу отдал вашему жениху  Спустя  два-три  дня  после  этой
истории Фавар разговорился с санитаром, который на поле боя  столкнулся  с
раненым Бенжаменом Гордом, тащившим другого, почти умирающего  солдата  из
их роты по имени Жан Дерошель.  Бенжамен  Горд  просил  сообщить  об  этом
товарищам. Рассказывая, санитар  припомнил  одну  деталь:  на  левой  руке
солдата, которого Горд тащил на себе, была красная перчатка. Фавар был так
заинтригован, что даже расспросил капрала  Юрбена  Шардоло,  тоже  бывшего
перед Бинго ранним утром в понедельник и подтвердившего,  что  все  пятеро
осужденных погибли. Было понятно, что его расспросы не доставляют  Шардоло
радости, но он все-таки ответил, что не заметил на Васильке, как  называли
вашего жениха, красной перчатки, к тому же было плохо видно,  снова  пошел
снег. А может быть, Горд или Дерошель подобрали перчатку, чтобы отдать  ее
Селестену Пу Фавару пришлось в это поверить, но мне  он  признался:  "Если
Шардоло что-то скрыл от меня, он во всяком случае не мог уже отпереться от
своих слов - разве чтобы позлить майора, - но если один из этих несчастных
сумел спастись, я буду только рад"
 Думаю, вам полезно это знать, это дополнит  то,  что  вы  узнали  сами.
Поскольку Нино был мертв, меня больше не интересовали мертвые,  у  меня  в
голове были одни убийцы. И все же мне не хотелось бы уйти и унести с собой
мою тайну. Во-первых, в своих поисках вы уже не сможете  мне  помешать,  а
во-вторых, если есть загробная жизнь и  я  повстречаю  мою  крестную,  она
будет  мной  недовольна.  Что  касается  судей,  пусть  они  считают  меня
преступницей. Я хорошо их поимела. И  еще:  если  хотите,  скопируйте  это
письмо, исправив орфографические ошибки, но потом сожгите мои листки. Я не
хотела бы, чтобы они попали в чужие руки и их приняли за признание.
 Сегодня 31 августа. Сейчас вложу свой рассказ в конверт. Мой  болтливый
мэтр Поллестро вручит его вам только после того,  как  свершится  то,  что
меня ждет, - на случай, чтобы вы, упаси Бог, не обратились за помилованием
к президенту Думергу. Их помилование мне не требуется. Я хочу все до конца
разделить с моим Нино. Сначала