ит, как за окном поезда к ней приближается солнце Ланд.
 Сильвен был в разлуке с Бенедиктой шесть недель. Он соскучился по ней и
по их  стычкам.  При  встрече  оба  явно  испытывают  смущение.  Бенедикта
говорит: "Я уж и забыла, что ты такой красивый мужчина". А  наш  весельчак
не знает, куда деть руки, разглаживает рыжеватые усы, расстегивает жесткий
воротничок и срывает галстук.
 Матильда  опять  оказывается  в  компании  своих  кошек,  которые,   не
испытывая никакого смущения, следуют за колесами ее самоката. Она  вдыхает
соленый ветер, любуясь видом дюн за окнами виллы, где прижималась к Манешу
и он целовал ее, желанный желанную, такую же, как все.
 В ночь после возвращения, сидя за столом в  своей  комнате,  окруженная
своими фотографиями и кошками, она пишет на бумаге для рисования:

 "Разновидность  номера  четыре   с   острова   Маврикий,   один   синий
двухпенсовик, напечатанный в  1848  году  в  серии  из  двенадцати  марок.
Орфографическая ошибка по вине рассеянного гравера  содержится  в  седьмой
марке этой серии, в результате чего ПЕНС превратился  в  ПЕНО.  Новые  или
гашированные, эти двухпенсовики стоят теперь целое состояние".

 А внизу листка добавляет:

 "Сведения о потерях могут быть подделаны. Придерживаться отныне  письма
капитана Фавурье. В воскресенье на заре они все еще живы".



ШКАТУЛКА ИЗ КРАСНОГО ДЕРЕВА

 "Вероника Пассаван.
 Улица Амадье, 16, Париж.
 10 января 1920 года.
 Мадемуазель!
 Позавчера я зашла к Малышу Луи, чтобы пожелать ему  счастливого  Нового
года. Он рассказал мне о вашем  с  ним  разговоре  осенью  прошлого  года,
стараясь в точности воспроизвести свои слова.
 Я бы не хотела,  чтобы  по  поводу  нашего  разрыва  с  Клебером  Буке,
которого все называли Эскимосом,  возникли  кривотолки.  Я  просто  любила
Клебера, всего без остатка,  и  очень  страдала  из-за  своего  упрямства.
Однако я совершенно уверена, что при первой же встрече мы бы помирились. Я
же не знала, что он погибнет на войне. Чтобы  меня  успокоить,  он  всегда
говорил о своих связях, что  его  не  посылают  на  опасные  задания.  Мне
казалось просто невероятным, что он может погибнуть. Иногда,  по  ночам  я
все еще не верю и готова объяснить почему.
 Я об этом не говорила Малышу Луи  -  к  чему  еще  больше  расстраивать
человека? Так вот, в марте 1917 года ко мне  на  работу  зашла  женщина  и
сообщила то, о чем вы, вероятно, давно догадались и  о  чем  вы  также  не
пожелали рассказать Малышу Луи - о самостреле и приговоре трибунала.
 Эта женщина побывала в армейской зоне, где ее парень наряду  с  другими
был приговорен к смерти, и мне кажется,  что  ваш  жених  был  среди  них.
Женщина  рассказала,  что  свои  их  не  расстреляли,  а  выбросили  между
траншеями, чтобы это сделали немцы. Возможно, ей было известно еще что-то,
но она об этом умолчала. Зато очень допытывалась, имею ли  я  какие-нибудь
сведения о Клебере, видела ли я его живым после января, не прячется ли  он
где-нибудь. Я заверила ее, что ничего не знаю. Конечно, она не поверила, и
была права, хоть и наполовину. Если бы я что-то знала про Клебера, то  уж,
конечно, придержала бы язык.
 По тому, как она задавала вопросы, было  ясно,  что  она  знает  больше
того, что говорит. Я считаю, что она, как и мы с вами, надеется на то, что
ее парень жив. Правильно ли я  все  поняла?  Наверняка,  раз  уж  вы  сами
приезжали к Малышу Луи с расспросами и спустя  некоторое  время  ваш  отец
разбудил его среди ночи и тоже расспрашивал с таким  пристрастием,  словно
ничего не  знал,  ну  настоящий  лицемер,  разве  что  вы  сами  не  шибко
откровенны с вашим отцом.
 Выходит, мы обе влипли в эту историю. Нам бы лучше объясниться  друг  с
другом. О чем и пишу. Малыш Луи сказал, что у вас парализованы ноги  после
несчастного случая в детстве. Мне понятно, что вам не просто выбираться из
дома, но вы, по крайности, можете ответить на это  письмо.  Наверняка  вам
сделать это проще, чем мне. Как вы уже догадались, я не очень образованная
женщина. Но я не глупа, и хочу, чтобы мы открыли свои карты.
 Иногда я чувствую, что мой Клебер жив. А  на  самом  деле  у  меня  нет
никаких, ну ни малейших сомнений, что он погиб в  январе  1917  года.  Вот
только эта женщина сбила меня с панталыку. Я считаю, что она толком ничего
не знает, но что-то разнюхала, о чем не хочет  говорить.  Это  доказывает,
что один из приговоренных сумел избежать смерти. Насколько  я  поняла,  их
было пятеро. В доказательство своей откровенности сообщаю вам одну  деталь
из ее рассказа, внушившую мне надежду, что Клебер остался жив.  Там,  куда
их отправили помирать, был снег, так я  думаю,  что  у  него  было  больше
шансов выжить. В своей жизни Эскимос знавал холодай почище. Это мелочь, но
вам не мешает ее знать, ведь цепляешься за что угодно.
 Возможно, эта женщина, говорящая с южным акцентом, приходила и  к  вам.
Прошу вас, скажите и, коли знаете больше моего, будьте со мной откровенны.
Жду ответа, не мучайте меня. Малыш Луи сказал, что вы приличная особа.  Не
мучайте меня.
 Вероника Пассаван".

 Матильда отвечает ей, что не знает, о чем идет  речь,  что  весной  или
летом она приедет в Париж и тогда они увидятся.
 Вслед за тем она пишет славной мадам Паоло Конте в Марсель,  торопя  ее
связаться с "названой крестницей" Тиной Ломбарди,  которая  ездила  искать
своего Нино в прифронтовую зону.
 Еще она пишет Пьеру-Мари Рувьеру, торопя  его  узнать,  какой  части  в
январе 1917  года  соответствовал  номер  полевой  почты  1828.76.50.  Но,
проверив по письму мадам Конте  номер  и  подумав,  решает  не  отправлять
послание.
 На дворе подходит к концу очень холодное утро.
 Стекла окон в большой зале запотели, мешая видеть море Кошки  и  котята
наблюдают, как Матильда бросает в огонь обрывки письма.  Она  говорит  им:
"Надо попридержать язычок. Совет вполне разумный. Не кажется ли вам, что у
меня есть основания остерегаться советов?"
 Уно наплевать. Дуэ  заинтересована.  Терца  и  Беллиссима  отправляются
спать возле каменного изваяния Святой  Девы  Марии,  привезенной  Папой  и
Мамой из поездки в Толедо в 1899 году, когда, опьяненные красотой ночи,  в
порыве внезапной нежности они зачали Матильду.
 Одни Вор и Мэтр-Жак следуют за ней, когда она на колесах  подъезжает  к
обеденному столу и, к неудовольствию Бенедикты, раскладывает на нем листки
для рисования и письма, которые  не  помогают  ей  ни  рисовать,  ни  быть
счастливой, а  лишь  заполняют  большую  шкатулку  из  красного  дерева  с
золотыми краями всем, что имеет отношение  к  Угрюмому  Бинго.  По  правде
говоря,  она  сует  туда  только  свои  записи  да  письма  в  порядке  их
поступления.
 Шкатулку ей подарил Манеш к ее пятнадцатилетию на Новый 1915  год,  под
краски. Она не красива, не безобразна, имеет в высоту сорок сантиметров, в
ширину - пятьдесят. Это тяжелая шкатулка из полированного красного  дерева
с золотыми краями - точь-в-точь как  отделывают  кают-компанию  на  судне.
Почему он купил ее, она не знает. Как и Папа-Мама не знают,  зачем  купили
каменное изваяние Марии. Люди ведь бывают такими странными.
 Бросив  письмо  Вероники  Пассаван  в  шкатулку,   Матильда   осторожно
прикрывает крышку, боясь пробудить спящий в ней страх, и  говорит  Вору  и
Мэтр-Жаку: "Если вы тотчас слезете со стола, я вам доверю тайну". Кошки не
двигаются с места, и тогда она сухо добавляет: "Это очень большая  тайна".
Те смотрят на нее  удивительно  бесстрастными,  удивительно  пристальными,
удивительно безразличными - поклясться можно - кошачьими  глазами,  потом,
не торопясь, вместе подходят на своих мягких лапах к одному краю  стола  и
спрыгивают на пол.
 Чтобы привлечь их внимание, она склоняется к ним, держась  одной  рукой
за ручку кресла, а другой поглаживая шкатулку Манеша, и тихо  говорит:  "В
этой шкатулке лежит часть моей жизни. Как видите, я  рассказываю  здесь  о
себе в третьем лице, словно о чужой. И знаете почему? Мне  просто  стыдно,
что я - это только я и что я вряд ли сумею достичь своей цели".
 "Какой цели?" - думает она под их невозмутимыми взглядами. И не  знает.
Но кошки не требуют объяснений и спокойно отправляются в  угол  мечтать  о
быстротекущей жизни, им наверняка и так все известно.

 "Скобяная лавка Лепренса.
 Улица Дам, 3, Париж.
 25 января 1920 года.
 Мадемуазель!
 Пользуюсь воскресным днем, чтобы ответить  на  ваше  объявление  в  "Ле
Боном". Спешу сообщить, что деньги мне не нужны. Я не из  числа  подлецов,
готовых нажиться на несчастье  людей,  разыскивающих  пропавших  на  войне
родных. За исключением 1918 года, я всю войну провел в пехоте,  был  ранен
шрапнелью в ногу и госпитализирован. После выздоровления меня отправили  в
полевую артиллерию - но это не лучше, потому что артиллеристы страдают  не
меньше пехтуры, и я потерял  пятьдесят  процентов  слуха.  Но  это  другая
история.
 Хочу сказать, что помню названную вами траншею, только в другие дни.  Я
был там в ноябре 1916 года, когда колониальные войска взяли ее у бошей. Не
обижайтесь, коли я поправлю вас, но траншея называлась не Бинго, а Бинг  в
Угрюмый день. Хорошо помню надпись на деревянной табличке,  которую  парни
до нас прикрепили к балке, служившей ей опорой. Я и сейчас  ее  вижу.  Она
была написана в октябре  другими  бедолагами,  когда  они  под  обстрелом,
видно, рыли окопы.
 Лично мне запомнился солдат по имени Селестен Пу Он служил в моем полку
Не думаю, впрочем, что на той войне могли оказаться двое  таких,  как  он.
Иначе об этом стало бы известно, и мы  бы  выиграли  или  проиграли  войну
раньше Такого пройдоху, как он,  свет  не  видывал.  Его  прозвали  Грозой
армий. Он крал сено у лошадей, чтобы обменять на вино для  своего  взвода,
придумывал липовые взводы,  воскрешал  мертвых,  чтобы  получше  обчистить
полевую кухню. Конечно, товарищи уважали его. Это был такой хитрован,  что
схватить его за руку было совершенно немыслимо Говорили, что под  Верденом
он достал брошенное штабистами тушеное мясо, белый хлеб, вино и ликеры. Но
на все, как невинный ребенок, отвечал: "Клевета"
 В 1918 году, служа в артиллерии, я узнал, что он хватанул в  Сен-Мишеле
предназначенные американцам три ящика табаку, коньяк и сигареты, а  взамен
отправил мешки с опилками. Разумеется, я помню Селестена Пу.  Он  уроженец
острова Олерон, голубоглазый блондин, способный своей  улыбкой  обворожить
девушек-сержантов. А уж коли спрашивал время, ему лучше было не  отвечать,
ни тем более вынимать часы - считай, что тогда ты с ними распрощался.
 Но раз о нем рассказывали в 1918 году в Сен-Мишеле,  значит,  он  сумел
избежать  многих  неприятностей.  Этого  пройдоху   вам   следует   искать
где-нибудь в районе  Шаранты,  и  сами  увидите,  он  жив-здоров.  Что  же
касается траншеи, то в указанные вами дни я  там  не  был.  Помнится,  нас
сменили "Овсянники", и, возможно, в общем кавардаке Селестен  сумел  и  их
пощипать.
 Желаю вам, мадемуазель, найти тех, кого вы любите. А если  окажетесь  в
Батиньоле, не задумываясь приходите повидаться.
 С уважением, Адольф Лепренс".

 "Мадам Паоло Конте.
 Дорога Жертв, 5, Марсель.
 Суббота, 31 января 1920 года.
 Дорогая мадемуазель!
 Я слишком плоха, чтобы ответить на ваше письмо, я  совсем  не  сплю  по
ночам, разрываюсь между вами  и  моей  крестницей  Валентиной,  которая  и
слышать не хочет, чтобы вам написать. Она  даже  не  дала  своего  адреса,
опасаясь, что я вам его сообщу. Надо теперь ждать, когда она снова приедет
меня проведать, не знаю, когда это будет. Она очень разозлилась на меня за
то, что я настаивала, ничего не могу поделать, только виню себя.
 Отвечаю вам потому, что показала ваше письмо мадам  Изола,  подруге,  о
которой уже писала и которую все уважают, она дает хорошие советы,  и  она
сказала: несчастная, ты сгоришь на медленном огне, если  не  напишешь  все
как есть, что ложь ничего не дает, только сон теряешь и здоровье.
 Так вот, я виделась с Валентиной в воскресенье  девятого  этого  месяца
после годовой разлуки. Был полдень, на ней было синее бархатное  пальто  с
бобровым воротником  и  премиленькая  шляпка  с  отделкой,  которая  стоит
сумасшедших  денег  Наверняка  это  подарок  к  Рождеству,  она  была  вся
расфранченная, красивая и довольная,  с  красными  от  холода  щеками.  Ее
красивые глазки так и блестели, я была  очень  рада  снова  ее  увидеть  и
расцеловать. Пришлось даже  присесть  Мне  она  тоже  привезла  подарки  -
льняное пиренейское  покрывало,  домашние  туфли,  испанские  апельсины  и
маленький золотой крестик, который отныне ношу на шее даже  ночью,  да,  я
была рада, даже не могу  сказать  как.  Затем  я  все  испортила,  дав  ей
прочитать ваше письмо и особенно сказав, что ответила вам. Тут ее  понесло
"Что ты вмешиваешься? - кричала она. - Что ты ей  наговорила?  Неужели  не
видишь, что эта девушка не нам чета, своими  красивыми  словами  она  лишь
хочет нас одурачить". И  еще  говорила  такое,  что  повторять  стыдно.  Я
уверена, что в вашем письме чистая правда, что ваш бедный жених повстречал
на войне ее Анжа Бассиньяно, что вы просто хотите с ней поговорить.
 Короче, она пробыла у меня меньше часа, щеки у нее снова покраснели, но
не от холода, а от гнева, она мерила шагами кухню, стуча  каблуками,  а  я
сидела на стуле, еле сдерживая  слезы,  и  в  конце  концов  расплакалась.
Тогда, направив мне в нос свой указательный палец, она  сказала:  "Слезами
делу не поможешь, крестная Бьянка. Разве я плачу? Я тебе однажды  сказала,
что оторву башку тем, кто погубил Нино. А ты когда-нибудь видела, чтобы  я
пускала слова на ветер?"
 Она меня так напугала, что я узнать  ее  не  могла,  мою-то  крестницу.
Только сказала ей: "Что ты несешь, несчастная?  Что  плохого  сделала  эта
девушка твоему неаполитанцу?" И тогда она заорала: "Мне плевать на нее,  я
с ней не разговаривала! И мне нечего ей сказать. Я не хочу,  чтобы  ты  ей
писала. Это мое дело, а не твое! Если она еще напишет,  поступай  как  я".
Тут она сняла конфорку с печки и бросила туда  ваше  письмо,  смяв  его  в
комок с такой злобой, которую, заверяю вас, я никогда  прежде  за  ней  не
знала, даже в ее пятнадцать лет, когда она  взбрыкивала,  если  ей  делали
замечание.
 Потом сказала, что у нее дела в  другом  конце  города,  поцеловала  на
пороге, но как-то холодно. Я слышала, как стучали ее каблучки по лестнице,
подошла к кухонному окну, чтобы увидеть, как она идет к тупичку. Я плакала
потому, что она казалась мне  сверху  такой  маленькой  в  своем  бобровом
воротнике, шапочке и муфте. Я так боюсь,  что  больше  ее  не  увижу,  так
боюсь.
 Возобновляю письмо в воскресенье утром, у меня глаза уже не  те,  чтобы
много писать, должно быть, вы уже привыкли к этому. Вчера вечером я  долго
думала о Валентине и устроенной ею сцене. Но сегодня ярко светит солнце, и
я уверена, что по весне она снова приедет, мне стало  лучше,  я  облегчила
душу, сказав вам правду. Вы спрашиваете, почему в октябре  я  написала  по
поводу Анжа Бассиньяно, что он "подох как  собака,  вернее  всего  от  рук
французских солдат"? Так уж у меня вырвалось,  я  и  представить  себе  не
могу, что он умер  по-другому,  чем  жил,  знаю  -  грешно  так  говорить,
особенно повесив на шею крестик, но это сильнее  меня,  я  никогда  бы  не
поверила,  что  он  умер  во  время  штыковой  атаки,  как  показывают  на
картинках, он был слишком большим трусом,  наверняка  сделал  какую-нибудь
гадость или глупость, и его просто расстреляли, но  об  этом  не  пожелали
сообщить, ведь такое не поднимает моральный  дух  другим  и  пачкает  наше
знамя.
 Вы просите объяснить слова Валентины, сказанные  мне  о  том,  что  она
обнаружила следы Нино на  участке  фронта  на  Сомме  и  что  его  следует
"считать мертвым". Не уверена, что она сказала именно  так,  но  наверняка
имела в виду, что с этим покончено, что не надо об этом говорить. Мы так и
поступали в прежние разы, мы о нем никогда не говорили.
 Когда  моя  крестница  снова  пожалует  ко  мне,  уверяю  вас,  дорогая
мадемуазель, я ей опять скажу правду о том, что написала вам, пусть  шумит
себе и сердится. Я ведь знаю, что у нее доброе сердце, я сумею побороть ее
подозрительность. А когда вы с ней, надеюсь,  встретитесь,  то  убедитесь,
что она заслуживала лучшей  участи,  чем  ей  выпало  на  роду,  со  всеми
горестями, которые эта жизнь ей принесла. Но такова уж судьба всех  людей,
к сожалению.
 Примите мои самые лучшие пожелания на  Новый  год,  а  также  от  мадам
Сциолла и мадам Изола.
 С уважением к вам,
 мадам вдова Паоло Конте, урожденная Ди Бокка".

 "Пьер-Мари Рувьер.
 Улица Курсель, 75, Париж.
 Сего 3 февраля.
 Моя маленькая Матти!
 Твое решение дать объявление в газетах я не одобряю. Так же, как,  хотя
и понятную, но зряшную снисходительность  твоего  отца.  Я  позволил  себе
сказать ему об этом и хочу, чтобы ты знала.
 Я много размышлял после нашей последней встречи. И если всякие задержки
и трудности с передачей сообщений, иначе говоря, наличие злой воли  в  том
или другом эшелоне власти, позволили свершиться той подлости, в которую ты
продолжаешь верить, я все же  не  вижу  выгоды,  которую  ты  получишь  от
разглашения этого дела. Ты действуешь словно вопреки  очевидному  и  чисто
умозрительно отказываешься верить, что твои Манеш  мертв.  Я  уважаю  силу
твоей любви, и не мне, твоему другу, разубеждать тебя. Но я  хочу  сказать
одну простую, а  может  быть,  и  грубую  вещь:  не  забывай,  что  взамен
расстрела Жан Этчевери получил бы пожизненную каторгу.  Если  ты  каким-то
чудом или по Божьему промыслу встретишь его, то пожалеешь, что  раззвонила
по всему свету об этой истории, ведь тебе не останется ничего другого, как
прятать его, дабы спасти от исполнения приговора.
 Прошу тебя, умоляю, мою дорогую, такую  импульсивную,  но  не  теряющую
здравого смысла, отказаться от мысли напечатать  снова  это  объявление  и
соблюдать отныне величайшую осторожность. В своих поисках истины обращайся
только ко мне. Пойми, что, если хоть один из пятерых  выбрался  после  той
заварухи, ты станешь для него опасной, это касается и Манеша,  а  те,  кто
имел хоть какое-то отношение к той несправедливости, стараясь  ее  скрыть,
не могут не стать твоими врагами.
 Надеюсь, ты меня поняла. Я целую тебя так же нежно, как тогда, когда ты
была маленькой.
 Пьер-Мари".

 На это письмо Матильда ответила, что она уже не ребенок, и точка.

 "Оливье Бержеттон,
 Собиратель механических игрушек, авеню Порт д'Орлеан, 150, Париж.
 Понедельник, 15 марта 1920 года.
 Мадемуазель!
 Я знавал одного капрала Горда. Если это тот, которого вы  разыскиваете,
то мы были с ним на Сомме, между Комблем и лесом в Сен-Пьер-Вааст.  Я  был
вахмистром и, хотя осенью 1916 года служил в другом полку, всегда  забирал
его письма и письма его взвода. Мне было противно, что его корреспонденция
по причинам, о которых я не стану говорить, за исключением  того,  что  во
всем был виновен один  глупый  чин,  не  могла  быть  вовремя  отправлена.
Помнится,  Горд  был  довольно  высоким,  лысоватым  и  скорее   печальным
человеком. Я имею в виду, куда более печальным, чем мы, остальные. Однако,
как капрала, все его уважали.
 Не хотел бы вас огорчать - тем более что не нуждаюсь в  вознаграждении,
таким образом я никогда не зарабатывал на хлеб - в общем, мне кажется, что
он был убит в указанные вами дни, потому что один из наших  солдат  как-то
сказал мне в январе 1917 года:  "Помнишь  высокого  капрала,  приносившего
тебе письма? Он попал под бомбежку". Но так как я никогда  не  знал  имени
этого Горда, то, может быть, это и не он.
 А вот Селестен Пу наверняка тот, кем вы интересуетесь,  другого  такого
на свете не сыщешь. Какими только кличками его не награждали. Но  все  вши
той войны не высосали столько крови, сколько он, занимаясь снабжением.  Мы
познакомились на том  же  участке  фронта  осенью  или  зимой  1916  года.
Рассказывали, будто он поспорил на целый жбан