ть и был на ногах, еще спал,  а  мозг  мой  -  тем
более.
     - Хорошо, - пообещал я, наконец поняв, чего от меня хочет Айвен.
     - Ну пока! - выдохнул он удовлетворенно и снова рухнул на  кровать  -
видно здорово утомился, решая проблемы будущего.
     Я вышел на улицу.
     - До чего интересны эти русские!  -  думал  я,  шлепая  по  булыжнику
мостовой мимо низеньких домиков. - Такая нация мэнэджеров, почему мир  еще
не подумал о том, как бы более мирно использовать их талант?!
     А солнце опять светило, нагревая город.
     Навстречу мне прошли несколько героев из арабских  армий.  Они  несли
какие-то коробки, довольно тяжелые. Но лица их светились счастьем. Может и
они готовились к превращению в постоянных жителей этого города. Как бы там
ни было, но мне показалось, что один из них даже кивнул  мне,  улыбнувшись
сладко, во все зубы. Такого со мной еще не бывало. Ведь я не был знаком  с
ними, а сами они всегда держались особняком, отдельно  от  европейцев.  Из
всех европейцев только Айвен нашел с  ними  общий  язык.  Может,  это  был
русский язык? Не знаю...
     Подойдя к кафе, в котором работала Ирина, я решил не  заходить  туда.
Хотелось побыть одному, подумать  о  гимне  -  все-таки  задание  довольно
ответственное, кто знает, может это будет гимн на века!  Я  направился  по
узкой улочке в незнакомую мне часть города. Вацлав говорил, что если минут
сорок идти в ту сторону, то можно выйти к заброшенному ботаническому саду,
где до сих пор растут редкие  растения  и  деревья.  Мне  сейчас  хотелось
очутиться в каком-нибудь  заброшенном  месте,  в  саду  или  просто  среди
средневековых руин. В таких местах всегда плодотворно думается и никто  не
отвлекает.
     Прошел мимо маленького магазинчика.  Двери  его  были  открыты  и  из
проема доносилась классическая музыка.
     - Нет, - подумал я машинально. - Такая музыка для гимна не годится!
     Через полчаса  узенькая  улочка  перешла  в  грунтовку,  а  по  бокам
неровною аллеею росли магнолии и кипарисы.
     Я беспрерывно думал о гимне, но ни мелодии, ни подходящих слов в моем
воображении не возникало и это начинало меня беспокоить: а  не  зря  ли  я
согласился попробовать вообще?!
     Перебирая в мыслях значительные гордые слова, достойные лечь в первую
строку "государственной песни", я все больше огорчался,  но  вдруг  кто-то
окликнул меня из-под раскидистого фигового дерева,  стоявшего  в  неровной
шеренге магнолий и кипарисов -  явно  не  на  своем  месте,  как  если  бы
полковник стоял в шеренге после сержанта.
     Остановившись, я пригнул голову, заглядывая под дерево.
     Мне улыбался генерал Казмо, сидевший на квадратной подстилке. Рядом с
ним стояла бутылка вина. За ней - несколько плодов этого  самого  фигового
дерева.
     Я поздоровался.
     - Иди выпей! - сказал мне он командирским  голосом,  и  я  подошел  и
присел рядом.
     Налив вина в свой стакан, он протянул его мне. Я глотнул.
     Сладко-кислое виноградное вино охладило  горло  и  отвлекло  меня  от
поиска значительных слов.
     - Куда идешь? - спросил генерал.
     Я пожал плечами.
     - Гуляю...
     - А почему один?!
     - Да думаю... о... важном... -  как-то  вяло  произнес  я,  не  желая
рассказывать генералу о том, что, возможно, еще было для него тайной.
     - И я думаю о важном, - вздохнув, сказал он. - Давай еще выпьем!
     Мы выпили еще по полстакана.
     - Предложили мне президентом стать... - развел руками старик Казмо.
     - Соглашайтесь! - посоветовал ему я. - Хорошее предложение...
     Он сощурил глаза, глядя на меня и думая,  наверно,  что  я  шучу  или
ехидничаю.
     - Да-да, соглашайтесь! - закивал я еще раз. - Мне вот предложили гимн
написать - и я согласился...
     - Гимн?! - лицо генерала приняло серьезное выражение. - Ну и как идет
работа над гимном?
     - Никак, - признался я. - Ни мелодии нет, ни даже первых слов.
     - Возьми для начала мелодию какого-нибудь военного марша  и  попробуй
под нее найти слова, а потом, когда слова уже готовы,  замедли  ритм,  вот
тебе и гимн будет! - со знанием дела посоветовал генерал.
     - А слова какие должны быть?
     - Ну такие... - генерал  сжал  кулак,  подняв  его  над  бутылкой.  -
Жесткие слова, цепкие, мобилизующие и в меру  воинственные...  Вот  так  я
думаю!
     Я, к его сожалению,  думал  иначе.  По-моему,  в  мире  уже  написано
излишне много воинственных, мобилизующих и не в меру  цепких  гимнов.  Мне
хотелось чего-нибудь другого. Я подумал даже, что во многом  именно  слова
гимна  определяют  мораль  и  ценности  государства,  именно  слова  гимна
показывают, что является главным для народа и страны. Гимны,  которые  мне
приходилось слышать, ну там типа: "славься отечество наше  свободное"  или
"еще Польска  не  сгинела"  обманывали  и  продолжают  обманывать  граждан
стран-певиц этих гимнов. И отечество оказывается  давно  не  свободным,  и
Польска, как вдруг понимает кто-нибудь, давно  уже  "сгинела".  Нет,  надо
было искать что-то совершенно другое, что-то более  человеческое  и  менее
государственное, но как это найти? Как написать главную песнь государства,
которая, исполняясь, не напрягала бы мускулы  своих  граждан  для  будущей
обязательно кровавой защиты отечества от кого-угодно, думающего  посягнуть
на святость границ?!
     - А что, если вот так... - заговорил вдруг после паузы генерал - он в
это время, должно быть, тоже думал, тоже подыскивал нужные слова. "Гордись
народ свободный великою страной..." и так дальше?..
     Я скривил губы. Где же здесь великая страна?!
     - Не нравится?! - сразу же отреагировал генерал и тоже  скривил  губы
уже в мою сторону.
     - Очень похоже на остальные существующие гимны, - ответил я.
     - А-а-а, - протянул генерал и снова задумался.
     Понимая, что мыслительный процесс генерала вряд  ли  мне  поможет,  а
скорее всего приведет к тому, что мы рассоримся, я предложил старому вояке
выпить еще по полстакана его  виноградного  вина.  Он  живо  согласился  и
печать думы мгновенно сошла с его лица.
     - Так стать президентом или нет?! - выпив вино, спросил он.
     - А почему нет?! - удивился я. - Вы когда-нибудь были президентом?
     - Нет! - отрезал он.
     - Так надо же когда-нибудь попробовать?! Не каждому  улыбается  такая
удача!
     Он опять напряженно глянул  на  меня,  но  не  найдя  в  моей  мимике
признаков ехидства, вернул свой взгляд на бутылку.
     - Я же человек военный... как командовать знаю, а как управлять...
     - Зря  беспокоитесь,  -  перебил  его  я.  -  Президент  -  это  лицо
государства. Он, обычно, ничего не делает. Только подписывает указы, ездит
с официальными визитами. А делают все министры, премьер-министры и  прочие
деятели, так что вам нечего бояться...
     - Бояться?! - гневно сверкнул глазами генерал и я тут же  понял  свою
ошибку. - Я никогда ничего не боялся! Те, кто боялся, давно  уже  лежат  в
братских могилах!!! И здесь я говорю с  вами  не  потому,  что  мне  совет
нужен, а потому, что скучно тут!
     - Извините, генерал! - попросил я прощения. - Не то слово  употребил.
Конечно, это слово не подходит...
     - Ну ладно, - генерал был как всегда быстро отходчив. - Так  думаешь,
мне стоит попробовать?!
     - Да.
     - Наверно, ты прав. Президент Казмо... Ничего, хорошо звучит.
     Я поддакнул кивком головы.
     - А можно называться еще - президент генерал  Казмо?!  -  предположил
он, вслушиваясь в произносимые им самим слова.
     Я не согласился.
     - Не стоит, генерал.
     - Почему это?!
     - Президент - это гражданский генерал или даже маршал,  поэтому  если
вы  себя   так   называете,   получается   "генерал-генерал   Казмо"   или
"маршал-генерал Казмо". Что-то вроде звания Ким Ир Сена выходит:  "дорогой
папа-маршал Ким Ир Сен"...
     - Да?! - переспросил старик. - Тогда пусть будет просто президент...
     Интересно, что когда генерал  соглашался  со  мной  -  мне  это  было
чрезвычайно приятно. Не знаю, возникло ли это из-за моей  долгой  бытности
рядовым или же попросту от моего уважения к Казмо.
     - А не плохо было бы стать президентом в двух странах одновременно! -
мечтательно произнес генерал.  -  Этого  ведь,  пожалуй,  еще  не  было  в
истории!
     - Кажется, не было... - сказал я.
     Взгляд  генерала  ушел  куда-то  высоко,  туда,  где  видел  он  себя
президентом двух, а то и трех  государств.  Воспринимая  Казмо  совершенно
серьезно, я то и дело ловил себя на мысли, что этот человек,  в  принципе,
доверчив как ребенок. Так, может, он и добр,  как  ребенок,  и  ласков  по
отношению к миру?! Во всяком случае, зла он в городе никому  не  причинял.
Но это было и естественным - в городе мира никто никому не  причинял  зла,
это исходило из пяти правил поведения. И хотя он имел права  нарушать  все
эти правила, то, что он нарушал их, тоже не причиняло  никому  зла.  Да  и
нарушения эти казались дозволением ребенку шалить, словно  люди,  писавшие
правила, настолько были уверены в генерале, насколько  может  быть  уверен
только заботливый артиллерист в исправности своей пушки!
     - Да-а-а... - наконец выдохнул он и возвратил  взгляд  на  землю,  на
недопитую бутылку вина.
     Я налил еще полстакана и протянул генералу.
     - Ну давай, за президента! - и он осушил стакан.
     Потом выпил я. Тоже "за президента".
     - Хороший ты парень, - генерал улыбнулся мне в  глаза.  -  Но,  скажу
тебе честно, этот русский мне нравится больше... Он - настоящий боец, а ты
ведешь  себя,  как  дипломатишка,  соглашатель...   Но   в   моей   стране
дипломатишки тоже нужны...
     Последние слова генерала меня  почти  обидели,  но,  подумав  о  них,
прежде чем обидеться, я пришел к выводу, что генерал прав.  И  не  так  уж
плохо считаться "дипломатишкой" после того, как годы потратил беспросветно
по-рядовому, то в грязи, то в боях, то  в  дезертирствах,  хотя  последнее
всегда  поднимало  мой  бойцовский  дух,  которого,  если  быть  абсолютно
честным, в иных ситуациях я был полностью лишен.
     Генерал снова посмотрел на,  к  тому  времени,  полностью  опустевшую
бутылку и сказал мне: "Все, можешь идти!"
     И  я  пошел,  пошел  дальше  по  этой  загородней  аллее  в   сторону
заброшенного ботанического сада. Я даже  не  попрощался  с  генералом,  но
думаю, что он не обиделся. Он не нуждался  в  каких-то  там  мямливых  "до
свидания" или "пока". Он  был  ГЕНЕРАЛОМ  до  последнего  седого  волоска,
торчащего из ноздри, до кончика шнурка его  громоздких  походных  ботинок.
Ему было бы приятнее, если б я лихо развернулся кругом, щелкнул  каблуками
и зашагал прочь, чего я  не  сделал,  подчиняясь  вышеупомянутым  правилам
поведения, да и если б не было этих правил, все равно бы не сделал, уже по
другим собственным соображениям.
     Теперь по дороге меня одолевали другие  сомнения.  Какой  гимн  может
быть у государства, возглавляемого генералом... или тогда уже  президентом
Казмо. Если гимн будет отвечать характеру президента - то это будет уже не
гимн, а военно-полевой марш. Поэтому я старался больше не думать о  Казмо.
После него будут  другие  президенты  и  они  вполне  могут  оказаться  не
генералами, а обычными цивильными людьми, для которых война - не в крови и
даже не в  характере.  И  тогда  я  представил  себе  этакого  президента,
полненького, лет пятидесяти, типичного либерала,  потирающего  руки  перед
подписанием какого-нибудь гуманного  закона.  И  представляя  себе  такого
президента, я снова стал думать о гимне.
     А  слова  все  не  придумывались.  И  дорога,  окаймленная  по  бокам
магнолиями и кипарисами, вела меня дальше, прочь от  столь  любимого  мною
города, вела над морем.
     Вскоре я остановился перед проемом в высоком  поржавевшем  заборе.  В
этом месте, должно быть, стояли ворота,  которые  закрывались  на  ночь  и
открывались утром. Здесь же валялся квадрат жести, с разъеденной временем,
дождями и жарой надписью на каком-то или нескольких языках.  Только  скраю
можно было прочитать: "гартен"... Сад, одним словом.
     Зайдя на территорию ботанического сада, я увидел  перед  собою  выбор
когда-то аккуратных дорожек, узеньких  и  изворотливых,  обходящих  бывшие
клумбы и места произрастания редкостных видов растений. Я  пошел  по  той,
что вела вниз, к морю.
     Тропинка, словно водила меня за нос, крутилась то в одну, то в другую
сторону и в какой-то момент мне даже  показалось,  что  она  закручивается
спиралью, заставляя меня ходить сужающимися кругами, но впечатление  такое
возникло то ли от  усталости,  то  ли  от  вина,  выпитого  в  компании  с
генералом. Когда голова действительно закружилась,  я  остановился,  глядя
себе под ноги, подождал, пока головокружение прекратится, а  только  потом
огляделся вокруг. И сказка возникла в пространствах  меня  окружающих:  из
земли высовывались причудливые камни, заползя на них, цвели кактусы, цвели
они невероятно обильно  и  у  многих  размеры  цветков  были  таковы,  что
закрывали полностью тела этих колючих  уродцев,  а  чуть  выше  взвивались
вверх по стволам кустов и деревьев буйные африканские суккуленты,  толстые
листья которых, опав, тут же укоренились и дали новые бесконечные побеги и
уже казалось, что это зеленое воинство атакует небо и не уйти небу никуда,
даже низкие облака, если прогонит их с моря ветер, не спасут родину  звезд
и луны от упорно рвущейся вверх зелени. А там, среди мощных ветвей высоких
деревьев, названия которых были мне неизвестны, среди лианистых паразитов,
оплевших эти ветви, открывали свои агрессивно прекрасные зевы разноцветные
орхидеи. Я почувствовал  себя  в  Африке  и  восхищение  мое  смешалось  с
искренним  любопытством.  Я  разглядывал  широко  открытыми  чуть  пьяными
глазами раскрывшийся предо мною зеленый  мир  и  уже  представлял  себе  с
легкостью то или иное растение в  горшке,  стоящим  на  подоконнике  моего
гостиничного номера, а потом  даже  -  на  многочисленных  подоконниках  и
террасе моего особняка, - это когда я уже стану постоянным жителем города.
Я снова становился свободнее, хотя не  так  давно  верил,  что  уже  более
свободным человек быть не может. Но видимо нет пределов у ощущения свободы
и - только захоти, только попроси меня - ей богу, сделаю  два  прыжка  для
разгона  и,  расставив  руки  в  стороны  как  крылья,  воспарю  над  этим
заброшенным ботаническим садом, над этим заброшенным  миром,  отказавшимся
от своих естественных ценностей, от памятников старины, от памяти  великих
и малых наций. И поднявшись над ним, затаив дыхание, буду  искать  глазами
свое счастье, свое место в этом  мире,  город,  приютивший  меня,  террасу
красивого особняка на склоне горы, спускающейся к морю. А потом, уже найдя
глазами все это и насмотревшись вдоволь, опущусь на булыжник возле кафе со
стеклянной стенкой и, зайдя и присев на свое  (обязательно  всегда  свое!)
место за столиком, буду ждать прихода Ирины, несущей мне кофе со  взбитыми
сливками, бодрость и ясность  мысли,  дарящей  мне  даже  то,  чего  я  не
заслуживаю!..
     Да,  коктейль  из  заброшенного  ботсада  и  виноградного  вина   был
великолепен, такой легкости я в себе не чувствовал уже давно.
     И, неспеша идя дальше по той же дорожке, я упивался  изысканностью  и
совершенством мира, растущего вокруг.
     И снова я подумал о гимне, но теперь эта мысль показалась  мне  такой
мелочной, такой незначительной на фоне искрометной флоры, что как-то  само
собой ушло на этот день из моей головы слово  "гимн",  освободив  меня  от
раздумий и поисков.
     В одном месте я присел на корточки и разглядел  в  зелени  деревянные
таблички с вечной латынью имен и фамилий жителей этого сада.  Я  сам  себе
произнес эти имена и вспомнил слова Ирины о том,  что  красивые  имена  не
могут принадлежать одной нации. Эти имена явно принадлежали всему  миру  и
это подтвердило правоту моей "балерины".  Я  даже  присмотрелся  к  другим
табличкам,  внутренне  готовясь  увидеть  на  одной  из   них   выписанное
латинскими буквами имя ИРИНА, или ИРИНИЯ, но имена растений были длиннее и
барочнее, среди них красовались Артензии, Астрофитумы, Эуфорбии.
     Краски, звуки, окружавшие меня в этом месте, были совершенно земными,
но так  это  было  непохоже  на  то,  что  встречалось  моему  взгляду  на
протяжении всей предыдущей жизни, это было другим, словно есть и было  две
земли: одна собственно ЗЕМЛЯ, а другая  -  место  обитания  ГОМО  САПИЕНС,
место,  которое  заслужил  этот  вид,  настолько  талантлив,  насколько  и
порочен.
     Идя дальше,  то  и  дело  останавливаясь,  дыша  запахами  орхидей  и
экзотичных смол, я приблизился к указателю, который  настойчиво  советовал
повернуть налево и пойти вдоль другой тропы. К сожалению, надпись, некогда
украшавшая указатель, исчезла. Может, будь я  в  состоянии  прочитать  эту
надпись, мой интерес к указанному направлению был бы невелик. Но  ржавчина
поверх уже невидимого слова создавала тайну,  загадку,  а  идти  мне  было
легко, спешить я не спешил, и вот так, даже и не задумываясь, я ступил  на
рекомендованную молчаливым указателем тропу и покарабкался вверх.
     Тропа, впрочем, не только поднималась, но и приспускалась к морю. Шла
она примерно на одном  уровне,  колеблясь  в  пределах  десяти  метров.  И
привела меня к большому щиту перед открытыми навечно  железными  воротами.
На щите было что-то нарисовано. По сохранившимся линиям я смог определить,
что изображено там некогда  было  животное,  не  угадать  -  какое  именно
животное нарисовано - оказалось выше моей догадливости.
     Войдя в ворота,  я  уткнулся  носом  в  ржавый  барьер,  над  которым
монументально, и  самое  удивительное:  при  полном  отсутствии  ржавчины,
красовалась надпись на английском языке: "Животных не кормить!"
     Я подошел ближе и заглянул сквозь ржавую сетку внутрь  вольера.  Было
совершенно глупо ожидать увидеть здесь животных заброшенного зоосада.  Тем
более, что кто-то просил их "не кормить", кто-то, кто явно  не  кормил  их
уже много лет. Но глаза  мои  отыскали  бывшего  жителя  этого  вольера  -
крупный  белый  скелет,  на  котором   кое-где   еще   держались   кусочки
пергаментной кожи с клочьями  шерсти,  лежал  в  правом  дальнем  углу.  Я
инстинктивно внюхался в воздух этого места,  готовый  сделать  шаг  назад,
почувствовав отвратительный запах разложения, но воздух был тот же и  даже
показался мне чуть слаще, чем среди орхидей.
     Медленно бредя вдоль бесконечно  сменяющих  друг  друга  вольеров,  я
отыскивал глазами белые кости бывших обитателей,  и  тут  же  шел  дальше.
Странное ощущение возникло во мне, сменив радость от пребывания в ботсаду.
Ощущение-догадка о том, что человек, придумавший конц-лагеря и лагеря  для
интернированных  лиц,  был  большим  любителем  животных  и  очень  частым
посетителем зверинцев. Может, он любил и людей, может  быть,  он  любил  и
людей не  меньше,  чем  животных.  И,  возможно,  иногда  по  воскресеньям
отправлялся с семьею на автомобиле к заграждениям ближайшего лагеря и  там
они:  он,  его  жена  и  двое  подрастающих  детей  гуляли  вдоль  колючих
заграждений, вдоль человеческих вольеров, над которыми так  же  возвышался
плакат-предупреждение: "животных не кормить". И, нагулявшись  вдоволь,  он
заводил мотор своего автомобиля и вез свою семью в ближайший  ресторанчик,
где, перед семейным воскресным обедом, взяв друг друга за руки,  уже  сидя
за столом, они шептали молитву, благодаря господа за пищу данную им днесь.
А потом ели. И что-то еще было у них вечером: может, театр, может, кино. И
так шла жизнь, оставляя заброшенную флору цвести, а  заброшенную  фауну  -
вымирать.
     Пройдя еще несколько вольеров, я хотел было повернуть назад,  но  тут
донесся до меня звук, похожий  на  рычание  зверя.  И  так  неожиданно  он
прозвучал в этом месте, что я остановился как вкопанный и замер.  И  снова
услышал его, теперь уже более отчетливо.  И  даже