определил  направление,
откуда  он  доносился.  Медленно  я  развернулся  и  прикипел  взглядом  к
вольерчику, стоявшему чуть в стороне от остальных. И  тут  же  заметил  за
сеткой движение.
     Не веря собственным глазам, я подошел  туда  и  увидел  пару  волков.
Серебристых волков, скаливших зубы и раздраженно глядевших на меня. Вид  у
них был сытый и ухоженный. Возле широкого тазика с  водой  лежали  еще  не
полностью обглоданные кости какого-то животного. Сначала я  было  подумал,
что - человека,  но  это  скорее  от  испуга.  Кости  были  широченными  и
длинными, и принадлежать они могли лошади или быку.
     "Не кормить", - вспомнил я хорошо сохранившуюся надпись над  барьером
у входа. Но кто-то ведь кормит  этих  волков!  Кто-то  приносит  им  мясо,
наливает воду. И они знают своего добродетеля, иначе давно бы  уже  и  его
съели. Кто-то их любит...
     Я сделал несколько шагов назад и рассматривал этих опасных  красавцев
с расстояния. Рассматривал и  думал:  почему  они  живы,  когда  остальные
обитатели зоосада давно мертвы? Почему сам зоосад оказался заброшенным так
же как и сад ботанический? Почему город, так любимый мною, не  позаботился
об этом ближнем для него свете, оставив на произвол мир природы,  даже  не
освободив его перед тем из клеток и вольеров?
     Уже выходя из этого грустного зоопарка, я  увидел  останки  семейства
дикобразов, живших в широкой, но очень низкой клетке,  специально  низкой,
чтобы дети могли наклониться и сверху рассматривать  красивые  трехцветные
колючки. Колючки, торчащие в разные стороны,  лежали  теперь  на  земле  в
нескольких местах, из-под них выглядывали  маленькие  тоненькие  косточки,
тоже отбеленные и отшлифованные жарой и ветром.
     С радостью я вернулся в "царство растений", но  как  приятный  хмель,
так и радостное настроение мое ушли безвозвратно.  Хотя,  конечно,  говоря
такое громкое слово "безвозвратно", я имею в виду всего лишь - до утра или
до завтра. Человеку свойственно преувеличивать свои ощущения и  эмоции,  а
мне это свойственно тем более. Я, может, и живу еще только благодаря  этим
преувеличениям. Может, на самом деле мир мне только нравится,  но  себе  я
громко заявляю: "я люблю этот мир, ЛЮБЛЮ!" Так же я думаю, должно быть,  и
о Ирине; наверняка трудно преувеличить мои чувства по отношению к  городу,
но ведь если я не могу быть уверен: насколько я искренен внутри  себя,  то
кто же мне скажет правду?! Кто? Орхидеи? Артензии? Эуфорбии? Ирина?..
     Изменчива природа человеческих настроений, и вот уже,  чтобы  отвлечь
свою зрительную память от мрачных картин заброшенного зоосада, я возвращаю
себе слово "гимн" и заставляю его крутиться в моих мыслях, играть  разными
неслышимыми мелодиями, подбирая одну из них для себя, для еще ненаписанных
и непридуманных  слов,  которые,  возможно,  когда-нибудь  и  мне  помогут
собраться из осколков эмоций в нечто целое, поднять  решительно  голову  и
жить дальше, жить, не смотря ни на что и вопреки  всему,  несогласному  со
мной. Когда-нибудь... Но все-таки это не будет ни военная песнь, ни  песнь
о могуществе. Но что это будет?! Как найти слова? Где искать их?!  Еще  бы
полстаканчика того вина. Только полстаканчика, и не  надо  рядом  генерала
Казмо, не надо рядом никого. Полстаканчика вина - и мыслям - отдых, глазам
- розовое марево, опускающееся на город, воображению черноволосую  девушку
с маленькой рыжей собачкой, медленно плывущую в этом розовом мареве...


     Когда я вернулся в  гостиницу,  уже  вечерело.  В  коридоре  негромко
звучал четкий голос, сообщавший кому-то вновь прибывшему правила поведения
в городе.
     В номере горел свет. Айвен распаковывал какие-то ящики -  они  лежали
на полу и было их до десятка.
     - А, привет! - оглянулся он  на  меня.  -  Тут  к  тебе  приходили  и
оставили вон то...
     Он показал взглядом на сложенную китайскую  ширмочку,  стоящую  подле
моей кровати.
     - Как дела с гимном? - спросил Айвен.
     - Медленно... - признался я, преувеличивая  результаты.  На  самом-то
деле дела с гимном обстояли никак.
     - Ничего, - ободрил меня мой сосед. - Главное, чтобы ты не запоздал к
принятию декларации о суверенитете.
     - А когда это будет?
     - Дня через четыре... - задумчиво ответил Айвен.
     Я прислонил ширмочку к стенке - в этот вечер она мне была  не  нужна.
Присел на кровать. Моя психика  заканчивала  переваривать  впечатления  от
прошедшего дня и веки были не против сомкнуться.
     - Ну-ка, глянь! - прозвучал глуховатый, чуть ли не утробный голос и я
поглядел на Айвена.
     Его глаза весело смотрели  на  меня  через  круглые  очки  новенького
противогаза.
     - Ну как? Класс?! - спрашивал он.
     - Откуда у тебя?! - удивился я.
     Он ткнул рукой в посылочный ящик.
     - Мама прислала, я попросил...
     - ?! - я только открыл рот, а вымолвить так ничего и не смог.
     - Она у меня на военном заводе работает,  вот  и...  -  и  он  развел
руками, полагая, что такого объяснения мне достаточно.
     - Щелкни-ка меня, отошлю ей фото на  память!  -  Айвен  протянул  мне
фотоаппарат.
     Я сделал два снимка.
     - Чуть-чуть  жмет,  -  признался  сосед,  стаскивая  с  головы  маску
противогаза. - Надо бы разносить... был бы я сейчас в роте - кто-нибудь из
молодых мне бы его за два дня разносил! Ну ничего...
     От висков вниз у Айвена шли красные полосы от жесткой резины маски.
     Я захотел спать. Зевнул так, что Айвен зевнул вслед за мной.
     - Я настольную включу, а ты ложись! - с пониманием произнес он.
     Настольная лампа показалась мне намного ярче, чем плафон из  матового
стекла, свисавший с потолка, и я все-таки поставил ширму.
     Уже лежа на кровати и готовясь ко сну, я слышал, как  Айвен  вскрывал
другие посылки и доставал оттуда что-то  железное,  завернутое  в  бумагу.
Удивительно, как много могут сказать звуки...
     А поздно ночью, я даже не знаю в котором часу, пришла Ирина. Пришла и
подвинула меня к стенке. Я сначала не мог понять, что со мной  происходит,
принимая все за сон, но ей удалось разбудить меня. И я снова был счастлив,
впитывая кожей ее тепло, целуя и почти облизывая ее лицо, гладя ее волосы,
шепча ей десятки нежных пушистых слов.
     Утром она снова ускользнула и я проснулся уже один, проснулся оттого,
что сну моему кого-то недоставало, недоставало тепла, недоставало  дыхания
Ирины.
     Я проснулся, сходил позавтракать и зашел в ее кафе.
     Мы пили кофе и она спросила: "Как дела с гимном?"
     Я ответил: "Пока никак".
     "Ничего, - сказала она. - Это трудно... но когда ты его  напишешь,  о
тебе все узнают!"
     И в голосе ее прозвучала будущая гордость за меня.
     Я вздохнул. Может, Господь не оставит меня без помощи в этом  трудном
и ответственном деле. Я надеялся.
     И вот уже я снова на набережной, один на один со своими мыслями, один
на один с желанием создать гимн, которым смогу гордиться.
     Легкие облака плывут по небу, притупляя острые солнечные лучи. Кричат
чайки,  кружа  над  яхточками  и  прогулочными  лодками.  С  трех   пирсов
отдыхающие герои удят рыбу.
     Город  тих  и  спокоен.  Он  дремлет  в  счастливом   неведении,   он
блаженствует, не зная, какая судьба ему готовится его же гостями. Он стар,
даже более, чем стар - древен  и  все  эти  мимолетные  странички  его  же
истории его не волнуют.
     Может, начать гимн со слов о древности города и о его истории?!
     Нет, не годится! Из его истории нечего  брать.  Вся  история  -  лишь
сооружение из камней  храмов  и  их  последующее  разрушение.  Какой  храм
разрушит грядущая революция?! Что о ней скажут потомки? Или так же, как  в
России будут проклинать создателей нового, строителей куполов,  увенчанных
рубиновыми звездами?!
     Но разве  в  гимне  главное  -  материализованное  государство?  Нет,
главным должен стать народ... Но опять и это  слово  мне  не  нравится,  и
звучит оно как-то деревянно. Человечество, массы, люди, человек...
     Вот я, кажется, и нащупал верное слово. Главным в гимне должен  стать
каждый человек государства, каждый житель города...
     ЧЕЛОВЕК... Как написать о тебе хорошую песнь?! Как оставить от тебя в
будущем гимне только хорошее и куда деть все  порочное,  которого  намного
больше?! А, человек?
     Но  глядя  на  идущих  мне  навстречу  гуляющих  героев  и   девушек,
приехавших вслед за  этими  героями,  я  вижу  счастливые  открытые  лица,
добрые, желающие всему миру процветания, улыбки. Вот оно, хорошее, то, что
сверху и видимо. Вот об этом и надо писать. Вглубь не смотреть, в душу  не
заглядывать...
     ("Животных не кормить!" - вспомнилось мне почему-то).
     За всю свою жизнь я написал только одну  песню,  и,  как  назло,  эта
песня была пропитана  воинственностью,  гордостью  и  патриотизмом  жителя
великой империи. В нашем полку во Вьетнаме она  настолько  прижилась,  что
приходилось мне ее слышать почти каждый день и помню, как меня тошнило  от
ее  слов,  особенно  перед  тем,  как  принял  я   окончательное   решение
дезертировать.
     Не знаю, сколько раз я прошел туда и обратно по  набережной,  сколько
мыслей и идей побывало в моей голове, которая  уже  начинала  гудеть,  как
гудят провода на линиях  высоковольтных  передач.  Но  тут  меня  окликнул
Вацлав и я охотно отвлекся от своих размышлений.
     Последнее  время  он  как-то  глуповато  по-английски  начинал   свои
разговоры. Обращал внимание  собеседника  на  чудесную  или  же  наоборот,
отвратительную погоду, хотя последней, по большому счету, не случалось,  и
только затем из его рта вылетали нормальные человеческие слова. В этот раз
о погоде он забыл.
     - Сегодня праздник! - сообщил он весело. - День арабской культуры!
     - Арабской культуры?! - переспросил я и  он,  заметив  недоумение  на
моем лице, пояснил:
     - Инспектор по правилам поведения разрешил им...
     - И что там будет?!
     - Посмотрим! Наверно, что-то вроде арабского народного гуляния.
     - А где?
     - На площади святого Лаврентия.
     - И такая есть?! - я удивился еще больше.
     - Да, это единственная площадь в городе. Вверх по лестнице  от  твоей
гостиницы, - объяснил Вацлав. - Знаешь, там есть  пьедестал  от  какого-то
памятника и надпись на нем сбита молотком... так вот сразу за ним и вверх.
Минут пять идти...
     Насколько надо быть  ленивым  человеком,  чтобы  не  изучить  этот  в
общем-то крохотный город!
     Предупредив, что  праздник  арабской  культуры  начнется  через  час,
Вацлав захотел пригласить туда еще кого-то из своих друзей. Он  ушел  и  я
опять остался в полном одиночестве на набережной. Но больше в этот день  о
гимне я не думал. Я смотрел на горизонт и ждал обещанного праздника.


     Площадь святого Лаврентия я нашел быстро. В ее  центре  были  сложены
какие-то картонные коробки. Я подумал,  что  это  декорации  для  будущего
праздника.
     Возле коробок дежурили  несколько  парней  из  восточных  армий.  Они
весело переговаривались, улыбались  и,  время  от  времени,  озирались  по
сторонам, проверяя: собирается ли народ на праздник их культуры.
     Прошло еще минут двадцать, прежде,  чем  площадь  начала  заполняться
зрителями  и  участниками.  Подошел  и  Вацлав  в   компании   с   будущим
правительством - теми самыми ребятами, остававшимися на вершине  предгорья
обсуждать светлое будущее. Потом кто-то  положил  мне  руку  на  плечо.  Я
обернулся.
     - Привет! - Айвен улыбнулся. - Тоже праздника захотелось?!
     - А кому не хочется?! - дружелюбно заметил я.
     - У нас скоро свой праздник будет! - твердо заявил Айвен. - И запомни
- главная песня праздника - твоя!
     Я кивнул.
     - А с этими ребятами,  -  Айвен  кивнул  на  арабов,  -  может  быть,
придется трудновато. Я  уже  говорил  с  ними,  но  их  устраивает  только
исламская революция с присоединением города к Ирану. Нам с ними явно не по
пути.
     - Да, - согласился я. - Мы пойдем другим путем.
     - О! - усмехнулся Айвен. - И ты историю любишь?!
     В центр площади в этот момент вышел статный  герой  и  что-то  громко
сказал, после чего все арабы воздели взгляды к небу и  сотворили  молитву.
Когда молитва завершилась, они  стали  в  некое  подобие  хоровода  вокруг
картонных коробок и, запев что-то  небыстрое,  стали  медленно  ходить  по
кругу.
     - Очень похоже на русский танец! - сказал Айвен.
     Танцующие остановились и стали двигаться в другую сторону.
     А в это время трое других представителей арабской культуры  оказались
в середине круга и принялись доставать из коробок какие-то толстые  книги,
которые тут же опускали себе под ноги.
     В конце концов на булыжнике площади возвысилась на метра полтора гора
книжек, обложенная по бокам пустыми картонными коробками. Кто-то из парней
вылил на книги что-то из канистры и бросил горящую спичку. Тут же  в  небо
рванулось пламя,  охватившее  книги.  А  мужской  хоровод  стал  двигаться
быстрее и ритмичнее, и даже послышалось пение.
     Айвен сожалеюще причмокнул языком.
     Я обернулся к нему.
     - У меня на родине за такое количество макулатуры можно получить  три
загранпаспорта! - сказал он, негромко возмущаясь.
     - Три загранпаспорта?! -  Я  посмотрел  на  соседа  как  на  немножко
больного человека.
     - Да, - он пожал плечами, не понимая, что меня собственно удивляет  в
его словах. - У нас не хватает бумаги  на  паспорта  и  поэтому,  если  ты
хочешь ехать за границу - надо сдать  60  килограммов  хорошей  бумаги.  А
после этого тебе за день  выписывают  загранпаспорт  и  ты  себе  спокойно
едешь!
     Танец продолжался, но песня теперь звучала другая. И  книги,  сгорая,
почему-то распространяли по площади запах горящих автопокрышек.
     - Дорогое издание, - пояснил  кто-то  из  европейцев,  -  корешки  на
каучуковой основе...
     - А ты что, издателем был?! - переспросили этого умника.
     - Нет, переплетчиком, - ответил он и на этом разговор прекратился.
     - А хоть что там сжигают?! - не утерпел и спросил я у ребят, стоявших
рядом.
     - Какую-то неправильную книжку про Аллаха, -  ответил  мне  низенький
парень с вытатуированным якорем на предплечье.
     - А что будет потом?
     Что будет потом, парень не знал.
     - Пионерский костер! - мечтательно, словно вспоминая  что-то  дорогое
сердцу, произнес Айвен. - Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры,  дети
рабочих...
     Последние слова он уже пел.
     А я спросил его: что такое  пионеры?  Это  какое-то  особое  название
детей рабочих?!
     - Нет, - он махнул рукой, - это детская политическая партия  на  моей
родине. И тут же продолжил эту, судя по всему, детскую песенку: - Близится
эра светлых годов. Быть пионером всегда будь готов...
     - Забавные слова, - заметил я, - если "мы уже пионеры", то зачем надо
быть готовым еще раз быть пионером?!
     - Ты этого не поймешь! - сказал  Айвен  мягко,  стараясь  не  обидеть
меня.
     Книги догорали, но теперь зрители тащили  и  бросали  в  огонь  сухие
ветки кипарисов.  Темнело.  Хоровод  разошелся,  но  теперь  возле  костра
включили магнитофон и  подыскивали  мелодию  повеселее.  Наконец  нашли  и
врубили ее на полную мощь двух колонок.  Тут  же  и  арабы,  и  многие  из
европейцев ударились в танец.
     Я отошел на край площадки, освобождая пространство для танцующих.  Ко
мне приблизился Вацлав. По его лицу было  видно,  что  настроение  у  него
скверное.
     - Во всем этом меня радует только одно, - сказал он упавшим  голосом.
- На этот шабаш не пришел генерал Казмо!
     - Да, - подумал я. - А ведь генерала действительно не было. Ну что ж,
будущий президент должен беречь свою репутацию и не посещать  сомнительных
праздников...


     На следующее утро в городе здорово пахло гарью.
     Этот запах просто ворвался в наш номер, как только я распахнул  окно.
Удивительно, что Айвен не проснулся. Будь я  на  его  месте,  я  бы  мигом
вскочил, подумав, что в гостинице пожар.
     Но сосед мой негромко сопел, уткнувшись в подушку.
     - В принципе, ему это не страшно, - подумал я, вспомнив про новенький
противогаз.
     Уже выходя из номера,  я  чуть  было  не  упал,  споткнувшись  о  два
посылочных ящика, оставленных почтальоном под нашей дверью.
     Хорошо все-таки иметь родственников, которые заботятся о тебе, что-то
присылают, пишут письма...
     Город еще спал - я даже не знаю, почему я проснулся  так  рано  в  то
утро.
     Было  так  тихо,  что  я  застыдился   звука   своих   шагов,   гулко
разносившегося по улице, и старался ступать мягче.
     Уже изученной улочкой, ведущей вниз, я шел к набережной.
     Солнце только-только стало опускать свои лучи с крыш  домов  на  окна
вторых и третьих этажей - теперь там, наверно, начинали просыпаться люди.
     А набережная была пустынна, и море, стараясь  не  шуметь,  плескалось
рядом с песочным берегом.
     Солнце тяжело  и  величественно  поднималось  над  горизонтом  и  мне
показалось, что я вижу, как оно поднимается. Я  даже  чуть  повел  головой
вверх  через  какую-то  минуту  -  словно   провожал   взглядом   светило,
стремящееся занять свое царское место на небесном троне.
     На горизонте виднелась малюсенькая точка какого-то рыбацкого баркаса.
Жаль, не было у меня ни  подзорной  трубы,  ни  бинокля.  А  так  хотелось
приблизить к себе этот баркас и посмотреть на рыбаков, на их улов.
     Баркас уходил вправо, вдоль линии горизонта, и точка  его  постепенно
растворялась в этой линии. Я повернулся спиной к морю и посмотрел на  гору
- она вся  была  в  солнечном  свете  и  зелень  деревьев  своей  яркостью
ослепляла меня.
     И снова пришли мысли о гимне, а с ними -  и  мысли  о  человеке,  для
которого и о котором этот гимн должен быть написан. И мысли  эти  не  были
мне приятны. Но, терпеливо задумавшись,  я  снова  искал  слова,  а  слова
словно избегали меня. И было тихо вокруг, и в городе,  и  над  городом.  А
потом, буквально через несколько минут, странный звук перечеркнул  тишину,
раздавшись у меня за спиной. И я, напуганный,  резко  обернувшись,  увидел
мужчину лет сорока в черном рабочем комбинезоне с метлой  в  руках.  Метла
ритмично шуршала по асфальту набережной, а мужчина на мгновение  остановив
на мне свой, как мне показалось - грустный, взгляд, сам не  остановился  и
продолжал двигаться вдоль набережной.
     Я еще долго смотрел ему вслед, а солнце тем  временем  поднималось  и
проснувшийся город шумел обувью спешащих к завтраку героев.  Горизонт  был
чист. Мне тоже захотелось поесть и я покинул набережную.
     В кафе мне повезло - я сел за один столик с Вацлавом. Собственно,  мы
были одними из первых посетителей и поэтому могли  рассчитывать  на  самую
свежую еду.
     Кусок мяса, довольно  большой,  политый  зеленоватым  мятным  соусом,
занимал больше половины широкой тарелки. Я уже не буду говорить подробно о
гарнире, чтобы не приняли  меня  за  француза.  Но  я  видел,  как  Вацлав
посмотрел на свою, точно  такую  же  порцию.  Клянусь,  что  и  его  глаза
блеснули.
     Разворачиваясь, официантка сладко проговорила: "Слонятина..."
     Потом она поднесла нам еще кусочки лимона и черничный напиток.
     - Ты знаешь, Казмо, кажется, согласился! - сообщил радостным  голосом
Вацлав, покончив со своим куском слонятины.
     - Да?! - сыграл я удивление, не желая  расстраивать  друга  тем,  что
новость эта мне знакома.
     - Ага! - подтвердил Вацлав.
     Потом подвинул к себе чашечку кофе с медом и пригубил.
     - И когда он вступит в должность?! - поинтересовался я.
     - Ну, это не совсем просто... - Вацлав  облизал  губы.  -  Во  всяком
случае сегодня или завтра Айвен сообщит всем нам дату...
     Я добрался до своей чашечки кофе и  воспользовался  ею,  как  поводом
продержать  недолгую  паузу  в  разговоре,  обдумывая  свою   ситуацию   с
написанием гимна.
     И тут совершенно некстати Вацлав спросил:
     - А как там у тебя с гимном?!
     Мне ничего