стол книжку расчета за коммунальные услуги.
     - Наша, - тихо ответил Самсонов.
     - Так вот.  Ваш сын оставил ее на месте преступления. Теперь он будет
скрываться,  понимаете? Если он сразу не пришел к нам с повинной, он будет
скрываться. Оружия у него не было?
     - Что?!
     - Вы проектировщик,  в тайге бываете,  у вас,  видимо,  есть нож. Или
пистолет.
     - У меня есть, но все это заперто в столе.
     Комиссар  снял  трубку  телефона,  медленно  негнущимся  указательным
пальцем набрал номер, досадливо поморщившись, подул в трубку и сказал:
     - Машину к подъезду.
     Опустив трубку, он спросил:
     - Как сердце, отпустило?
     - Сейчас легче...
     - Значит,  так.  Надо будет сейчас произвести в вашей квартире обыск.
Пока будете ехать,  постарайтесь вспомнить всех друзей Леньки.  Понимаете?
Всех!  Без исключения.  Костенко,  поезжайте. Да, когда появится Росляков,
немедленно отправьте  его  в  школу.  Какой  номер,  не  помните,  Алексей
Алексеевич?
     - Девятьсот шестидесятая.
     - Хорошо. Спускайтесь вниз, там "Волга".
     - До свидания, товарищ комиссар.
     - До свидания, товарищ Самсонов.
     Когда он вышел, комиссар сказал:
     - Успокойте его  как-нибудь.  В  институте о  нем  говорят -  золотая
голова.


     Пистолета в  столе  у  Самсонова не  оказалось.  Зато  на  этажерке в
комнате Леньки Костенко сразу же увидел большую книгу в  красном переплете
с  крупными буквами:  "Александр Фадеев.  "Молодая гвардия".  Он  отправил
одного из  оперативников в  приходную кассу,  тот вернулся через полчаса и
сказал:
     - Та самая.
     Людмила Аркадьевна,  жена  Самсонова,  ходила  следом  за  Костенко и
шептала:
     - Это ошибка,  послушайте!  Леша, скажи им, что это ошибка. Ну что же
ты молчишь! Скажи им, что это ошибка.
     - Нет, - ответил Самсонов, - это не ошибка.
     - Он несовершеннолетний,  -  сказал Костенко,  - так что, может быть,
учтут.
     - Нет,  это  ошибка,  -  повторила Людмила Аркадьевна,  -  несчастный
мальчик, он ничего не подозревает.
     - Перестань, - сказал Самсонов. - Надо было раньше думать.
     - Холодный  и   черствый  человек,   -   горько  усмехнулась  Людмила
Аркадьевна, - сердце у тебя мохнатое.
     - У  меня,  наверное,  уже нет сердца,  -  ответил Самсонов и  лег на
диван.  Он снова сделался зеленым,  и кончики пальцев у него посинели так,
будто отошли в жаре после жестокого мороза.
     - Уходите же, - сказала Людмила Аркадьевна, - ему плохо.
     Костенко тихо ответил:
     - Я  уйду,  а  два наших товарища у  вас останутся.  И  к  телефону я
попрошу вас не подходить.
     - Это произвол, - сказала Людмила Аркадьевна.
     - Нет, - ответил Костенко, - это не произвол. Это засада.


                               Где Ленька?

     В  школе,  где  учился Ленька Самсонов,  шли  последние дни  занятий.
Росляков пришел туда во  время перемены и  сразу же  оказался среди визга,
шума и смеха.  Солнце пронизывало насквозь коридоры,  и в его желтых косых
лучах носились белые пушинки тополей.
     - Десятый "А"  где?  -  спросил Росляков девушку,  которая сидела  на
подоконнике с книгой, прижатой к груди.
     - На пятом.
     - Спасибо.
     - Пожалуйста.
     Росляков поднялся на пятый этаж и подошел к дверям класса. Там что-то
кричали ребята,  перебивая друг  друга.  Росляков поманил к  себе  парня с
повязкой дежурного на  рукаве,  который  ходил  по  коридору,  наблюдая за
порядком, и попросил:
     - Леньку позови, пожалуйста.
     - Какого?
     - Самсонова.
     - Так он же исключен.
     - Почему?
     - А он бульдога в класс привел.
     - Ну и что?
     - Ничего. Рычал. Галина Михайловна упала в обморок. Она собак боится.
Леньку за гриву в учительскую, оттуда в милицию - и "арриведерчи, Рома".
     - Это когда же было?
     - Позавчера.
     - А сейчас он где? Дома?
     - Что вы!..  Он до этого-то домой только спать ходил.  У  него предки
цапаются.  Мы его искали,  думали, чтоб он повинился, пустил слезу, но нет
нигде. Может, Лев знает.
     - А это кто?
     - Лев Иванович,  учитель по литературе.  Подпольная кличка -  Лев без
единого зуба.
     - Почему Лев должен знать?
     - А он у Льва любимчик. Стихи пишет.
     - Хорошие?
     - Ничего. Мне стихи бим-бом, я все больше по химии. А вы откуда сами?
     - Знакомый его.  Он мне трешницу должен был,  велел зайти.  А где его
друг, тот... этот... Ну...
     - Сема?
     - Да.
     - Сейчас позову...
     Зазвенел звонок.  Ребята  бросились по  своим  классам.  Из-за  двери
выглянул большеголовый черный парень и спросил:
     - Это ты от Леньки?
     - Нет. Сам его ищу, - ответил Росляков. - Он у тебя заперся?
     - Да нет!..  Я его обыскался -  нигде нет.  Он ведь псих. Ты подожди,
англичанка идет, после урока поговорим.
     - Ладно, - ответил Росляков и пошел к директору.
     - Не может быть, - тихо сказал директор. - Когда это случилось?
     - Позавчера.
     - Позавчера? В какое время?
     - В четыре.
     - В час мы его исключили из школы.
     - А в милицию его за бульдога надо было обязательно таскать?
     - Это глупость.  Меня здесь не было,  понимаете?  А  завуч решила его
припугнуть.
     - Что, милиция в роли огородного чучела? Очень умно, а?!
     - Да, да, вы правы, конечно.
     - Великое преступление - бульдога привел!
     - С другой стороны, не маленькое, по школьным законам.
     - Закон есть один. Школьными бывают порядки.
     - Да,  да... Какой ужас! Талантливый парень, просто не верится... Что
же делать? Где хоть он?
     - Это я здесь хотел выяснить. Кто его самый большой друг?
     - Он общительный мальчик. У него много товарищей.
     - А Сема?
     - Рывчук?
     - Я не знаю. Черный, голова у него здоровая.
     - Да, это он. Кажется, они дружат.
     - Какой у него адрес, можно узнать?
     - Сейчас.
     Директор  вернулся  и  положил  перед  Росляковым листок  бумаги,  на
котором был написан адрес Рывчука.
     - Да,  кстати,  -  сказал директор,  -  он дружил с  Тюриным.  Он наш
выпускник, теперь студент...
     - Я позвоню, - сказал Росляков. - Вы разрешите?
     - Прошу.
     Росляков набрал номер и сказал:
     - Слава,  тут один адресок есть.  Запиши, пожалуйста: Новый проспект,
семь,  квартира девять.  Рывчук.  Это его друг.  И  еще Тюрин,  адрес надо
выяснить.
     Он положил трубку, вздохнул и спросил:
     - А Лев Иванович ничего знать не может?
     - Лев Иванович... Погодите, погодите... Вы правы... Очень может быть.
Сейчас я его приглашу, у него как раз "окно".
     Лев  Иванович  оказался стариком с  бородой,  совершенно беззубым,  с
удивительными голубыми глазами.  Они у  него были пронзительные и  чистые,
как вода. Он сел напротив Рослякова и спросил директора:
     - Чем могу?..
     Директор сказал смущенно:
     - Вот товарищ...
     - Я из угрозыска.
     - Очень неприятно.
     Росляков засмеялся:
     - Даже так?
     - Именно так...  Угрозыск в школе -  это всегда тревожно... Что вас к
нам привело?
     - Самсонов.
     - Леонид?
     - Да.
     - Что-нибудь по поводу собаки?
     - Нет. Он участвовал в вооруженном ограблении приходной кассы.
     Лев Иванович поднялся. Секунду он стоял молча, а потом спросил:
     - Когда это было?
     - Позавчера в четыре.
     - Тут не может быть ошибки?
     - Нет. Мы ищем его. Вы ничего о нем не знаете?
     Лев Иванович долго молчал,  прежде чем ответить. Сегодня утром Ленька
позвонил ему  и  сказал,  что  хочет  прийти и  поговорить.  Лев  Иванович
назначил ему ровно на четыре.  Ленька и раньше бывал у него, но всегда без
звонка.  Просто приходил,  и  старику не  было скучно сидеть с  ним вечера
напролет. Парень был напичкан поэзией, и его стихи казались Льву Ивановичу
талантливыми, совсем не школьными и не детскими.
     - Нет, - ответил он наконец, - я ничего о нем не знаю.
     - Самое худшее заключается в том,  -  сказал Росляков,  -  что парень
украл у отца оружие. Он как волчонок сейчас.
     - Раскаяние и чистосердечное признание...  Добровольная отдача себя в
руки властей - это учитывается юрисдикцией или сие формальность? - спросил
Лев Иванович.
     - Учитывается, - ответил Росляков, внимательно поглядев на учителя. -
Сие по новым временам - не формальность, смею вас уверить...


     Ленька  пришел  к  Льву  Ивановичу ровно  в  четыре.  Старик негромко
крикнул из комнаты:
     - Ты ноги, пожалуйста, вытри, я сегодня натер пол!
     Ленька стоял в  коридоре большой коммунальной квартиры возле открытой
двери Льва Ивановича.  Он стоял,  закрыв глаза,  устало опустив руки вдоль
тела, взъерошенный, осунувшийся и по-мальчишески еще нескладный. Несколько
раз он собирался переступить порог, по каждый раз что-то удерживало его, и
сердце гулко падало в груди,  а кровь приливала к голове и щекам. Потом он
вошел и сказал:
     - Здравствуйте, Лев Иванович.
     - Здравствуй, Леонид. Садись.
     - Спасибо. Постою. В ногах правда.
     - Скверное настроение? - спросил старик.
     - Скверное. Хорошее какое слово - "скверное". Почему-то оно уходит из
устной речи.
     - Век  требует  более  резких  определений,   да?  "Дрянное"  -  это,
по-видимому, точнее?
     - В моем положении - да.
     - А что случилось?
     - Да ничего особенного... Так, глупость...
     - У  нас сейчас с тобой идет разговор по принципу:  язык дан человеку
для того, чтобы скрывать свои мысли, не так ли?
     - Вроде бы...
     - Жаль.  Надо быть всегда искренним.  Как Достоевский.  По-моему,  он
самый искренний человек из всех искренних.
     - Он был жестоким.
     - Есть жестокость и жестокость. Важно, на чем она зиждется.
     - Можно ли оправдывать жестокость, Лев Иванович?
     - Можно.   Восторгаются  ведь  Желябовым,  Перовской  и  Кибальчичем,
которые  убили  императора  Александра Второго,  а  ведь  он,  по  отзывам
некоторых  современников,   был,   я  бы  сказал,  обаятельным  человеком.
Понимаешь? Жестокость Желябова была жестокостью правды во имя доброты.
     - А жестокость по отношению к человеку, совершившему глупость?
     - Какую глупость?
     - Просто глупость. Обыкновенную глупость.
     - Видишь  ли,   человек,   совершающий  обыкновенные  глупости,  либо
психически нездоров,  либо предельно эгоцентричен. По-видимому, надо очень
четко и  честно определять людские поступки,  и тогда то,  что нам кажется
глупостью,   может   на   поверку  оказаться  либо   преступлением,   либо
узкомыслием.  Узкомыслие  в  больших  вопросах  -  также  преступно.  И  в
общегосударственных и в человеческих.
     - А если преступление рождено глупостью?
     - Оно  так  же  ужасно,  как и  рожденное умом.  Тут разница только в
степени  жестокости.   Кстати,   иной  раз  преступление,   продиктованное
глупостью,  бывает более жестоким,  нежели рожденное умом.  И  то и другое
должно быть наказуемо.
     - Но преступление не принесло никому никакого вреда.
     - Так не бывает. Преступление, даже не совершенное, а задуманное, уже
породило преступника.
     - Вы учили меня честности в поэзии, Лев Иванович...
     - Не  может быть  честности в  чем-то.  Это  не  честность,  если она
частична. Честность должна быть генеральным качеством человека.
     - Лев Иванович...
     - Да.
     - Знаете, наверное, мир все-таки ужасно устроен.
     - Чепуха. Он устроен логично, а потому - прекрасно.
     - Логична геометрия, - сказал Ленька, - а что в ней прекрасного?
     - Мы же говорим о мире, а не о геометрии...
     - Лев Иванович...
     - Слушаю тебя...
     - Можно, я попью воды?
     - Конечно.
     Ленька ушел на кухню,  и старик услышал, как он пустил воду из крана.
Учитель знал,  что  Ленька всегда подолгу ждет,  пока сойдет теплая вода и
пойдет студеная,  "из земли". Потом он услышал, как Ленька стал пить воду.
Он пил ее прямо из-под крана,  чмокая губами.  Потом стало тихо,  и только
несколько капель звонко разбились в раковине.
     "А  ведь  это  все  какая-то  дикость,  -  подумал  Лев  Иванович,  -
наваждение..."


                              Этот не знает

     Тюрин - выпускник той школы, где учился Ленька, - сидел дома и чертил
хитрый  курсовой чертеж.  Он  услыхал протяжный звонок и  пошел  открывать
дверь.
     - Кто там?
     - С Мосгаза.
     Он открыл дверь, впуская Костенко, и сказал:
     - Только извините, я в трусах.
     - В трусах - не в бюстгальтере, - ответил Костенко, - переживу.
     Тюрин засмеялся.
     - Веселый Мосгаз, заходите...
     - Я тягу проверить, - сказал Костенко.
     - Тянет хорошо.
     - Порядок есть порядок.
     Тюрин притащил лесенку,  поставил ее  к  ногам Костенко и  вернулся к
своей чертежной доске.
     - Вы б поддержали меня, а то загремлю, - попросил Костенко.
     - Вы долго будете тягу смотреть?
     - Тягу не смотрят, ее чувствовать надо...
     - Тяга - она, как говорится, и есть тяга...
     Костенко взобрался на лестницу, продолжая ворчать:
     - Сейчас в двести сорок девятой был,  так лесенку попросил, а хозяйка
меня обругала.
     - Людмила Аркадьевна?
     - А бог ее знает... Фифочка.
     - Женщина с характером. Кого угодно доведет.
     - Это уж я не знаю, а меня она довела. А сама стоит и плачет.
     - Из-за Леньки...
     - Это кто? Хахаль?
     - Сын.
     - Женился?
     - Из дому сбежал.
     - Куда?
     - Я думаю, куда-нибудь в Сибирь подался.
     - А почему в Сибирь?
     - Я  там в  экспедиции был,  с  ума сойти,  как здорово,  ему кое-что
рассказал, так он мне потом говорит: "Сбегу к чертовой матери".
     - В той комнате у вас стена капитальная?
     - В столовой?
     - Да. Там, где дверь закрыта.
     - Не знаю. Вы сами посмотрите.
     Костенко  зашел  во  вторую  комнату,   постучал  по  стене,   быстро
огляделся,  увидел большой стол,  маленькую горку для  посуды и  несколько
стульев. Леньки там быть не могло. Он вышел в коридор.
     - Придется еще прийти к вам, - сказал Костенко.
     - Только пораньше приходите,  а то я в институте,  мамаша на фабрике,
дом пустой.
     - Ясно.  Мне  к  этой  дамочке снова надо  идти,  а  душу  выворотит.
Дождусь, пока ее парень вернется.
     - Ленька? Он не вернется.
     - Неужто мать не жалко?
     - Нет, жалко, конечно... Родители как-никак.
     - Если он письмо вам черкнет, сказали бы матери-то...
     - Думаете?
     - Точно. Переживает - лицо как свекла стало. А что вы, друг ему?
     - Друг не друг, а товарищ.
     - Ну, пока.
     - Всего хорошего.
     - Так наши еще раз зайдут.
     - Хорошо. Только утречком.
     - Ясно. До свидания.
     - Счастливо.


                               Леньке плохо

     Людмила Аркадьевна стояла в спальне у окна и плакала.  Оперативник из
отделения сидел  около  телефона.  Телефон  молчал.  Самсонов  полулежал в
кресле. Рядом с ним был Росляков.
     - Алексей Алексеич,  - сказал он, - вы не можете вспомнить, как у вас
прошел позавчерашний день?
     - Вас интересую я?
     - Меня интересует все.
     Самсонов отвернулся к окну.
     "Позавчера,  -  вспоминал он.  -  Что же было позавчера? Днем я был в
Министерстве финансов. Потом вернулся в институт. Это было, кажется, часов
в пять..."


     Он  чувствовал усталость во всем теле.  Ему было больно пошевелиться.
Он слышал,  как в  приемной секретарша печатала на машинке.  Стук клавишей
казался ему оглушительным грохотом. Самсонов нажал кнопку вызова секретаря
и  услышал,  как в приемной пронзительно и тревожно зазвенел звонок.  Стук
клавишей сразу же прекратился,  зато громко и быстро затопали каблучки. Он
поморщился.
     Вошла секретарша и улыбнулась дурацкой киноулыбкой.
     "Откуда это  у  нее?  -  подумал Самсонов.  -  Такая  славненькая,  а
улыбается, как звереныш".
     - Вы звали меня?
     - Да. У вас еще много работы?
     - Пять страниц.
     - Хорошо.  Только,  пожалуйста, подложите что-нибудь под машинку. Она
ужасно гремит.


     ...Из  своего кабинета Самсонов ушел около десяти,  когда все цифры и
выкладки,  необходимые  для  завтрашнего совещания  по  проекту,  были  им
выверены по нескольку раз. Он отпустил шофера и пошел домой пешком. Он шел
и чувствовал,  как в затылке у него снова нарастала боль;  он ощущал,  как
боль растекалась по всему телу,  проникала в позвоночник,  в предплечья, в
пальцы и в кончики ногтей.
     Около самого дома эта проклятая боль, доставшаяся ему в наследство от
контузии,  стала  немыслимой.  Он  остановился и,  прислонившись к  стене,
замер.   Потом  начал  осторожно  массировать  виски.   Какой-то  паренек,
проходивший мимо, спросил:
     - Вам плохо?
     - Немножко, - ответил Самсонов сквозь зубы.
     - Тут в гастрономе воду продают.
     - Спасибо, - сказал Самсонов и пошел в гастроном.
     Он выпил стакан нарзана,  и  в  голове у  него зазвенело тонко-тонко,
будто в тайге весной,  когда много мошки. Самсонов очень любил это время в
тайге.  Он  полюбил его  с  сорокового года,  когда проектировал дорогу от
Магадана к прииску Стремительному.
     Когда  он  вошел  в  квартиру,  Людмила  Аркадьевна сидела  посредине
столовой в вечернем платье. Глаза у нее были красные и злые.
     "Черт,  ведь сегодня мы должны были идти в театр, - сразу же вспомнил
Самсонов и похолодел. - Сейчас начнется..."
     - Людочка, - сказал он тихо, - я совсем замотался, прости меня.
     Людмила Аркадьевна молчала.
     - Я готовился к завтрашнему совещанию у...
     Она перебила его:
     - У какой-нибудь очередной бабы?
     - Как тебе не совестно!..
     - Это ты мне говоришь о  совести?  Я  целыми днями стою у плиты,  мне
опротивело все это!
     - Пойди работать.
     - Негодяй!
     - Ну вот...
     - Ты  исковеркал всю  мою  жизнь,  понимаешь?  Я  готовила тебе  еду,
гладила рубашки и воспитывала твоего сына!  А ты шатался, где хотел! А мне
уже сорок!
     - Здесь же Ленька...
     - Он взрослый мальчик, он все понимает!
     Самсонов махнул рукой  и  начал  снимать галстук.  Потом  он  пошел в
спальню.
     - Как  мартовский кот,  -  продолжала говорить Людмила Аркадьевна,  -
напакостил - и дал деру!
     - Это мы так воспитываем сына?
     - Ты еще издеваешься надо мной!
     - Миронова и Менакер. Театр миниатюр.
     Самсонов  захлопнул  дверь  и   лег  на  тахту.   Людмила  Аркадьевна
распахнула рывком дверь, стала на пороге и сказала:
     - Если ты сейчас же не прекратишь своих безобразий, я... я...
     - Повесишься, - устало отозвался Самсонов, - знаю, слыхал.
     - Мальчик,  -  крикнула Людмила Аркадьевна,  - послушай, как глумятся
над твоей матерью!
     Ленька медленно вышел  из  самсоновского кабинета.  Самсонов заметил,
что лицо у парня белое, с синяками под глазами.
     - Что с тобой?
     - Это ты доводишь его до болезни! - крикнула Людмила Аркадьевна.
     - Что с тобой? - повторил Самсонов, поморщившись.
     - Ничего, - ответил Ленька, - просто я вас ненавижу...
     И - ушел из дому.


     Самсонов обернулся к Рослякову и сказал:
     - В общем-то, ничего особенного позавчера не произошло.
     - Ссоры дома никакой не было?
     - А это, пожалуй, наше личное дело.
     - Если бы не ограбление приходной кассы.
     - Вы проводите связь между этими событиями?
     - Я пока, Алексей Алексеевич, ничего не провожу. Я пока спрашиваю...


     - Ну дальше? - попросил Лев Иванович.
     - А дальше я хотел все рассказать отцу.
     - Почему не рассказал?
     - Да так...
     - Это не ответ. Тебя спросят об этом в участке.
     - Где?
     - В  милиции.  Ты  должен  помочь им  абсолютной правдой,  понимаешь,
Леонид? Абсолютной, если хочешь - геометрической правдой.
     - Ну, в общем, им было не до меня.
     - Кому?
     - Отцу. Матери.
     - Какая-нибудь семейная неурядица?
     - Да.
     - Пустяк.  В  семье могут быть трения,  но тебя это никоим образом не
касается.
     - Если восемь лет одно и то же,  -  касается, Лев Иванович. Я и стихи