ово.
     Садчиков легонько подтолкнул Леньку в  бок  и  показал ему глазами на
парня,  шедшего им навстречу.  У  парня был шрамик на лбу и  половину лица
занимали большие зеркальные очки.
     - Нет, - сразу же ответил Ленька, - не он.
     - Тише, - поморщился Садчиков, - г-головой качни, и достаточно.
     Он  отошел на  самый край  тротуара,  вытянул руку  по  направлению к
витрине магазина, мимо которой шел парень в очках, и сказал Леньке:
     - Смотри, как к-красиво "Березку" отделали, а?
     Ленька не понял и переспросил:
     - Что?
     - Красиво,  говорю,  в-витрину отделали,  -  ответил Садчиков и пошел
дальше.
     А оперативник,  который был рядом с Костенко, заметил знак Садчикова,
быстро перебежал улицу и  двинулся следом за парнем в зеркальных очках и с
маленьким шрамом на лбу.
     Росляков вернулся в  управление к  девяти часам.  Он  объездил десять
спортивных обществ и  отобрал фотографии всех высоких тренеров от двадцати
пяти до тридцати лет,  у  которых когда-либо была кожаная куртка с  желтой
"молнией" и с потертыми манжетами на рукавах.  Почему-то именно эта деталь
- обтрепанные манжеты,  - о которой ему рассказал рыжий геолог Гипатов уже
в  передней,  провожая,  врезалась Рослякову в  голову и  никак не  давала
покоя.  Ему казалось, что именно по этой детали он должен выйти на второго
преступника.  Споря с  самим собой,  он думал:  "Шерлокхолмовщина заедает.
Манжеты,  видите ли!  Еще  пушинку мне  надо для  полноты картины.  Ребята
засмеют,   если   узнают..."   Он   настойчиво  отвергал  эту   "манжетную
шерлокхолмовскую версию", но она неотступно сидела у него в голове.
     Впрочем,  Костенко всегда спорил с  теми,  кто потешался над Шерлоком
Холмсом.
     "Это от интеллектуальной недостаточности вы на англичанина нападаете,
- говорил он. - Дедуктивный метод в ваши годы не проходили, его, наверное,
считали буржуазным и идеалистическим... А мозг тренировать надо... И Конан
Дойль   именно  к   этому   призывал  своих  читателей...   И   потом  это
благородно-отважный сыщик... Шерлоку Холмсу даже памятник стоит в Лондоне.
А у нас про майора Пронина рассказывают анекдоты; и если милиционеру нужен
свидетель,  бегут люди, как лани... Конан Дойль был логик; это качество не
столько   врожденное,   сколько   благоприобретенное,   в   нашей   работе
необходимое, а мы от него, как черт от ладана..."
     Росляков спустился к дежурному и спросил:
     - От Садчикова нет ничего?
     Дежурный ответил:
     - Молчит.
     - Может быть, мне туда подключиться? - сказал Росляков.
     - Пожалуй, лучше вам быть здесь.
     - Пожалуй,  -  согласился Росляков,  - я пойду перекушу на полчасика,
ладно?
     - Валяйте...
     - Если оттуда позвонят - я в буфете.


     Ленька спросил:
     - Может быть, немного посидим?
     - Это ночью, - ответил Садчиков.
     - Ноги отваливаются.
     Садчиков остановился и сказал:
     - А ну, п-покажи! Никогда не видел, как н-ноги отваливаются.
     Ленька улыбнулся.
     - Знаете, - сказал он, - я хотел у вас попросить совета.
     - Это можно.
     - Что мне делать?
     - Смотреть по сторонам, - ответил Садчиков.
     - Я не о сегодняшнем дне.
     - Ах,  так...  Ну что ж... По-моему, надо хорошо сдать эк-кзамены - и
сразу на завод. Чтоб до суда тебя р-рабочие успели узнать, понимаешь?
     - А судить все равно будут?
     - Почему "все равно"?
     - Ну, потому что я с вами хожу, помогаю...
     - Так ты уходи.  Милый мой,  если т-ты только для суда нам помогаешь,
тогда т-топай домой.
     - Я хожу с вами не для суда!
     - Ну, извини, з-значит, я тебя не так понял.
     - Просто я  думал,  что  судят преступников,  а  настоящий преступник
никогда не будет помогать искать вам своего сообщника.
     - Милый мой, ты не п-представляешь себе, как ты не прав. И попросил я
тебя помочь просто потому,  что думаю о т-тебе неплохо, понимаешь? И потом
стихи у тебя хор-рошие. Больше ничего не написал?
     - Нет.
     Садчиков показал глазами на парня,  который шел с забинтованным лбом.
Ленька отрицательно покачал головой.
     - Напишешь,  - закурив, пообещал Садчиков. - Я отчего-то верю, что ты
много напишешь.
     - Когда на заводе писать? Там надо успевать поворачиваться.
     - Ты знаешь, что такое им-мпульс? - спросил Садчиков.
     - Знаю.
     - Так где у тебя будет больше импульсов для т-творчества - на заводе,
когда надо только успевать поворачиваться, или в полном спокойствии, дома,
когда все тихо и птички щ-щебечут?
     - Не знаю.
     - А  я  знаю.  Вот у  меня когда б-башка особенно здорово соображает?
Когда все решают минуты,  когда очень т-трудно,  когда надо принять только
одно  решение и  оно  должно быть  точным.  А  если у  меня много времени,
оп-пасности никакой,  так я тюфяк тюфяком. Что смеешься? Я верно говорю. У
п-поэтов так же.
     - У поэтов иначе.
     - Не может быть.
     - Может быть. Думать надо много, чтобы образ родился.
     - Дома холодно д-думать, уж больно все со стороны выйдет.
     - Нет. Сердце - оно и на заводе и дома одинаковое.
     - Разное,  -  возразил Садчиков. - Завод - он т-только называется так
холодно,  а ведь это люди. Завод - это я условно говорю. Иди д-дома строй,
коров дои, письма разноси, трубы чисти. Надо, чтобы ты людям не только про
себя одного г-говорил,  но и  про них тоже.  Ты смотри,  кто о себе память
оставил?  Достоевский, Пушкин, Лермонтов. А как их ж-жизнь ломала! То-то и
оно.  Им-мпульсы -  великая штука. Если ты в сплошной р-розовости живешь -
какой ты, к черту, поэт? Так, демагог, да и только.
     - Сами говорили, что мои стихи нравятся...
     - Говорил.
     - Значит, обманывали?
     - Чего мне тебя обманывать? Просто ты раньше жил тем, что у тебя было
дома.  Вот и все.  Плохо было,  ты и п-писал, чтобы боль внутри не лежала.
Скажи, не так?
     Ленька изумленно посмотрел на Садчикова и ничего ему не ответил.


     Около ресторана "Баку" Садчикова догнал оперативник из пятидесятого и
негромко сказал:
     - Проверили мы того. Он из цирка, наездник. Очень нервничал.
     - Извинились перед ним?
     - Крикливый,  черт.  Дежурный хотел на  него протокол за  хулиганство
накатать.
     - Еще чего! - рассердился Садчиков. - Объяснить н-надо человеку, а не
протокол писать. Тоже к-каратели нашлись. Телефон у него есть?
     - Да.
     - Ладно,  я п-потом сам позвоню ему,  объяснюсь.  А то неловко,  да и
т-трепотня по  цирку пойдет о  милицейских грубиянах.  Ты  цирк любишь?  -
спросил Садчиков Леньку.
     - Люблю.
     - Я тоже, особенно в-воздушных гимнастов.
     - А я - икарийские игры.
     - Губу покажи, - попросил Садчиков.
     Ленька доверчиво выпятил нижнюю губу.
     - Ну, из-звини, - сказал Садчиков. - Губа у тебя не дура.


                               Встретились

     Прохор обнял Сударя,  долго тряс руку Читы и, заглядывая ему в глаза,
спрашивал:
     - Ну как,  дорогой? Ну как? Экий ты парень видный; девки небось мрут,
да,  Сань?  Или неверно я говорю?  Старый стал, голова хужей варит, могу и
ошибиться...
     Прохор был невысок, безлик и казался с первого взгляда серым и словно
бы пыльным.  Он опирался на палку и шел медленно,  приволакивая негнущуюся
ногу.  Говорил он  быстро,  без  умолку,  изредка похохатывая и  все время
заглядывая в глаза то Сударю,  то Чите. Смотрел как-то по-особому: замирая
и напрягшись. Шея у него при этом стягивалась синими веревками жил.
     - Водку  пьете,  чертенята?  -  спрашивал  он.  -  С  девками  небось
балуетесь,  а?  Я старик, мне-то завидно. Нашли б какую кралю, золотенькие
мои,  а?  Читушка,  что молчишь?  Не нравлюсь я  тебе,  да?  Ты вона какой
модный,  а я -  как деревня, да? Смущенье тебя берет, да? Ну ладно, ладно,
ты иди, а я с Санечкой поговорю. Ты иди, не думай, ты понравился мне, лицо
у  тебя доброе,  ты  гуляй сегодня,  сегодня липа цветет,  от  нее  голова
туманится, Читушка.
     Чита недоуменно посмотрел на Сударя и  с  трудом сдержался,  чтобы не
засмеяться.  Сударь шел  нахмурившись,  и  когда  увидел прыгающую от  еле
сдерживаемого смеха Читину морду, раздул ноздри и бешено повел глазами.
     - Гуляй отсюда,  -  сказал он негромко,  - киря. Слышал, что говорят,
или нет?
     - Пущай он у тебя поспит,  - сказал Прохор, - отдохнуть вам, ребятки,
надо.  Ты сегодня,  Читушка,  к  девкам не ходи,  ладно?  Завтра к  девкам
пойдешь, Читушка, завтра.
     - Чего ты обо мне печешься? - спросил Чита. - Сам не маленький.
     - А ты мне "ты" не говори,  -  сказал Прохор улыбчиво,  - ты мне "вы"
должен говорить.
     - Это почему?
     - Потому что я умный, а ты молодой.
     - На ключи,  -  сказал Сударь,  -  иди домой,  я скоро буду. Разговор
есть.
     Чита бросил ключи в  карман,  остановил такси,  сел рядом с шофером и
сказал:
     - Поехали домой, шеф.
     - Адрес какой?
     Чита секунду колебался:  куда ехать?  Домой,  к Надьке или все-таки к
Сударю?  Подумав,  он решил ехать к Сударю. Он решил так потому, что спать
одному страшно,  а Надька,  стерва,  наверное,  с тем парнем. С Сударем не
страшно, он сильный, как бык, ему все до лампочки. Счастливый человек.


     - Сань,  ты только слушай,  что я говорю-то, я ведь дело тебе говорю,
как брату,  - честно,  от всей души.  Ты только сам посуди: он один живет,
профессор этот.  Гальяновский Иван Семенович. На стенах у него - картины и
иконы. Картины - дерьмо, одни бабы в черных платьях. В них ценность только
одна,  что старые они.  Ну  и  иконки  -  тоже  старинные.  Ты  бритвочкой
картинки-то  жик,  жик  - в трубочку и в чемоданчик,  а иконки - в другой.
Внизу Витька,  ему в кузовочек забросил и прямым ходом к  музыканту.  А  у
того  ничего  не  бери,  только  скрыпочку  возьми.  Она  старенькая тоже,
скрыпочка-то.  Вишь, до чего людишки додумались: старье в вещах ценят, а в
человецех  -  отнюдь  нет.  А  чтоб  потом мусора не думали чего - ты пару
костюмчиков,  часики там,  цацки золотенькие хап -  в  третий  чемоданчик.
Профессор-то этот самый,  хирург,  он один живет.  Жена у него померла,  а
детей нет. И скрыпач тоже один, его жена песни поет, сейчас улетела она за
границу, за океан. Ты его тоже молоточком. Чтоб без свидетелей. Тебе иначе
нельзя:  милиционер на тебе висит,  так или иначе - вышка, если заметут. А
так  -  дверку  замкнул тихонечко да и ушел.  Недельку трупики полежат,  а
нынче жара стоит - пусть они,  мусора-то,  ищут следов.  Там  вонь  будет,
следов   не  будет,  Санечка.  Я  все  на  ихних  учебниках  проверил,  на
криминалистических.
     - Сколько это в деньгах?
     - Ты чего,  капиталист,  что ль?  -  засмеялся Прохор и оглянулся.  -
Прямо как буржуй проклятый начал говорить.
     Они  сидели  на  лавочке  в  сквере.   Вокруг  было  пусто;   быстро,
по-весеннему,  темнело,  женщины  с  детьми  уже  разошлись  по  домам,  а
влюбленные еще не успели сюда прийти.
     - Я серьезно, Прохор.
     - Да и я не шуткую. Пять косых получишь. Пять косых, Сань.
     - По-старому, пятьдесят?
     - Ага.
     - А Чите?
     - Ты чего это?  Сдурел?  Чите...  На двоих пять.  Деньги-то огромные,
Сань.
     - Думаешь,  я полный дурак,  Прохор? Думаешь, я цену старым картинкам
не понимаю?  Не туда стреляешь,  дедуля.  Десять косых - и без разговоров.
Вот так-то, Прохор.
     - Миленький, ты со мной так не говори. Не надо, Сань, я ведь встал да
и ушел.  И весь разговор.  Марафет ты,  может, в другом месте и найдешь, а
меня-то -  нет, не найдешь ведь, Сань. Я тебя завсегда разыщу. Не-е, ты не
думай,  я не грожуся, спаси бог, я добрый, мне чего? Мне ничего и не надо,
я старый.  Я свое отжил, а вот тебе пожить надо. Я про что толкую? Про то,
что пока можешь жить -  живи,  а смерть придет, голову прячь и вой! Только
ее тоже обмануть можно, если с умом. Семь косых я тебе даю. И десять грамм
марафета. И больше ты меня не торгуй, все одно не заторгуешь, Санечка.
     - А марафет-то здесь?
     - Завтра перед делом получишь. Все сполна принесу, как в аптеке...
     - Давай адреса.
     - Чего их давать-то? Их не давать, их запоминать надо.
     - Ладно. Запомню. Теперь с Витькой. Машины у нас не будет.
     - Это почему?
     - Запсиховал он.
     - А чего, Сань? Причина-то есть какая? Может, не поблагодарил ты его,
а? Ты честно мне скажи, а то темно мне будет разбираться, я ведь должен по
закону разобраться,  чтоб без обид.  Может,  обделил ты  его,  а?  Он ведь
обидчивый, Сань...
     - Он свою долю получил, я не крохобор.
     - Да, господи, рази я говорю что? Просто интересуюся.
     - Не знаю, что с ним. Говорит - завязал.
     - А ты с ним беседу имел?
     - Я ж говорю - псих. Ногти грызет, ни в какую не соглашается...
     - Ну  ладно,  ладно,  ты  не  сердись на него.  Сердце людское разную
печаль вмещает.  Я с ним поговорю,  с Витькой-то, он ведь парень душевный,
а, Сань? Да? Или не прав я?
     - Въедливый ты, просто сил нет. "Душевный, душевный"! Адрес дать?
     - Да я знаю,  Сань. Я все знаю, милай ты мой. До ноготка все знаю. Ты
завтра дома сиди и жди.  Я позвоню тебе.  Поговорю с Витькой и позвоню.  А
если не позвоню,  ты к Курскому подъедь.  Теперь смотри: вот чемоданчик, в
нем для мастера-электрика весь инструмент.  Ты с им  и  пойдешь.  Сразу  с
дальней  комнаты  у профессора начинай,  чтобы убедиться,  один он или кто
есть.  Если один, ты его попроси фонарик принесть, он отвернется, а ты его
- по темечку.  Чита пущай на лестнице стоит. А как стукнешь, его впусти, и
шуруйте.  Понял?  Не торопися,  шторки занавесьте - и  айда...  Только  ты
трупик сначала в ванну спрячь, чтоб Читу попусту не нервозить...
     - Ты меня не учи.
     - Не сердись,  Сань,  ты чего? Я ж от сердца, Санечка, ты не думай. И
вот  еще возьми.  Для Читы.  Наганчик.  Он  пригодится.  Хороший наганчик,
вороненый,  руку  холодит,  вчера по  случаю достал...  Пять патронов я  в
барабан загнал, больше-то и не надо, да, Сань?


     Сударь ушел первым,  а Прохор сидел и улыбался. Если все пройдет так,
как  он  задумал,  тогда  сорок тысяч рублей он  получит завтра вечером на
привокзальной площади от  человека,  который будет  его  ждать в  машине с
желтым  номером.  Коллекция итальянских картин эпохи  раннего Возрождения,
принадлежащая профессору  Гальяновскому,  завещанная им  в  дар  Эрмитажу,
оценивалась в  пятьдесят тысяч  золотых рублей.  Профессор собирал ее  всю
жизнь -  долгие шестьдесят лет, отказывая себе подчас в самом необходимом.
Все  три  Государственные  премии,  гонорары  за  свои  труды  он  отдавал
коллекционированию.  Коллекция у  него  была редкостная,  изумительная,  и
знали об этом многие люди и у нас в стране, и за ее рубежами.
     Скрипка,  которая хранилась в доме у известного советского музыканта,
принадлежала ему давно. Она была подарена ему еще до войны правительством.
Оценивалась она в тридцать тысяч золотом.
     Да  в  конце-то  концов  черт  с  ними,  с  рублями,  со  скрипками и
коллекциями!  Завтра  вечером должны  были  погибнуть от  руки  Сударя два
великих гражданина:  гений операций на сердце и  скрипач,  известный всему
миру.
     А придумал эти два преступления маленький,  серый человечек по  имени
Прохор.  О нем Сударь почти ничего не знал.  Не знал он ни его фамилии, ни
места  жительства,  ни  занятий  -  ничего  он  не  знал   о   Прохоре   -
контрразведчике  из  власовской  охранки.  Прохор  сумел скрыть многое,  и
поэтому он был репрессирован как рядовой  власовец.  В  пятьдесят  девятом
году  его  освободили по состоянию здоровья.  Ловко сыграв на доверчивости
врачей,  он уехал из Коми АССР сначала  а  Ярославскую  область,  а  потом
перебрался под Москву, в Тарасовку. Здесь он снял комнату у вдовы, которая
жила с двумя маленькими детьми,  и зажил тихо, незаметно и скромно. Прохор
приглядывался,  выжидал,  думал.  Он провел несколько удачных операций, но
понял,  что крупное дело одному ему не поднять. Встретился с Сударем. Убил
с  ним  Копытова,  завладел оружием.  И завтра решил сыграть ва-банк.  Вот
только Витька.  Шофер,  хороший паренек.  Задурил.  Ай-яй-яй!  Он адрес-то
знает.  Подвозил ночью,  после милиционера.  Ночь - она, конечно, ночь, да
Тарасовка  тоже  не  тайна.  Фары  тогда   табличку   осветили.   Табличка
желтенькая,  а буквочки на ней черные, резкие. А память у молодых светлая,
в ней  все  точно  и  зримо  откладывается.  Витька,  Витька,  ты  чего  ж
запсиховал, а, Витьк?"
     Прохор поднялся и пошел к вокзалам.  Шел он, совсем и не прихрамывая,
а  палку держал в  руке вроде зонтика.  Шел он  не  сутулясь и  не казался
сейчас таким маленьким и забитым, как десять минут назад, пока рядом сидел
Сударь.  Попадутся мальчики -  про палку сразу стукнут.  А палки-то и нет:
вон решетка канализационная,  туда ее и опустить.  Уронил! Ай-яй-яй, какая
жалость!  Ищите хромого старичка! Ищите, мусора, вам деньги за это платят.
Зорко ищите, еще зорче!


                           Никаких происшествий

     В  час  ночи  Садчиков вызвал дежурную машину и  отвез  Леньку домой.
Улица уснула.  Мокрый асфальт блестел,  будто прихваченный ледком.  Сильно
пахло цветущими липами.  Сонно моргали тупыми желтыми глазами светофоры на
перекрестках  и   площадях.   Из-за   неоновых   фонарей   небо   казалось
непроглядно-темным.
     Ноги у Леньки гудели. Он сидел неподвижно, не в силах пошевелиться.
     - Ну и работа у вас! - сказал он Садчикову.
     - Ты э-это с чего?
     - Целый день на ногах - ужас!..
     - Чудак, - ответил Садчиков, - разве это ужас? То, что людей в тюрьму
приходится сажать,  - вот у-ужас. В нашем д-деле самое страшное - это всех
возненавидеть.  С  гадостью  мы  работаем,  к-как  настоящие ассенизаторы,
п-понимаешь?  А  людей  надо  о-очень  любить.  Иначе  к-какой  смысл  нам
работать? В том-то и дело: нет смысла...
     - А  вот  скажите,  -  запинаясь,  спросил Ленька,  -  вам доставляет
радость карать?
     - Что именно к-карать?
     - Ну... зло...
     - Сложный вопрос...  Вообще-то наказывать людей - с-сугубо неприятно,
Леня,  и чревато с-серьезными последствиями для того,  кто н-наказывает...
Это,   если   относиться   к   наказанию   серьезно,  с  с-состраданием  к
н-наказуемому,  ибо,  хочешь того или не хочешь,  а он - брат мой.  Хоть и
враг... Человек он, понимаешь, человек ведь - наказуемый-то... К-караемый,
как ты г-говоришь. Страшно, если наказывать станет привычкой... Страш-шно,
если каждого станешь подозревать... Один наш товарищ, когда его приглашали
в гости,  заранее  интерес-совался,  кто  там  еще  будет...  Д-данные  на
остальных  г-гостей запрашивал...  Но,  с другой стороны,  когда задержишь
бандита, испытываешь спокойствие, что ли, по отношению к с-согражданам...
     - Вы ненавидите бандита?
     - Н-не всегда...
     - То есть? - удивился Ленька.
     - После  войны  я  брал  нескольких б-бандитов,  которые  выходили  с
обрезами на  дорогу,  п-потому  что  у  них  дети  с  голоду пухли...  Все
п-понимал:  и что с обрезом за едой идти -  не путь, и что воровство - это
з-зло,  а все равно внутри жалел... Но это уже п-после того, как посадил в
тюрьму... Когда брал - тогда н-ненавидел.
     Высадив Леньку, Садчиков сказал шоферу:
     - Поехали в у-управление, Михалыч.
     До   трех  часов  они  разрабатывали  данные  о   тренерах,   добытые
Росляковым, и составляли план на завтра.
     Садчиков должен  пойти  по  всем  высоким  тренерам,  у  которых есть
кожанки, обращая внимание, в частности, на обтрепанные манжеты, а Костенко
с  Росляковым  снова  выйдут  на  улицу.   Ровно  в  восемь,   к  открытию
гастрономов.  У  Читы вся стена заставлена бутылками -  такие с  утра пить
начинают.
     Засада,  оставленная  на  квартире  у  Читы,  сообщала,  что  никаких
происшествий за день не произошло.  Три раза звонили женщины. Им отвечали,
что они ошиблись номером.


                             ЧЕТВЕРТЫЕ СУТКИ

     Рано  утром  в  кабинет Садчикова позвонили по  телефону и