от тоски писать начал.
     - Это, Леонид, неправда. Стихи от тоски не пишутся. А если и пишутся,
то выходят они наиотвратительнейшими.
     - "Я помню чудное мгновенье..." не с радости написано.
     - Верно.  Оно  -  от  грусти.  Но  тоска  -  нечто  совершенно грусти
противоположное.  Тоской в  прошлые годы институтки страдали.  Но  об этом
после. Ты знаешь, куда надо ехать?
     - Да.
     - По-видимому, тебе хотелось бы, чтобы мы поехали вместе?
     - Что вы, Лев Иванович...
     - Ну, полно.
     - Лев Иванович, можно мне вас попросить?
     - Пожалуйста.
     Ленька достал из кармана плоский "вальтер" и положил его на стол.
     - Что это?
     - Пистолет моего отца.  Если я  его привезу туда с  собой,  я подведу
отца. Понимаете?
     Лев Иванович пожевал бороду, откашлялся и спросил:
     - Ты стрелял из него?
     - Нет.
     - Нельзя говорить половину правды,  Леонид.  Тогда лучше не  говорить
вовсе.
     - Я же подведу человека.
     - Ты уже его подвел.  Поехали.  Забери эту вещь в карман,  я не смогу
выполнить твоей просьбы, как мне это ни больно...
     - Вы меня учили добру,  Лев Иванович.  А какое же будет добро, если я
подведу отца - ни в чем не виноватого человека?
     - Я не хочу сейчас казаться моралистом,  Леонид. Только я очень верю:
ты должен отнести им этот револьвер.
     Ленька усмехнулся и сказал:
     - Знаете, не надо вам ехать со мной.
     - Отчего так?
     - Я не хочу,  Лев Иванович.  Вы даже можете к ним позвонить и вызвать
их сюда,  а пока запереть дверь на ключ.  Телефон - ноль два, добавочный -
дежурного. Все очень просто.
     - В тебе сейчас говорит нечто незнакомое мне.
     - Во  мне сейчас ничто не  говорит,  Лев Иванович.  Сейчас во мне все
визжит и  трясется,  потому что я иду в тюрьму.  Иду в тюрьму за глупость,
понимаете,  Лев  Иванович?  Иду  в  тюрьму,  где  сидят  жулики и  убийцы,
насильники и растратчики! А я иду туда с вашими наставлениями о добре и со
своими стихами, понимаете вы?!
     - Успокойся...
     - Успокаиваются,   когда  есть  что  успокаивать!  А  у  меня  нечего
успокаивать!  Я обманывал и себя и вас, когда только что говорил о стихах,
и о "чудном мгновенье",  и добре, и зле! Я слышу сейчас только одно слово:
тюрьма! тюрьма! И больше ничего! Я пустой совсем! Нет меня! Нет! Нет! Нет!
     - Леонид,  я  прошу тебя выслушать то,  что я скажу.  У меня было два
сына:  комбриг Страхов и полковник Страхов. Они погибли в тридцать седьмом
году вместе с  Тухачевским.  Я тоже тогда думал,  что мир кончился,  что я
пустой,  что  меня больше нет,  что  я  никогда и  никому больше не  смогу
принести добра или сделать зло. Но ведь я жив. Но ведь я уже двадцать пять
лет после этого читаю вам Пушкина и Достоевского!
     - Это к тому, что человек живуч! Так, Лев Иванович?
     - Уходи, - сказал старик. - Мне неприятен разговор с тобой.
     - Прогнать всегда легко.  И вы же остаетесь победителем.  И еще: ваши
сыновья были героями,  а я в шестьдесят втором, - негодяй и дурак. Не надо
проводить таких сравнений, они оскорбляют память ваших детей. До свиданья,
Дев Иванович.
     Ленька поднялся и  пошел к  двери.  Открыв ее,  он оглянулся и увидел
старика -  сутулого,  в  заплатанной парусиновой толстовке,  среди книг  и
карандашных  рисунков,   рядом  с  поломанной  тахтой,  укрытой  порыжелым
одеялом, прожженным в нескольких местах папиросами.
     У Леньки затряслись губы... Он вдруг вспомнил те долгие вечера, когда
старик сидел с ним и читал ему стихи,  когда он,  радуясь, жарил яичницу с
луком  и  пел  греческие песни;  когда  он  помогал ему  решать  проклятые
геометрические задачи;  когда он  спасал его  перед директором за  все  те
штуки,  которые Ленька проделывал. Он вспомнил, как старик приглашал его в
театры и ужасно конфузился из-за того,  что у него были рваные ботинки,  и
поэтому не вставал с кресла и не выходил в фойе.  Все это вспомнил Ленька,
и лицо его тряслось все больше и больше, а старик стоял молча и не смотрел
на него,  а только быстро моргал глазами и все время поводил головой,  как
лошадь, которой трет хомут.
     Ленька бросился к старику, прижался к нему и стал повторять:
     - Не сердитесь, Лев Иванович, не сердитесь, пожалуйста, не сердитесь,
Лев Иванович, не сердитесь только, миленький...
     Старик погладил его по голове и тихо сказал:
     - Поехали, Ленечка. Я на тебя не сержусь.


                            Алиби - Хлебников

     "После того  как  меня отпустили из  милиции,  куда я  был  отправлен
завучем из-за бульдога,  я пошел в школу,  но там завуч сказала мне, что я
из школы исключен и к экзаменам на аттестат зрелости допущен не буду.  Это
было как гром среди ясного неба.  Я  вышел из школы и долго думал:  что же
сейчас надо делать?  Сначала я  подумал,  что надо пойти к  отцу и все ему
рассказать,  но потом я  вспомнил,  что он последний месяц был занят очень
сложной работой,  и решил,  что этот сюрприз ему не очень-то поможет. Льва
Ивановича Страхова,  с  которым я  хотел посоветоваться,  в школе не было,
дома -  тоже.  Тогда я пошел по улице.  Я шел и думал, что же предпринять.
Настроение  у   меня  было  отвратительное.   Около  гастронома  ј   17  я
остановился,  потому что  вспомнил,  что  у  меня в  классе осталась книга
Фадеева "Молодая гвардия" и в ней расчетная книжка за коммунальные услуги.
Утром мне мать дала денег в попросила после школы уплатить за квартиру.  Я
вернулся в школу и попросил нянечку, тетю Катю, вынести мне книгу. Она мне
книгу вынесла.  Я спросил ее, где бульдог. Она ответила, что за ним пришел
хозяин.  Хоть здесь-то  обошлось,  подумал я,  потому что  бездомный пес в
городе -  это очень тяжкое зрелище.  Я бульдога нашел на улице, он бегал и
скулил.  Он  еще щенок,  и  я  решил,  что его нельзя оставлять на  улице.
Поэтому я  его привел с  собой в  класс.  Без всяких хулиганских целей.  Я
думал, что он будет спокойно сидеть.
     Потом я снова ходил по улицам, не зная, что предпринять, и около того
же  гастронома я  встретил  двух  молодых  людей,  которые  предложили мне
присоединиться к ним на пол-литра.  У меня были деньги на квартплату,  и я
решил вместе с  ними выпить,  потому что  настроение было отвратительное и
положение -  безвыходное.  Мы  выпили бутылку водки без  закуски.  Потом я
купил еще одну бутылку, мы и ее выпили; я очень опьянел и стал читать моим
знакомым стихи.  Имен я их не знаю. Тот, что был повыше, в кожаной куртке,
называл своего приятеля обезьяньим именем "Чита". Чита - невысокого роста,
в сером костюме, русоволосый, а глаза у него очень большие и темные, почти
без зрачков.  Что было потом,  я  плохо помню.  Кажется,  мы  еще раз пили
водку.  Помню, когда я декламировал Есенина: "Я читаю стихи проституткам и
с  бандитами жарю спирт",  -  они  стали обнимать меня и  целовать.  Это я
запомнил очень ясно, потому что я всегда запоминаю, как и кто реагирует на
стихи. Потом еще, я припоминаю, они пели песню. Если возникнет надобность,
я  ее,  наверно,  смогу  припомнить и  написать в  дополнение к  протоколу
допроса.  Отрезвел я,  когда они закрыли дверь кассы и длинный,  в кожаной
куртке,  вытащив наган,  сказал:  "Руки вверх! Ни с места!" Тут я сразу же
отрезвел и  очень испугался.  Я  попятился к  двери,  но тогда Чита достал
финку и сказал мне:  "Иди к окну". Я отошел к окну. У меня затряслись руки
от страха,  и я положил книгу Фадеева на стол; по-видимому, тогда из книги
выпала расчетная книжка за коммунальные услуги.  Когда я  отходил к  окну,
кто-то  из  работников кассы сказал:  "Вы  с  ума сошли!  Это же  грабеж!"
Длинный что-то крикнул,  но в это время зазвенел звонок. Длинный выстрелил
и  побежал к  двери,  следом за ним кинулся Чита.  Потом убежал я.  Куда я
бежал -  не помню. Знаю только, что долго стоял в каком-то парадном и меня
сильно тошнило.  Я очень долго стоял в парадном,  дожидаясь темноты.  Там,
помню,  был автомат,  и  я,  чтобы не вызвать подозрений,  почти все время
держал трубку около уха,  когда слышал шаги на лестничной клетке.  Да, еще
помню,  что,  когда мы подходили к кассе,  длинный сказал: "Витька - б...,
оставил нас без колес". Кто такой Витька и что значит "колеса", не знаю, и
разговора об этом больше не было.
     Вернувшись домой,  я  вымылся в ванной и стал дожидаться отца.  Но он
пришел поздно,  и  в  силу  некоторых домашних причин я  ему  рассказывать
ничего не  стал,  чтобы еще  больше не  нервировать.  Зачем я  похитил его
пистолет, объяснять сейчас не буду, потому что если бы даже и объяснил, то
вы,  естественно,  вправе мне не поверить.  Вот и все, что я могу сказать.
Написано мною собственноручно. Леонид Самсонов".


     Садчиков,  прилетевший из отпуска, прочитав показания Леньки, написал
на  листке  бумаги:  "Пусть  Валя  пройдется по  кличке  Чита.  Свяжется с
отделениями. Кличка заметная, участковые должны знать".
     - По всем отделениям? - негромко спросил Костенко.
     - А что д-делать? Надо по всем.
     - Хорошо. Я схожу позвоню к дежурным.
     - П-правильно.  Пусть они  тоже в-вспомнят.  С-сдается мне,  что этот
Чита проходил через дежурную часть по какому-то х-хулиганству.
     - Я посмотрю.
     - Чита - это уже зацепка. О-очень хорошая з-зацепка, поверь мне.
     - Я верю.
     - Н-ну извини, - усмехнулся Садчиков.
     - Да нет, пожалуйста, - ответил Костенко и подмигнул Леньке.
     - Это п-присказка у нас такая,  - объяснил Леньке Садчиков. - Ш-шутим
мы, понимаешь?
     Из научно-технического отдела принесли "вальтер" Самсонова.
     - Из этого пистолета не стреляли, - сказал эксперт. - Пробный выстрел
дал отрицательный ответ: в кассе стреляли из другого пистолета.
     - Благодарю вас, - сказал Садчиков.
     Он  перечитал показания Леньки  еще  раз,  отложил  их  в  сторону  и
спросил:
     - Ты сегодня ж-жевал что-нибудь?
     - Мне не хочется.
     - А я пом-мираю от голода. Слава, - попросил он Костенко, - может, ты
сходишь в гастроном?
     - Что купить?
     - Возьми к-колбаски и плавленых с-сырков.
     - У меня от них скоро судороги начнутся, - сказал Костенко. - Была бы
плитка - пельменей сварили.
     - Спроси  Льва  Ивановича,   -  сказал  Садчиков,  -  старикан  тоже,
наверное, г-голоден. Кстати, где Росляков?
     - Я его отпустил до двенадцати.
     - Ну х-хорошо. Иди за сыром.
     - Иду,
     - Послушай-ка,  Леня,  -  сказал Садчиков,  поднявшись из-за стола, -
давай вместе с  тобой в-вспоминать все  то,  что  говорили те  д-двое.  По
отдельным словам,  по  выражениям.  Ты же поэт,  нап-прягись.  Кстати,  ты
рассказы Чапека любишь?
     - Очень.
     - Помнишь,  "О шея лебедя, о грудь, о барабан!"? Это когда поэт помог
сыщикам установить номер  машины по  своим  хитрым ассоциациям...  Помнишь
эт-тот рас-сказ?
     - Помню. А вы что, Чапека читали?
     - Нельзя?
     - Нет, можно, конечно, только я думал...
     - Ясно. М-можешь не договаривать. Ты, кстати, куришь?
     - Нет.
     - Правильно делаешь. Я б-бросил - разжирел, снова пришлось начать.
     - Скажите, а меня надолго посадят?
     - Сложный в-вопрос.  Я пока тебе ничего на него не отвечу и ничего не
буду обещать. А в-вот ответь мне, пожалуйста, что ты делал восьмого мая?
     - Восьмого? Это какой день?
     - Суббота.
     - Учился. Потом мы уехали на дачу.
     - Когда кончились уроки?
     - У нас в субботу пять уроков.  Значит,  около часа. А потом мы еще с
Львом Ивановичем ходили в букинистический. За томиком Хлебникова.
     - Это что, зиф-фовское из-здание?
     - Да.
     - А что ты делал двенадцатого мая? Около шести.
     - Не помню.
     - Надо вспомнить.
     - Вы думаете, я не все вам сказал? Почему вы спрашиваете меня про эти
дни?
     Садчиков  подошел  к   Леньке,   остановился  прямо   перед  ним   и,
раскачиваясь с носка на пятку, сказал:
     - Я спрашиваю т-тебя потому, что именно в эти дни бандиты с-совершали
грабежи. Я бы не спрашивал т-тебя об этом, если бы сейчас был день. Просто
мы бы вызвали сюда тех людей,  которые видели грабителей,  и предложили им
о-опознать тебя.  Понимаешь,  какие пироги?  Так  что  тебе  ф-финтить нет
резону, если что было, давай все в открытую...
     - Какой смысл мне  тогда было  самому приходить к  вам?  Я  ведь  сам
пришел к вам... Никто меня не тащил... Какой смысл?
     - Никакого,  - согласился Садчиков. - Пожалуй, н-никакого... Ладно...
Посиди, сосредоточься, постарайся вспомнить детали...
     Костенко вернулся с покупками.
     - Духотища, - сказал он, - не иначе как к грозе.
     - Сейчас я вернусь, - сказал Садчиков, - а вы п-пока закусывайте.
     Костенко развернул пакет,  разложил на столе сыр и  колбасу,  налил в
стакан воды и подвинул Леньке.
     - Поешь,  -  предложил он,  - а то, наверное, кишка на кишку протокол
пишет.
     - Уже написан. Только не на кишку.
     Костенко хмыкнул.
     - А ты нос не вешаешь. Молодец. Где ночевал эти два дня?
     - На вокзале.
     - На каком?
     - Сначала на Казанском, а потом на Ярославском.
     - Что, в Сибирь хотел отправиться?
     - Откуда вы знаете?
     - Мы, дорогой, все знаем. Работа такая.
     Вернулся Садчиков и спросил Леньку:
     - Слушай, а вы Хлебникова к-купили?
     - Купили.
     - А еще что купили?
     - Еще?  Подождите,  что-то  мы  еще купили...  А,  вспомнил,  Бабеля!
"Конармию". И, по-моему, "Максимы" Ларошфука.
     - Ну, слава богу, эт-то вроде сходится.
     - Что, с первого дела отпадает? - поинтересовался Костенко.
     - Вроде да,  - ответил Садчиков. - Ты, Леня, не стесняйся, налетай на
пищу. Сырки ешь - они м-мягкие... Что-нибудь про т-тех вспомнил?
     - Вспомнил.  Чита говорил: "Сейчас бы блинчиков в "Астории" пожрать".
Это когда у нас закуски не было.
     - Пожрать - значит п-поесть?
     - Да.  Но это ведь не я.  Вы просили вспомнить детали... Это Чита так
говорил...
     - Великий и могучий, - вздохнул Костенко, - благозвучный и прекрасный
русский язык!  Мордуют,  беднягу, со всех сторон. Да здравствует Солоухин,
хоть и достается бедняге...
     - А зачем же ты все-таки утащил у отца пистолет?
     Ленька взял кусок колбасы и начал быстро жевать. Он съел кусок, запил
его водой и ответил:
     - Стреляться хотел.  А как дуло в рот вставил,  так со страху чуть не
умер. Даже вынимать потом боялся; думал, не выстрелил бы.
     Костенко и Садчиков засмеялись. Ленька тоже хмуро усмехнулся, а потом
сказал:
     - Это сейчас смешно... Вы меня что, сразу в камеру посадите?
     - А как ты думаешь?
     - Не знаю...
     - А все-таки?
     - Наверное, придется.
     - В том-то и дело.  Сулить мы нич-чего не можем, но, если т-ты сказал
всю правду, не исключено, что тебя до суда отпустят.
     - Домой?
     - Не в Сибирь же, - ответил Костенко.
     В дверь постучались.
     - Да!
     Вошел Лев Иванович.
     - Прошу меня извинить... Но уже довольно-таки поздно... Мальчику надо
завтра рано вставать... Вы разрешите нам уехать?
     - Вам - да.
     - А ему? Он ребенок. И потом это нелепость, поверьте мне.
     - Лев Иванович,  -  сказал Костенко, - а что случится, если вы сейчас
вместе с  ним  или  он  завтра один встретите на  улице тех двух?  Убийц и
грабителей? Он ведь свидетель, его убирать надо. Понимаете?
     - Но почему вы думаете...
     - Чтобы потом его папа с  мамой не  плакали,  только для этого именно
так я и думаю.
     - Лев Иванович,  -  сказал Ленька, - спасибо вам. Вы не беспокойтесь.
Вы поезжайте спать, а то уже поздно...
     - Завтра мы вам позвоним, - пообещал Костенко.
     - Днем... Ч-часа в два...
     - Это же непедагогично... Сажать в тюрьму мальчика...
     Садчиков нахмурился.
     - Знаете, о п-педагогике лучше все же н-не надо. Момент не тот.


     ...Через час приехал Самсонов.
     - Где мой сын?  - спросил он по телефону из бюро пропусков. - Я прошу
свидания с ним.
     Ленька спал на диване, укрытый плащом Садчикова. Костенко тихо сказал
в трубку:
     - Он спит.
     - Я прошу свидания!  Поймите меня,  товарищи!  Вы должны понять отца!
Хоть на десять минут... Хоть на пять! У вас ведь тоже есть дети!
     - Тише,  вы!  -  попросил Костенко. - Не кричите. Нельзя сейчас парня
будить,  он и  так еле живой.  Завтра.  Приезжайте утром.  Часам к  десяти
кое-что прояснится...
     И  положил трубку.  Посмотрел на Садчикова.  Тот отрицательно покачал
головой.
     - Думаешь, нет? - спросил Костенко.
     - Думаю,  нет.  Он  больше н-ничего не знает.  Или мы с  тобой старые
остолопы.
     - Тоже,  кстати,  возможный вариант.  Ну что ж,  давай писать план на
завтра?
     - Давай.
     - Черт, нет плитки!
     - Пельменей тоже нет.
     - Я о чае.
     - Г-гурман...
     - А что делать?
     - Ну, извини, - пошутил Садчиков.
     - Да нет, пожалуйста, - в тон ему ответил Костенко.


                               ВТОРЫЕ СУТКИ

                              Вышли на Читу

     Утром в  кабинете у комиссара сидели четыре человека:  Самсонов,  Лев
Иванович,  Садчиков и  -  возле окна  -  Ленька.  Он  неторопливо и  глухо
рассказывал комиссару все по порядку,  как было записано им вчера, начиная
с бульдога...
     ...У  каждого человека бывают такие часы,  когда нечто,  заложенное в
первооснове характера,  напрочь  ломается  и  уходит.  Именно  в  те  часы
рождается новый человек.  Обличье остается прежним,  а человек уже не тот.
Комиссар вычитал,  что  Гегель где-то  утверждал,  будто форма -  это  уже
содержание.  Сначала ему  это  понравилось.  Он  даже не  мог  себе толком
объяснить, почему это ему так понравилось. Он вообще-то любил красивое. Он
очень любил красивых людей,  красивую одежду,  красивые зажигалки. Однажды
он отчитал одного из опытнейших стариков сыщиков, когда тот, сердито кивая
на молодых оперативников,  одетых по последней моде,  сказал: "Выглянешь в
коридор -  и не знаешь,  то ли фарцовщик на допрос идет, то ли оперативник
из новеньких..."  Комиссар тогда очень рассердился:  "Хотите,  чтобы все в
черном и  под одну гребенку?  Все чтоб одинаково и привычно?  Времена иные
пришли. И слава богу, между прочим. Красоту надо в людях ценить, для меня,
душа моя,  нет ничего великолепнее красоты в человецех".  Любил комиссар и
красиво высказанную мысль.  Наверное,  поэтому ему сразу очень понравились
гегелевские слова. Но потом в силу тридцатилетней укоренившейся привычки к
каждому явлению возвращаться дважды и,  перепроверив, еще раз проверить он
вечером по обыкновению долго стоял у  окна и  курил.  Он вспоминал старого
вора  Голубева.  Опытнейший карманник  вернулся  из  заключения и  заболел
воспалением легких.  Он не думал бросать свое ремесло.  Он лежал и злился,
потому что  поднялась температура и  надо было покупать пенициллин,  после
войны он был очень дорогим,  а  денег не было.  Тогда старуха мать продала
свою шубейку и поехала к знакомым,  которые достали драгоценное лекарство.
В троллейбусе у нее срезали сумочку. Старуха вернулась домой вся в слезах,
а продавать было уже нечего, и Голубев тогда еле выкарабкался. Выздоровев,
он пришел в управление, к комиссару, и сказал:
     - Берите меня  к  себе,  я  их  теперь,  подлюг,  терпеть ненавижу до
смерти.
     - Грамматика  у  тебя  страдает,   -  сказал  комиссар.  -  Некрасиво
говоришь,  Голубев,  как дефективный ты  говоришь -  "терпеть ненавижу"...
Учиться тебе надо... А что на своего брата взъелся?
     - Есть причина,  -  сказал Голубев.  -  Их душить надо.  Псы, нелюди,
паразиты, стариков обижают, я их маму в упор видал.
     Комиссар помнил его  таким,  каким  он  был  три  года  назад,  перед
арестом.  Те  же наколки,  то же квадратное лицо,  те же губы,  разбитые в
драках,  те же оловянные "фиксы" и  та же челочка.  Все вроде бы то же,  а
человек перед  комиссаром сидел  уже  другой.  Тогда  комиссар улыбнулся и
подумал:  "Форма -  уже содержание?  Дудки, милый Гегель. Загнул ты здесь,
дорогой".
     Вот  так  и  сейчас,  глядя  на  Леньку