,  он  внутренним своим чутьем
понимал,  что парень изменился, что в нем сломалось почто определявшее его
раньше. Комиссар это видел и по тому, как на Леньку смотрел его отец, и по
тому,  как прислушивался к  его голосу Лев Иванович,  и  еще по тому,  как
Садчиков переглядывался с парнем, когда тот замолкал.
     - Ну,  - сказал комиссар, - это все хорошо. Но ты объясни мне, как же
мог с ними пойти на грабеж? Растолкуй - не понимаю...
     - Я  этого  растолковать  не  смогу,   товарищ  комиссар.  Я  сам  не
понимаю...
     - Потому что был пьяный?
     - Да.
     - А  я и не прошу,  чтоб ты в себе -  в пьяном -  копался.  Ты мне по
трезвому делу объясни. Вот сейчас, как ты это объяснить можешь? Постарайся
на все это дело посмотреть со стороны.
     - Бывают провалы памяти...
     - Ты думаешь, у тебя был провал?
     - Да.
     - Плохо  дело,  если  провал.  Так  вообще  загреметь  недолго,  если
оступишься... Громко можно загреметь, мил душа, надолго.
     - Так я уже...
     - Уже ты дурак,  -  сказал комиссар. - Если, конечно, не врешь нам. А
когда   оступаются,    становятся   преступниками.   Тут   разница   есть,
серьезнейшая, между прочим, разница.
     В дверь постучались. Лев Иванович вздрогнул.
     "Волнуется старик,  - отметил комиссар,  - на Дон-Кихота похож. Такой
же  красивый...  Пронзительную  какую-то  жалость  к  таким  чистым  людям
испытываешь... Именно - пронзительную".
     - Разрешите,   товарищ  комиссар?   -  заглянув  в  кабинет,  спросил
Росляков.
     - Прошу.
     Росляков  подошел  к  столу  и,  положив  перед  комиссаром небольшую
картонную папку, раскрыл ее торжественным жестом фокусника.
     - Садитесь,  -  сказал  комиссар  и  начал  рассматривать  содержимое
картонной  папки.  Он  что-то  медленно  читал,  раскладывал  перед  собой
фотокарточки,   словно  большой  королевский  пасьянс,  разглядывал,  чуть
отставив  от  себя  -   как  все  люди,   страдающие  дальнозоркостью,   -
дактилоскопические таблицы, а потом, отложив все в сторону, попросил:
     - Ну-ка, Лень, ты мне Читу опиши. Только с чувством, как в стихах.
     - Я б его в стихах описывать не стал.
     - "Социальный заказ" - такой термин знаешь? Проходили в школе?
     - Проходили,  -  улыбнулся Ленька.  -  Черный,  лицо  подвижное,  рот
толстогубый,  мокрый,  очень неприятный,  как будто накрашенный.  На  лбу,
около виска, шрам. Большой шрам...
     - Продольный?
     - Да.
     Комиссар  снова  начал  разглядывать  содержимое  папки,  сортировать
документы,  разглядывать  таблицы  через  лупу,  а  потом  взял  со  стола
карточку, поднял ее и показал Леньке:
     - Этот?
     - Этот,  -  сказал Ленька и поднялся со стула,  -  это Чита,  товарищ
комиссар.


     Через час две "Волги" остановились в  Брюсовском переулке.  Из машины
вышли пять человек. Двое остались у ворот, а Садчиков, Костенко и Росляков
вошли  в  большой гулкий  двор.  Садчиков шел  по  левой  стороне двора  и
насвистывал  песенку.   Росляков  со  скучающим  видом,   вразвалочку  шел
посредине.  Он  шел,  не  глядя по  сторонам,  и  гнал  перед собой пустую
консервную банку.  Она  звенела и  громыхала,  потому что двор был тесный,
стиснутый со всех сторон кирпичными стенами домов.
     Костенко шел по правой стороне хмурый и  злой.  Утром он снова был на
приеме в исполкоме по своим квартирным делам.  Костенко жил в покосившемся
деревянном домике на Филях,  в девятиметровой комнате. Маша с Аришкой жили
то у  бабушки на Кропоткинской,  то уезжали в деревню на все лето,  пока у
Маши  были  каникулы.   Но  она  в  следующем  году  должна  была  кончить
университет, и тогда уезжать на три месяца будет нельзя.
     Заместитель председателя исполкома знал Костенко -  он  ходил к  нему
уже  второй год,  и  поэтому сегодня утром принял его особенно приветливо,
усадил в кресло и угостил папиросами "Герцеговина-Флор".
     - Знаю,  знаю,  -  сказал он, - в ближайшее время поможем. Вы поймите
положение, товарищ... Трудное у нас положение, очередь-то громадная...
     - Я - первоочередник, а уже два года все это тянется. То одних вместо
меня  пускают,  то  других...  Непорядок  получается...  Всякому  терпению
приходит конец - рано или поздно...
     - Вы  работник  органов,   товарищ  Костенко,  сознательности  у  вас
побольше, чем у других. Так что не надо бы вам о терпении...
     - У  меня ведь дочке три  годика,  товарищ дорогой...  Когда все-таки
квартиру дадите?
     - Зимой,  -  сказал зампред и  что-то  пометил у  себя  на  календаре
толстым красным карандашом, - обязательно зимой.
     - Так ведь и в прошлом году вы обещали дать зимой...
     - Я помню,  -  поморщился заместитель председателя и сухо закончил: -
Можете в конце концов написать на меня жалобу.
     Поэтому Костенко шел хмурый и злой.  Он думал о том, куда девать Машу
и  Аришку осенью;  он  думал о  том,  что  снова придется жить у  тещи или
ворочаться с боку на бок в своей одинокой комнате, а утром, перед работой,
заскакивать на пять минут туда,  на Кропоткинскую,  целовать в  щеку жену,
класть на  кроватку Аришке конфету и  уходить на весь день,  до следующего
утра.
     - Мамаша, - спросил Садчиков лифтершу, - а у вас к-кабина вниз ходит?
     - Еще чего!  -  ответила лифтерша. - Жильцы тогда в ней пианины будут
спускать.  Только вверх, а оттеда - одиннадцатым номером. Лестница покатая
у нас, хорошая лестница, не грех и спуститься пехом...
     - Костик не уходил сегодня?
     - Из восьмой квартеры? Так он тут не живет уж месяц.
     - У  Маруськи,  наверное?  -  спросил Росляков,  быстро назвав первое
пришедшее на ум женское имя.
     - У него этих Марусек тыща. Поди узнай, у какой он дремлет.
     - Уж и д-дремлет,  -  сказал Садчиков и открыл дверь лифта.  -  А ты,
Валя, пешочком, по лестнице, она у них покатая...
     Они остановились около восьмой квартиры.  Негромко постучали в дверь.
Никто не отозвался.  Садчиков постучал громче.  Где-то в соседней квартире
было  включено  радио.  Передавали концерт  эстрадной музыки,  и  Садчиков
заметил, как у подошедшего Вали Рослякова нога сама по себе стала выбивать
такт.
     - Иди в д-домоуправление,  -  шепнул Садчиков Костенко,  - пусть шлют
понятых и слесаря - взламывать б-будем.
     Обыск в квартире,  где жил Константин Назаренко,  1935 года рождения,
холостой,  без определенных занятий,  судимый в 1959 году за хулиганство и
взятый  на  поруки  коллективом производственных мастерских ГУМа,  где  он
работал в  то  время экспедитором,  ничего не дал.  Однокомнатная квартира
была почти пуста,  только вдоль стен стояли бутылки из-под коньяка и водки
и пустые консервные банки, в основном рыбные.
     Росляков начал списывать номера телефонов, нацарапанных на стене.
     - Между прочим, одни женские имена.
     - Это по твоей линии, - сказал Костенко. - В женских именах ты дока.
     - Осторожнее на поворотах,  учитель, - предупредил Росляков, - я стал
обидчивым, работая под твоим началом.
     - Ну, извини...
     - Да нет, пожалуйста.
     Они осмотрели всю квартиру -  метр за метром,  шкаф,  стол,  кровать,
каждую  щель,   каждый  кусочек  плинтуса,  каждую  паркетину.  Ничего  из
вещественных доказательств найдено не было.
     Садчиков  внимательно просмотрел  телефоны,  записанные на  стене,  и
сказал:
     - Попробуем, м-может, по ним выйдем на Назаренко, а?
     - Поручи  это  Вальке,   -  предложил  Костенко.  -  Подруги  бандита
заинтересуются молодым сыщиком.
     К  вечеру  выяснилось,  что  телефоны  женщин,  записанные  на  стене
карандашом,  принадлежали подругам Читиной сестры Ксении, три месяца назад
выехавшей к мужу в Иркутское геологическое управление.  Заниматься ими для
дальнейшей проверки было поручено группе Дронова,  а Садчиков,  Костенко и
Росляков начали "отрабатывать" связи Читы по  Институту цветных металлов и
золота,  где  он  учился шесть лет  назад,  до  того,  как был отчислен за
академическую  неуспеваемость с  третьего  курса.  На  курсе  училось  сто
шестнадцать человек.  В той группе, где Чита специализировался по разведке
серебряных  месторождений,  занималось  восемь  человек.  Пятеро,  получив
распределение, разъехались по стране - в Сибирь, Киргизию и на Чукотку.
     В Москве остались трое: Никодим Васильевич Гипатов, Владимир Маркович
Шрезель и Виктор Викторович Кодицкий.


                                 Гипатов

     Он  сидел  дома  в  голубой,  заглаженной  пижаме,  босиком  и  писал
последнюю главу  своей кандидатской диссертации.  В  комнате было  тихо  и
прохладно.  Только жужжал вентилятор, поворачивая пропеллерообразную морду
то направо, то налево.
     - Я из уголовного розыска, - сказал Росляков, - вот мои документы.
     - Милости прошу...
     - У вас в группе учился Назаренко? Константин?
     - Назаренко?
     - Да. Назаренко...
     - Учился... Как же, как же...
     - Вы его помните?
     - "Кто не знает собаку Гирса?" -  так, кажется, у Лавренева? Конечно,
помню. Подонок.
     - Это известно.  Меня интересуют детали.  Его друзья,  привычки,  его
манера обращаться с людьми, его увлечения, страсти, странности...
     - Из меня плохой доктор Ватсон.
     - Да я  и  не Шерлок Холмс.  Постарайтесь вспомнить о нем что можете.
Это очень важно.  Он преступник, скрывается. И вооружен. Нам сейчас каждая
мелочь важна.
     - Столько лет прошло... Трудно, как говорится, вспоминать.
     - А вы через себя.  Попробуйте вспомнить себя шесть лет назад. Друзей
вспомните... Врагов... По Станиславскому: вызовите цепь ассоциаций.
     Гипатов прищурился,  взял со стула ручку и принялся писать на  чистом
листке  бумаги  только  одно  слово:  "дурак,  дурак,  дурак" - строчку за
строчкой через запятые,  очень ровно и  аккуратно.  Он  силился  вспомнить
Назаренко,  но,  как  ни  старался,  ничего у него из этого не получалось,
потому что вспоминалась ему первая практика - в  горах,  на  строительстве
рудника,   куда   Назаренко   не   поехал,   достав  справку  о  временной
нетрудоспособности в связи с гипотонией. Это Гипатов помнил точно; они еще
все  смеялись на курсе:  живой гипотоник ходил по институту и жаловался на
головные боли,  а от него за  версту  несло  водкой  и  духами.  "Духи-то,
кажется,  были "Кармен", - вспомнил Гипатов. - Почему-то все пьяницы любят
женские духи".  Потом он вспомнил зеленый костюм Назаренко  -  тот  всегда
носил яркие костюмы и очень пестрые рубашки.
     - Как  говорится,  ни  черта не  вызвал я  ассоциациями,  -  вздохнул
Гипатов,  -  кроме пустой лирики.  Если бы он злодеем уже тогда был,  или,
наоборот,  добрым гением,  -  другое дело.  Запоминают заметных.  А он был
вроде амебы - полностью лишен какой бы то ни было индивидуальности...
     - Плохо дело...
     - А черт с ним, найдется, я думаю, а?
     - Должен, конечно.
     - Когда схватите -  от  меня  привет.  Он  меня помнит,  я  ему  рожу
единожды бил. Товарищ был отменно трусоват.
     - Чего же он боялся?
     - Силы...  Да,  вспомнил.  Он, если за девушкой ухаживал, любил с ней
вечером мимо ресторанов ходить. Оттуда какой пьяный завалится - ну, такой,
что на ногах не стоит,  - он ему с ходу по морде.  Девушки любят,  когда с
ними ходит сильный парень, в сильных быстрей влюбляются, да и боятся их...
А Назаренко больше и не надо было. Я же говорю, подонок...


                                 Шрезель

     Он говорил страстно,  с надрывом, но иногда замолкал и тяжело смотрел
в одну точку,  прямо перед собой,  куда-то мимо Костенко. Руки у него были
маленькие,   толстые,   удивительно  женственные,  только  с  обгрызенными
ногтями.  Он беспрерывно курил,  но не гасил окурки в  пепельнице,  и  они
дымились, как благовония в храме.
     - Понимаете,  -  вдруг  снова взорвался Шрезель,  -  так  мне  трудно
вспоминать!  Предлагайте какой-нибудь вопрос, тогда у меня пойдет ниточка.
Я  люблю  наводящие вопросы.  Вы  помогите мне  вопросами,  тогда я  смогу
понять, что вас интересует. Как человек серый, я самостоятельно мыслить не
умею,  только по  подсказке,  -  он  усмехнулся и  повторил:  -  Только по
подсказке... Но я просто не могу себе представить его в роли грабителя.
     - Почему?
     - Ну, теория квадратного подбородка, дегенеративного черепа и низкого
лба,  я  это имею в  виду.  Ламброзо и  его школа.  Назаренко был красивым
парнем, с умным лицом... И глаза у него хорошие...
     - Тут возможны накладки. Ламброзо у нас не в ходу.
     - Напрасно.  По-моему,  его теория очень любопытна.  На  Западе он  в
моде.
     Костенко был  по-прежнему зол  -  он  трудно отходил после  посещения
исполкома. Поэтому он сказал:
     - В  таком  случае  я  вынужден  вас  арестовать  прямо  сейчас.  Как
говорится, превентивно...
     Шрезель засмеялся.
     - За что?
     - За Ламброзо. Он, знаете, как определяет грабителя-рецидивиста?
     - Не помню.
     - Могу напомнить, только не обижайтесь. Растительность, поднимающаяся
по  щекам вплотную к  глазам,  выступающая вперед нижняя челюсть,  толстые
пальцы,  крючковатый нос, обгрызенные ногти. Возьмите зеркало, внимательно
смотрите на свое лицо, а я повторю ваш "словесный портрет" еще раз.
     - Неужели  я  такая  образина?  -  спросил  Шрезель,  но  к  зеркалу,
стоявшему на  низком  столике  около  приемника,  невольно  обернулся.  Он
внимательно оглядел себя  и  переспросил:  -  Разве у  меня нижняя челюсть
выступает?
     - Должен вас огорчить...
     - О,  погодите,  у  него внизу,  вот  здесь,  -  Шрезель открыл рот и
показал два передних зуба,  - были золотые коронки! Ура! Пошла ниточка! Вы
мне помогли...  Я могу фантазировать,  если мне помогают! Еще вспомнил: он
очень любил,  как он определял,  "вертеть динамо".  Брал такси, катался по
городу,  потом останавливался у проходного двора,  говорил, что выходит на
минуточку,  и  убегал.  То же он проделывал в  ресторанах,  он очень любил
рестораны, он еще меня научил заказывать свекольник и рыбу по-монастырски.
     - Что, вместе с ним убегали?
     - Да что вы... Неужели я похож на тех, кто "вертит динамо"?
     - А откуда вам известно про его штуки?
     - Говорили в институте...
     - Чего ж вы ему тогда холку не намылили?
     - Не пойман - не вор.
     - Тоже верно.
     - Да,  вот  еще что...  У  него была прекрасная память.  Изумительная
память.  У него даже записной книжки не было. Один раз услышит телефон - и
навечно.
     - А почему тогда его выгнали из института?
     - Так он  же не ходил на лекции.  Знаете,  может быть,  он так хорошо
запоминал только телефоны. Иногда бывает: прекрасная память на все, кроме,
например,  формул. Это от лености ума. Ум ведь надо все время тренировать,
иначе его можно погубить.  Это, кстати, и ко мне относится: я часто впадаю
в  какую-то  духовную спячку -  ничего не  интересует,  все мимо,  мимо...
Хочется сидеть,  а  еще лучше -  лежать и  не  двигаться...  У  вас так не
бывает?   Да,   кстати,   у  него  был  какой-то  друг,  по  специальности
физкультурный тренер. Кажется, бегун. Кажется. Точно я боюсь вам сказать.
     - А из какого общества?
     - Я был далек от спорта.
     - Как звали тренера, не помните?
     - Нет, что вы... Я только помню, что он его часто ждал после занятий.
Такой высокий худой парень.  И еще,  кстати,  он очень боялся темноты. Да,
да, я именно поэтому и удивился, что он стал грабителем...
     - Они днем грабили, - сказал Костенко, - сволочи.
     - У вас,  наверное,  очень интересная работа,  простите, не знаю, как
вас величать...
     - Владислав Николаевич.
     - Очень  красивое созвучие имени и  отчества.  Я  своего сына  назвал
Иваном. Иван Шрезель.
     Костенко улыбнулся:
     - Благозвучно. Ему бы на сцену с таким именем.
     Шрезель замолчал и  снова начал тяжело смотреть в точку,  прямо перед
собой, куда-то мимо Костенко.
     - Очень мне  с  ним трудно,  -  вздохнул он,  -  жена погибла прошлым
летом.  Я  чудом уцелел,  а  Ляля погибла во  время маршрута по  Вилюю.  В
детский садик я его пристроил, но воспитательница - не мать. Да, погодите,
снова ниточка: у него была мать!
     - Она умерла.
     - Знаете,  просто  чудесная  была  женщина.  Тихая  такая,  добрая...
Прекрасно готовила.  Она умела делать гречневую кашу в духовке -  крупинка
от крупинки отдельно лежала. Я сам - немножечко гастроном. Люблю на досуге
покашеварить.  Наверное,  истинное призвание - это кухня...  Я  только  на
кухне, у плиты, по-настоящему воодушевляюсь, только там я смел в решениях,
только когда варю борщок - я чувствую себя личностью...  Мы на этой  почве
очень подружились с его матушкой...
     - Вы у них часто бывали?
     - Довольно  часто.   Меня   прикрепили  к   нему   помогать  учиться.
Комсомольская нагрузка.  По-моему,  это все чепуха. Помогать учиться - это
почти то же,  что помогать человеку дышать или ходить. Здоровому, конечно.
Больному не зазорно.
     - Смекалистый был парень?
     - Да.  Очень. Но я же говорил вам - леность ума. Отсутствие тренинга.
И еще: очень любил и, главное, умел со вкусом одеваться. Это он привил мне
любовь к одежде. Он мне даже галстук-бабочку подарил.
     - А деньги откуда?
     - На галстук-бабочку?
     - Нет. На красивую одежду?
     - Во-первых,  мать. Она была хорошая портниха и помногу зарабатывала.
А вообще,  очень был элегантный парень. Такой, знаете ли, красавец. Шрамик
у него на лбу есть. Витька Кодицкий ему лоб разбил кирпичом. Он его вообще
убить хотел.
     - За что?
     - Никто не знает. До сих пор.
     - Вы адрес Кодицкого помните?
     - Конечно.
     - Давайте-ка я запишу.


                                 Кодицкий

     - Я  этого человека,  по правде говоря,  ненавижу,  а поэтому вам нет
смысла со мной говорить. Объективности во мне быть не может.
     - А в чем д-дело? - поинтересовался Садчиков.
     - В нас с ним.
     - Вы мне мож-жете рассказать?
     - Нет.
     - Нам сейчас дороги даже самые к-крохотные крупицы сведений о нем.
     - Это ясно.
     - Так что нам нужна ваша помощь.
     - Я же говорю - я тут необъективен.
     - А что вы можете рассказать о нем - даже необъективно?
     - Какой смысл в необъективных сведениях?  Мне он кажется уродом, а на
самом деле это не так.  Я его считаю кретином,  а он далеко не глуп. Я его
считаю подлецом,  а  он был где-то просто совершенно обыкновенным,  только
слабовольным и  самовлюбленным человеком.  Я  его ненавижу как преступника
морального.  Даже как убийцу - косвенного. А он про это ничего не знает...
Так что - какой смысл?
     - З-знаете,  будет даже бесчестно с в-вашей стороны не рассказать мне
все.  Либо вы не должны б-были мне говорить того,  что сказали только что,
либ-бо  уж  договаривайте.  Тогда он  был убийцей косвенным,  а  сейчас он
убийца прямой.  С  наганом в кармане,  ясно это в-вам?  Он сейчас ходит по
городу с оружием!
     - Вы будете протоколировать то, что я скажу?
     - Вы не х-хотите этого?
     - Я требую, чтобы этого не было.
     - Обещаю вам.
     - Так вот.  У  меня была невеста.  В общем,  где-то жена.  Я уехал на
практику.  У  меня был ключ от ее комнаты.  И  когда я  вернулся на неделю
раньше срока и вошел в комнату,  я увидел в кровати вместе с ней его. Ясно
вам?..  Это случилось в ночь перед моим возвращением. Приехали наши ребята
и устроили у нее вечеринку.  Пили, смеялись, шутили. А он ей мешал водку с
вином. А когда все разошлись, он остался у нее. Он нарочно напоил ее.
     Я тихо ушел из квартиры - они не слышали меня - и ждал его в подъезде
где-то часа четыре.  Я начал бить его,  я бы его убил. По он убежал. А она
потом вышла замуж за одного моего приятеля. Он любил ее еще со школы... Ей
ничего не  оставалось делать,  потому что  тогда не  разрешали абортов.  И
родила мальчика.  От него,  от этого негодяя.  Понимаете?  А ведь она была
честным  человеком.   Честный  же  человек,   совершивший  подлость,  ищет
искупления.  А она вольно или невольно - мн