ными  женщинами туго.  А
особенно с женами.
     - Что с т-тобой, Галка? - повторил Садчиков.
     - Ничего,  -  ответила она и,  взяв его белую рубашку,  ушла в ванную
комнату.
     Он вошел к детям. Они спали, разметавшись в своих кроватках. Садчиков
любил  подолгу смотреть,  как  они  спали.  Тогда все  дневное,  тягостное
отходило, растворялось, а потом исчезало вовсе.
     "Семь лет,  говорят,  критический срок в браке, - думал он. - Сначала
три года,  потом семь,  а потом одиннадцать. Если пережить эти три рубежа,
тогда все  будет в  порядке.  Значит,  три  мы  пережили.  Сейчас остается
пережить семь.  А что,  собственно,  случилось?  Почему она сегодня такая?
Просто отмечает семилетие как фактор? Если б ей делать нечего, а то ведь и
в клинике работает,  и дома.  А почему, собственно, я сразу начинаю с нее?
Может быть,  начинать надо с меня?  Наверное,  да.  Хотя считается,  что в
семье все от женщины.  От нее идут и спокойствие и неурядицы. Считается? А
почему так  считается?  Черт,  как бы  сохранить -  внешне -  все атрибуты
влюбленности?   Женщины   все-таки   ужасно   любят   внешние   проявления
влюбленности.  Они смущаются, когда им целуют руку, но им же это нравится.
Разве нет?  Теперь буду каждый вечер целовать Галке руку,  - усмехнувшись,
решил Садчиков, - может быть, это ее успокоит..."
     ...Она разводила крахмал на кухне и  плакала так,  чтобы он не мог ее
слышать.  Думала:  "Мы с  ним живем вместе,  а ведь я ему чужая.  Он живет
своим делом, куда мне нельзя соваться, иначе по носу дадут, как любопытной
кошке.  А разве все так должно быть? Зачем же тогда одна крыша? Или это во
мне говорит наша исконная бабья дурость?  Что мне надо?  Он не пьяница, не
гуляка -  чего же еще? Но ведь подло так думать по отношению к себе самой.
Это значит -  совсем не уважать себя. Раз водку не пьет, и с чужими бабами
не спит,  и деньги домой приносит - значит, все хорошо, да? А сердце хочет
еще чего-то...  Тот маленький красный комочек,  который я  режу и шью,  он
хочет чего-то еще,  того, чего у нас нет. А чего у нас нет? Журналов вслух
не читаем?  В зоопарк с детьми не ходим?  Чего же мне надо?  Может быть, я
негодяйка  просто-напросто?  Может,  это  во  мне  инстинкты разгулялись в
тридцать пять лет, а я под них подвожу основу?"
     Галина Васильевна вздрогнула и  стала быстро мыть  лицо  чтобы он  не
заметил,  как  она  плакала.  Потом  она  накрахмалила рубашку и  тихонько
позвала:
     - Милый, не сердись, пожалуйста, это я просто дура.
     Но Садчиков не слышал ее. Он спал, укрыв голову подушкой, и стонал во
сне.
     Галина Васильевна присела на  стул возле кровати и  долго смотрела на
спящего Садчикова.
     "Ничего у нас не выйдет с ним, - вдруг отчетливо и горько поняла она.
- У него своя жизнь,  а у меня - своя.  Только моя жизнь  интересней  его:
когда я в клинике, среди моих друзей, я себя чувствую совсем иначе. Я ведь
прощаю и Григорию Павловичу,  и Роману,  и  Нине  Константиновне  то,  что
никогда бы не простила Садчикову: и злую шутку, и даже крик - Роман кричит
как полоумный,  когда делает обход...  Зачем же я мучаю бедного Садчикова,
которому  стольким обязана?  Развестись?  А ведь он меня любит...  Никто и
никогда так не будет меня любить,  как он...  Хотя,  может  быть,  важнее,
чтобыї  тїыї любила,  а не тебя любили...  Как это говорят юристы - "модус
вивенди"? Наверное, нельзя оставлять детей без отца... Надо жить, сохраняя
приличия,  хотя нет ничего страшнее, чем брак без любви... Все равно, рано
или поздно,  это отомстит нам - и мне  и  ему...  Сказать  ему,  что  надо
расстаться?  Он не поймет...  Добрый, милый Садчиков... Он не поймет... Он
живет по своим законам,  и он решит,  что я  спятила...  И  -  наверное  -
правильно решит..."


                              Чита и Сударь

     Как  правило,  люди  не  очень  умные  обладают изумительным чувством
интуиции.  Это труднообъяснимо, но это так. В тот самый день, когда пришел
Сударь и попросил спрятать пистолет,  Чита испугался,  но давнишнему другу
отказать не  посмел.  С  тех  пор он  стал бояться ночевать дома один.  Он
приглашал свою любовницу Надю -  натурщицу из художественного училища,  но
все равно не мог заснуть до трех, а то и пяти часов утра.
     - Надя, - шептал он, - ты только не спи.
     - А что? - сонно спрашивала женщина.
     - На  лестнице  кто-то  стоит,   -   говорил  он.   -  Ты  никому  не
рассказывала, что у меня будешь?
     - Любовнику говорила,  - сонно шутила Надя и отворачивалась от него к
стенке.
     - Надя,  - шептал он, - ты завтра днем поспишь, а пока лучше поговори
со мной.
     - Да ну тебя...  Зазывает,  а  сам только говорит.  Что я  тебе,  для
собеседований нужна? Или для любви?
     Надя снова засыпала, а Чита лежал и смотрел в потолок. Он не мог себе
объяснить,  чего он  боялся,  но страх был четок и  осязаем.  Особенно под
утро,  когда воцарялась тишина и все вокруг делалось непроглядно темным, а
потому зловещим.  Эти  ночи без сна казались ему бесконечными.  После трех
дней Чита понял, что дальше он так не может. И он пошел к Сударю...
     Сударь  жил  на  окраине,  в  новом  доме,  где  им  с  матерью  дали
однокомнатную квартиру после того,  как отец Сударя был арестован по  делу
Берия органами государственной безопасности.
     Мать круглый год жила в Сухуми,  у мужа покойной сестры, а Сударь был
здесь,  в  Москве.  После того как  отец был  арестован,  Сударь продолжал
работать тренером.  Он  был хорошим бегуном,  но  мастером спорта не стал,
потому что пил.  Когда был отец,  он  не  думал о  деньгах.  Когда отца не
стало,  он  начал  думать  о  деньгах.  Сначала  он  занялся  перепродажей
магнитофонов и  приемников.  Он  заработал сразу  несколько тысяч  рублей,
часть пропил,  а  часть положил на сберкнижку.  Потом,  почувствовав,  что
перепродажа магнитофонов -  шаткое  и  опасное  дело,  он  переключился на
спекуляцию рыбой.  У Сударя была "Победа",  он уезжал в пятницу на Большую
Волгу,  покупал задарма в  рыболовецком колхозе двести  килограммов свежих
окуней,  а  в  субботу утром уже стоял около ворот Малаховского колхозного
рынка. Здесь у него были свои люди, они брали товар оптом, и Сударь увозил
домой пару тысяч: на неделю ему хватало. Потом барышников забрала милиция,
и Сударь,  приехав в субботу к условленному месту,  остался ни с чем. Рыба
протухла,  и  он,  помотавшись по  московским  базарам  без  толку,  ночью
выбросил ее в Москву-реку.  Приехав домой,  он напился до зеленых чертей и
начал бить о стены блюдца и чашки.
     Утром он долго не мог сообразить,  что с ним.  Голова трещала, во рту
было горько, руки тряслись. Он поехал на стадион, но вести занятия не мог,
потому что очень мутило.  Его строго предупредили,  а занятия перенесли на
другой день.  Сударь уехал за город,  туда,  где раньше у них была дача, и
лег в высокую траву.
     "Ненавижу все!  -  пронеслось в мозгу.  -  Все и всех ненавижу. Они у
меня отняли то, что было моим. За это они должны поплатиться".
     Сударь лежал в траве,  смотрел в небо и продолжал думать: "А кто они?
Люди.  И те, которые наверху, и те, кто внизу. Все они виноваты в том, что
случилось со мной". Сударь вспоминал, что с потерей отца он лишился всего,
к  чему  привык  с  детства.  А привык он к шоферам,  которые возили его с
девушками за город;  к паюсной икре и дорогим коньякам, которые обычно пил
отец;  к лучшим портным и к деньгам,  которые были у него всегда.  Впервые
отец дал ему денег,  когда он учился в пятом классе. Мальчик попросил отца
в  воскресенье  помочь  ему  с  арифметической  задачей  - у него никак не
сходился ответ.  Отец достал из  заднего  кармана  галифе  пачку  денег  и
сказал:  "Пусть тебе наймут репетитора".  Потом он научился понимать - что
можно было просить у отца,  а что - нельзя. Он понял, например, что нельзя
просить  отца пойти с ним в зоопарк или в Парк культуры.  Он завидовал тем
ребятам, которые ходили с родителями в кино и театры - он был этого лишен.
Он  не  мог  просить  отца сыграть с ним в "морской бой",  в "слова" или в
шахматы.  Но зато - став взрослее, он себя успокаивал этим - он всегда мог
попросить у отца машину,  деньги, путевку на юг. Но он помнил, и сейчас до
ужаса ясно видел,  как отец,  вернувшись с работы  под  утро,  бледный,  с
белыми глазами, бил мать нагайкой, а потом запирал ее в уборной и приводил
к себе молчаливых пьяных женщин.  Сударь помнил,  как отец,  загнав его  в
угол,  избил  до  полусмерти.  Сударь  на всю жизнь запомнил страшное лицо
отца,  его  синюю  шею  и  железные  кулаки,  поросшие  белыми   торчащими
волосинками.  Сударь  тогда  мечтал о том,  чтобы отец умер,  а им бы дали
пенсию и оставили машину,  дачу и шофера.  Но отец не успел  умереть.  Его
расстреляли вместе с Берия.
     ...Вернувшись в  Москву  вечером,  Сударь  проткнул  шилом  несколько
баллонов у  машин,  которые стояли в  их  дворе.  Он смотрел из окна,  как
владельцы,  чертыхаясь,  клеили баллоны и ругали милицию, которая не может
навести  порядка.  Он  стоял  у  окна,  тихо  смеялся  и  чувствовал  себя
отомщенным - хоть в малости.
     С  работы его  прогнали через  полгода за  пьянство.  Тогда он  начал
отгонять машины  от  автомагазина на  Бакунинской до  берегов Черного моря
тем, которые сами не умели водить. Ему за это неплохо платили, и неделю он
ни  о  чем не  думал,  а  только вел машину и  пел песни.  А  потом и  это
кончилось: с него взяли в милиции подписку об устройстве на работу. Сударь
начал  работать  снабженцем на  текстильной фабрике.  Именно  здесь  он  и
познакомился с человеком,  который называл себя Прохором. Здесь он впервые
попробовал,  что такое наркотик;  здесь он впервые -  в холодном, яростном
полубреду - услышал "программу" Прохора: как и кому надо мстить.


     Чита пришел к Сударю вместе с Надей.
     - Слушай,  - сказал он, пока Надя варила на кухне макароны, - хочешь,
я тебе мою Надьку на ночь оставлю, а?
     - Хочу.
     - Такая, знаешь, женщина...
     - Ничего бабец.
     - Только пистолет у меня забери.
     Сударь ответил:
     - Не-е.  Ты у  меня на крючке с  этим пистолетом.  Хочешь,  в милицию
позвоню?  Обыск, кандалы, пять лет тюрьмы - и с пламенным приветом! Надька
и так ко мне в кровать прыгнет.
     - Сволочь ты...
     - Ну-ну!
     - Тогда четвертак дай.  Я спать не могу -  страшно. Может захмелюсь -
усну...
     - Ничего,  потом отоспишься.  А деньги -  их зарабатывать надо,  а не
клянчить.
     - Как?
     - Умно. Хочешь пятьсот рублей получить?
     - Пятьдесят?
     - Пятьсот. Пять тысяч по-старому.
     - Конечно, хочу.
     - Ну и ладно. Завтра получишь.
     - Только слушай, Сударь... Может, ты что-нибудь не то придумал?
     - То! Я всегда то, что надо, придумываю.
     - На преступление не пойду.
     - Ой,  какой передовой!  Может,  в народную дружину записался?  А? Мы
тебе       рекомендацию       справим,       характеристику       дадим...
Добровольцем-комсомольцем на  целину не  хочешь?  А?  Что молчишь?  Ты  не
молчи, ты мне отвечай...
     - Я на преступление не пойду,  - повторил Чита. - Сколько б ты мне ни
сулил.
     - Молчи.  Ты только молчи  и  меня  не  беси,  понял?  "Не  пойду  на
преступление"!  А  кто  у  меня  на  кровати  Милку изнасиловал?  Кто?  Ей
пятнадцать,  она несовершеннолетняя,  это забыл?  А кто  со  мной  часы  у
пьяного старика в подъезде снял?  Это забыл?  А кто мне про ящики с водкой
сказал?  Это тоже забыл?  А кто таксиста ключом по голове бил?  Я? Или ты?
Номер-то я помню:  ММТ 98-20!  Девятый парк,  восьмая колонна, мальчик! Он
тебя узнает,  обрадуется! На мои деньги пить, жрать и с бабами шустрить ты
мастак, да? Пошел вон отсюда! Ну!
     - Что ты взъелся? Я про тебя тоже знаю...
     - Я сам про себя ничего не знаю. Давай греби отсюда, греби.
     - Дай пожрать-то.
     - Не будет тебе здесь жратвы.
     - Мне ехать не на чем.
     - Пешком топай. Или динамо крути - это твоя специальность.
     - Погоди,  Саш,  давай  по-душевному лучше  поговорим.  Ты  сразу  не
кипятись только. Ты мне объясни все толком.
     - "Толком"...  Я больше тебя жить хочу,  понял? Я глупость не сделаю,
не думай.  Я семь раз взвешу,  один раз отрежу. И если тебя зову, так будь
спокоен -  значит,  все у меня проверено, значит, все как надо будет. Люди
трусы.  Видят,  как жулик в карман лезет, - отвернутся, потому что за свою
шкуру дрожат.  А если пистолет в рыло -  он потечет вовсе,  понял? Сколько
надо,  чтобы взять деньги?  Две минуты.  И  машина у  подъезда.  С  другим
номером. Двадцать тысяч на четверых. Шоферу - кусок и нам по пятерке.
     - А остальные куда? - быстро подсчитав, спросил Чита.
     - В Дом ребенка, - ответил Сударь и засмеялся.


     Он продолжал смеяться и  тогда,  когда ушли Надя и Чита.  Смеясь,  он
подошел к  тумбочке,  на которой стоял телевизор,  открыл дверцы и  достал
наркотик.  После этого он  еще несколько минут смеялся,  а  потом,  тяжело
вздохнув,  лег на  тахту и  закрыл глаза.  Полежав минуты три с  закрытыми
глазами,  он  сел к  телефону и  стал ждать звонка.  Ровно в  семь к  нему
позвонили.  Перед тем  как снять трубку,  Сударь вытер вспотевшие ладони о
лацкан  пиджака и  внимательно их  осмотрел.  Ладони были  неестественного
цвета.
     "Завтра  к  гомеопату  пойду,   -  подумал  Сударь,  -  пусть  пилюли
пропишет".
     Сударь снял трубку.
     - Сань? - спросил глуховатый сильный голос. - Это ты, что ль?
     - Да.
     - Ну здравствуй. Как чувствуешь себя? Товар ничего?
     - Марафет, что ли?
     - Ишь пижон-то. Наркотик марафетом называешь... Смотри только слишком
не шали.
     - Я знаю норму, Прохор.
     - Меня повидать не надо еще тебе,  а?  Не стыдно, а? Если стыдно - ты
скажи,  я пойму,  я добрый.  Это вы, молодежь, стыд забыли, а мы, старики,
совестливые.
     Сударь засмеялся и сказал:
     - Стыдно.
     - Гуще смейся, а то, слышится мне, притворяешься ты вроде.
     - Честно.
     - Ну тогда хорошо, миленький, тогда я не волнуюся...
     - Не волнуйся.
     - У  меня за  тебя по утрам сердце болит,  Сань,  все думаю про тебя,
думаю... Жалею я тебя...
     - Пожалел волк кобылу...
     - Ну  а  когда  повидаемся-то,  Сань?  -  тоненько посмеявшись словам
Сударя, спросил Прохор.
     - Завтра. В девять. У "Форума".
     - А это чего такое, "Форум"-то?
     - Кино.
     - А... А я думал, кинотеатр...
     Сударь сказал:
     - Шутник ты, Прохор, - и положил трубку.


     Назавтра в  девять  вечера  Прохор  передал  Сударю  еще  два  грамма
наркотика и  "дал наводку" на скупку по Средне-Самсоньевскому переулку.  В
тот  же  вечер Сударь поехал к  шоферу Виктору Ганкину,  вызвал его тонким
свистом и  условился о  встрече.  А  потом,  купив в  магазине две бутылки
коньяку, отправился к Чите.


     После первого грабежа Чита домой не возвращался,  ночуя то у Нади, то
у Сударя.


                               ТРЕТЬИ СУТКИ

                            По улице Горького

     В  кабинете у  Садчикова Валя  Росляков громил кибернетику,  взывая к
самым высоким идеалам гуманизма и человеколюбия.
     - Она  сделает мир шахматной доской,  эта проклятая кибернетика!  Она
превратила людей в роботов!
     - Ты с чего это?  - поинтересовался Костенко. - Снова ходил на диспут
динозавров с людьми?
     - Нет, сидел у наших экспертов...
     - Ну, извини.
     - Да нет,  ничего. А вообще-то черт-те что! Меня, индивида, проклятая
кибернетика делает подопытным кроликом.
     - А ты не хочешь?
     - Не хочу.
     - И правильно делаешь. А вот я очень хочу спать.
     - Жалкие и  ничтожные люди!  -  сказал Росляков.  -  Мне  жаль  тебя,
Костенко. Ты не живешь вровень с эпохой.
     - Ну, извини.
     - Иди к черту! - рассердился Росляков.
     - Далеко идти.
     - Ничего, наши кибернетики рассчитают тебе точный маршрут...
     - Ладно.   Тогда  подожду...  Только  при  других  не  надо  так  про
кибернетику...  Ей,  бедолаге, так доставалось от на ших мудрецов... А что
касается  подопытных  кроликов...   Ими  мы   останемся,   не   развивайся
кибернетика, матерь техники двадцатого века...
     - А  папаша этой матери -  человек?  Делаем иконы,  а  потом начинаем
уговаривать самих  же  себя  этим  иконам поклоняться...  Кто  информирует
кибернетическое устройство о  том,  что ему -  будущему роботу -  надлежит
исполнить?  Человек,  Слава, человек, со всеми его слабостями, горестями и
пристрастиями...
     - Дурашка...  Когда будут созданы саморегулирующиеся устройства,  они
не  позволят машине делать то,  что будет продиктовано пристрастностью или
слабостью... Исходные данные машины не позволят ей творить зло.
     - Это ты серьезно?
     - Как  тебе  сказать...   Вообще-то  -   в  высшей  мере  серьезно...
Успокаиваю себя...
     - Ну вот!  Так кто же прав?  Да здравствует восемнадцатый век, Слава!
Век самостоятельного мышления...
     - Именно... Восемнадцатый век мыслил, потому-то девятнадцатый подарил
нам  электричество,  железную  дорогу  и  кинематограф...  Тебе,  Валя,  в
черносотенцы надо  податься:  они  ведь тоже боятся нового...  Ну,  они  -
понятно,  мыслишек не хватает,  трусы внутри... Слушай, я тебя лучше уволю
из нашей группы, а?
     Вошел Садчиков и сказал:
     - Давайте,  ребята,  на  ул-лицу.  Пожалуй,  что на координации здесь
останусь я.  Это комиссар прав. Буду за связного. Позванивайте ко мне. Две
к-копейки есть?
     - Я запасся, - сказал Костенко, - в метро наменял.
     - Ленька позвонит - я его к вам п-подключу. Этот старичок с бородкой,
у-учитель его,  гов-ворит,  что к устному ему тоже нечего готовиться. Он у
них лучший ученик по литературе.  Так что,  я д-думаю, он с вами погуляет.
Карточка карточкой, а когда в лицо знаешь, оно всегда н-надежней.
     - Осудят его? - спросил Костенко. - Или все же на поруки передадут?
     - Какой  судья  попадется,  -  сказал  Садчиков.  -  Раз  на  раз  не
приходится.
     - Это  будет идиотизмом,  если парня посадят,  -  сказал Росляков.  -
Тюрьма - для преступников, а не для мальчишек.
     - Какой  он  м-мальчишка?  -  возразил Садчиков.  -  Сейчас мальчишка
кончается лет в тринадцать.  Они,  черти,  образованные.  С-смотри, как он
стихи читает! Словно ему не семнадцать, а все тридцать пять.
     - Ну и хорошо, - сказал Костенко, - жизни больше останется.
     - Это как? - не понял Садчиков.
     - А  так.  Чем он раньше все поймет и узнает,  тем он больше отдаст -
даже по времени. Они сейчас отдавать начинают в семнадцать лет, на заводе,
со средним образованием,  а  мы?  Только-только в двадцать три года диплом
получали.  Потом еще года два -  дурни дурнями.  Диплом -  он красивый, да
толку что, если синяков себе еще на морде не набил...
     - Жаргон, жаргон, - сказал Садчиков. - "Морда" - это ч-что такое?
     Росляков засмеялся и ответил:
     - Это лицо по-древнерусски.
     - Нет,  а правда,  - продолжал Костенко, заряжая пистолет, - вон Маша
моя... Три года на заводе поработала, а сейчас ее можно с пятого курса без
всякого диплома на оперативную работу брать.
     - Во дает! - усмехнулся Росляков. - Как жену аттестует, а? Скромность
украшает человека, ничего не скажешь.
     - Так я ж не о себе.
     - Муж и жена,  -  наставительно сказал Валя,  -  одна сатана.  Будешь
спорить?
     - Спорить не буду.
     - То-то же...
     - Нет,  не "то-то же",  -  усмехнулся он. - Я не буду спорить, потому
что пословица есть: "Из двух спорящих виноват тот, кто умнее".
     - Во дает! - повторил Росляков.
     - Ладно,  пошли Читу ловить,  -  сказал Костенко и  подтолкнул плечом
Рослякова,  - а то у тебя сегодня настроение, как у протоиерея Введенского
- только б дискутировать...


     Они шли по улице  Горького  вразвалочку,  два  модно  одетых  молодых
человека.  Шли они не быстро и не медленно, весело о чем-то разговаривали,
заигрывали с девушками,  разглядывали  ребят  и  подо