ье было трудно, и с восьми
лет я воспитывалась в семье крестных родителей - Жоакин душ Рейш,
крестный, стал моим первым наставником в антифашистской борьбе. На ткацкой
фабрике я установила связь с коммунистической молодежью и в сорок втором
году вступила в партию. В сорок четвертом принимала участие в забастовке
ткачих. Мы добились успеха, но я, как организатор, была уволена. От
политической борьбы я не отошла. Как раз в это время стала ощущаться
нехватка продовольствия: война уже пятый год полыхала в Европе. Я
организовала забастовку рабочих против голода. Фашистское правительство в
ответ на это загнало ткачей на арену для быков (у Пиночета был
предшественник не только в Испании, но и в Португалии: латинско-говорящий
фашизм работает по испытанным и опробованным образцам! Казнить людей
солнцем!)
   Компартия немедленно организовала гигантское движение солидарности с
заключенными. Через несколько часов у ворот импровизированной тюрьмы
выросла гора одежды, обуви, кульков с хлебом. Мы проводили настойчивую
кампанию протеста по всей стране, и наши товарищи были через шесть месяцев
освобождены из тюрем, по которым их "рассовали" фашисты. В 1945 году,
после того как мы провели по всей стране манифестации в честь победы над
гитлеризмом, я перешла на нелегальное положение: надо было укреплять
оргработу в партии.
   ПИДЕ: "Арестована 17/12/1949 года в г.Пламела. Помещена в отделение
заключенных тюрьмы Кашиас. Представлена в уголовный суд Лиссабонского
округа 10/4/1950".
   - Это было рано утром. Агенты ПИДЕ рвались в нашу конспиративную
квартиру. Я даже не успела одеться - жгла документы. Меня увезли без
платья, я успела только накинуть пальто. В камере - без света, свиданий, с
отвратительной едой (ломоть хлеба и вонючая бурда) - у меня открылась
язва, началось кровотечение. Я знала "азбуку тюремного перестукивания".
Длинная цепь перестукивания с товарищами по заключению привела меня к
доктору Сакраменто Монтейро, который сидел в одиночке, на первом этаже. Он
"простучал" мне, что нужна немедленная консультация квалифицированного
доктора, а пока что - лед на брюшную полость.
   Тюремный врач Руаш приказал принести мне грелку. Я тогда уже была не в
одиночке.
   Большая камера (там, кстати, находилась и моя младшая сестра Мерседес)
подняла шум на всю тюрьму.
   ПИДЕ: "Доставлена в госпиталь Сан Хозе 13/8/1950 г.(приказ ј228/50)".
   - Там мне сделали переливание крови и тут же отправили обратно, в
Кашиас.
   Положение мое стало совсем плохим. Товарищи повели за меня борьбу на
воле, и меня, наконец, отправили в госпиталь Сан Антонио душ Капучус. Все,
кто там работал, отнеслись ко мне нежно.
   ПИДЕ: "Совершила побег из госпиталя 4/10/1950".
   - Побег был тщательно продуман. Семья смогла передать мне одежду.
Товарищи помогли одежду спрятать. В намеченный день все было подготовлено.
Меня повели в лабораторию. Я успела перед этим одеться. Поверх накинула
халат. По пути в лабораторию зашла в туалет, изменила прическу, скинула
халат, вышла, заставив себя стать иной, проплыла по коридору неузнанной,
села в автомобиль - за рулем был товарищ.
 
   ...В 1952 году была переведена в Лиссабон, вошла в руководство партии.
Мне тогда исполнилось 28 лет.
   ПИДЕ: "Арестована 22/12/1954 г. Помещена в отделение для заключенных
тюрьмы Кашиас (приказ ј169/955).
   - Это случилось так: у меня была назначена встреча с товарищем Жайме
Серра (ныне - тоже член политкомиссии ЦК ПКП - (прим. Ю.С. и Ю.Б.) на
одной из улиц в Байру душ Акторес. Это излюбленное место в Лиссабоне для
встреч художников и актеров.
   Там обычно встречались и мы, коммунисты-нелегалы. Ожидая Жайме, я
увидела в соседнем баре несколько подозрительных - полицейского сразу
чувствуешь. Я пошла по улице, навстречу Жайме. Увидав его, я побежала.
Пидовцы схватили меня и Жайме. Мы начали кричать, обращаясь к прохожим, -
единственный способ сообщить товарищам и семьям, что нас схватили. В
тюрьме я - по обыкновению - отказалась назвать свое имя (Мерседес, София и
я - все мы были кадровыми партийными работниками, но причина в "утаивании"
имени крылась в другом - мы не хотели расстраивать стариков родителей,
если нас схватят. Однако жизнь распорядилась жестоко, по своему - первый
раз нас арестовали в 1949 году, всех трех сестер одновременно. И сразу
родителей вызвали для допроса.) Я открыла свое имя, только когда в тюрьму
пришла моя сестра София, освобожденная к тому времени. София не могла не
сказать мне о гибели в тюрьме нашего товарища Милитона Рибейро.
   - Знаешь, - сказала София, - ты ужасно выглядишь. Требуй врача, а то с
тобою случится то же, что с Милитоном. Я все сразу поняла:
   - Убийцы...
   Агент ПИДЕ Гоувейта с такой силой ударил меня, что я отлетела в угол и
разбила в кровь лицо об угол стола.
   После этого допросы следовали один за другим. В них, чередуясь -
палачам нужен отдых, участвовали Гоувейта (он убил нашего товарища
Альфредо Инеса), Жозе Гонсалвиш, Чико Фернандес. Каждый из них упражнялся
в том, как бы пострашнее избить меня. Я молчала. Меня посадили в изолятор.
Там - без света, свиданий, - меня продержали год. Открылся туберкулез. Я
начала требовать врача.
   ПИДЕ: "Приказом от 20/7/1955г. была наказана 30 днями карцера
(наказание ј7, статья 359 тюремного кодекса), поскольку в заявлении на имя
начальника тюрьмы позволила оскорбительные выражения по адресу
достопочтенного врача тюрьмы".
   - Я не верила их врачам: они не признавали за нами право на болезнь. Я
- несмотря ни на что - продолжала борьбу. Боролись и товарищи: в тюрьме и
на воле.
   ПИДЕ: "Помещена в госпиталь Сан Антонио душ Качупус 4/8/1955 г.
Выписана 22/8/1955 г. и возвращена в тюрьму Кашиас".
   - В госпитале меня на этот раз держали, как в тюрьме. Рамы окон были
забиты гвоздями. У дверей дежурил постоянный полицейский пост. Я
протестовала, и меня из-за этого снова бросили в тюрьму. Открылось
кровохарканье. Тюремный врач Руаш прописал мне такое лекарство, которое
еще более обострило процесс. Меня предупредили санитары тюрьмы "будь
осторожна". Несмотря на то, что они работали в тюрьме, честь их все же не
была до конца потеряна. Я отказалась принимать лекарства доктора Руаша.
   ПИДЕ: "Распоряжением от 19/12/1955 г. была подвергнута наказанию ј7
статьи 359 тюремного кодекса на 30 дней за поддержание секретной переписки
с заключенным Жайме Серра о плане мятежа во время суда".
   - Мы действительно наладили с Жайме обмен записками - готовились к
линии защиты на процессе, который все время откладывался. Мы обсуждали
линию защиты - ничего больше.
   ПИДЕ: "Распоряжением от 24/3/1956 г. была подвергнута наказанию двумя
месяцами карцера за то, что вместе с другими заключенными выломала дверь
камеры, вызвав шум и скандал".
   - Ложь. Меня нельзя обвинить в неуважительности. И вообще по натуре я -
человек спокойный. Но, как любой нормальный человек, я терпеть не могу
хамства. Кто мог выломать двери в тюрьме Кашиас?! Это сейчас мы можем. А
тогда... Я действительно потребовала в категорической форме, чтобы пидевцы
предупреждали стуком, когда входили в камеру к женщинам. Это их взбесило:
они мечтали об одном лишь - сломать достоинство заключенного; когда не
выходило - мстили.
   ПИДЕ: "Судима 9/4/1957 г. Приговорена к 3 годам и сорока дням тюремного
заключения, лишению политических прав на 15 лет. С подсудимой взимается
270 эскудо в пользу государства за предварительное заключение в тюрьме".
   - Мягкость приговора - после четырех лет предварительного заключения -
объясняется тем, что меня из зала суда повезли в госпиталь - требовалась
операция по поводу открытого туберкулеза. Через восемь дней после операции
меня снова увезли в тюрьму.
   В мире развернулась кампания за мое освобождение. Я вновь попала в
госпиталь.
   Трибунал рассмотрел дело и постановил заключить меня в тюрьму, не
соглашаясь на "условное" освобождение. Однако товарищи не дали этому
осуществиться. Из госпиталя меня вывезли на заранее подготовленную
конспиративную квартиру. С 1959 по 1962 год я лечилась в санаториях за
границей. ПИДЕ не оставляла меня без внимания в Париже, где я представляла
португальских женщин во всемирной организации женщин, и во всех тех
странах западной Европы, где мне приходилось тогда бывать по поручению
партии. То, что они не схватили меня все эти годы, - не моя заслуга, это -
заслуга моей партии".
   По дороге в Сетубал завернул на набережную огромной Тежу и остановился
возле белого памятника, как бы устремленного внутренней своей идеей к воде:
   "Первооткрывателям новых земель". Скромная надпись, а сколько за нею
истории:
   отринутый лиссабонским двором Магеллан, признанный Васко де Гама,
Генрих Мореплаватель, стремившийся завоевать Марокко, - даже ценою
предательства своего младшего брата. Тихо. По зеленым газонам ходят
голуби. Няни выгуливают детишек.
   В голубом мареве тонко прочерчен огромный мост через Тежу, в прошлом -
"имени Салазара", ныне - мост "25 апреля", истинное чудо Европы.
   Поехал в Эсторил - аристократический курортный город вблизи Лиссабона,
километрах в пятнадцати от центра. Пальмы, дамы с собачками; загорелые,
седые красавцы в открытых гоночных "порше". Где-то здесь, на одной из
тенистых улочек, доживал свои последние годы гроссмейстер Алехин. Почему в
Португалии? Может быть оттого, что м а н е р а разговора русских и
португальцев очень похожа? Или его - как любого истинного гения - тянуло в
красивую, чуждую ему, тоскливую провинцию?
   Но ведь одиночество и покой хороши тогда лишь, когда творец знает, что
кончив работу, он может снова вырваться в шум, гомон, радость, печаль - в
жизнь, словом...
   Казино окружено пальмами. Пальмы толстые, огромные не обхватишь втроем.
Но не очень высокие (иначе про пальму не скажешь - слишком уж красива и
благородна. Не говорить же о царь-дереве - "длинная"?)
 
   ...Смешно: в туалете казино проявляется характер посетителей. Сидит
себе буржуй в кафельной кабинке и чертит автомобильным ключом на двери:
"Да здравствует СДЦ!", "Слава Спиноле!" Хорошее место для буржуйского
самовыражения.
   Благопристойный господин в бабочке, - а ведет себя как хулиган в
окраинном кинотеатре.
   Ехал домой через Рештелу - самый фешенебельный район города. Вдоль
шоссе, на опушке оливковой рощи стоят проститутки. Буржуи приезжают сюда
во время обеденного перерыва. Предпочитают супу и мясу "корыстную" любовь.
   Встретился с актерами Студенческого театра. При фашизме страна не
знала, что такое театр. Тяга к зрелищу, к проблематичному зрелищу -
повсеместна. Трудно с помещениями, со средствами, с преподавателями. Много
увлеченности, но совсем нет мастерства. Возмущаются ультралеваками: те
выпустили листовку: "Баллада о солдате" - ревизионистский фильм!
Восторженно говорят об Урбанском - видели фильм "Коммунист".
   Слушая их, вспомнил, как много уже лет назад мы сидели в маленькой,
насквозь прокуренной комнате на Житной улице: режиссер Александр Аронов,
Евгений Урбанский, два студийца и я. Аронов часто закуривал новые
папиросы, забывая гасить старые. Из-за этого пепельница, стоящая на
столике, казалась таинственной чашей в храме огнепоклонников.
   Шла репетиция пьесы Шварца по мотивам сказок Андерсена. Студийцы сидели
в креслах друг против друга. Наташа это Герда, Андрей - ворон.
   - Но, сударь, - Герда нежно, по-детски прижимала руки к груди, - я
думаю, с людьми не случилось ничего плохого?
   - Нет, нет, - коварно усмехался ворон, - все ерунда. Люди во дворце,
там сегодня праздник, там пир на весь мир...
   Ворон на секунду замолк, близко и зловеще подвинулся к Герде,
пристально посмотрел на нее.
   Урбанский еще ниже опустил голову и весь напрягся. Я это чувствовал
плечом. Мне непонятно: что это Женя напрягается и опускает голову?
   - Но вы, я вижу, - ворон переходит на шепот, - чем-то озабочены?
   Герда опустила свои детские руки на острые колени и медленно
отвернулась.
   - Ну! - еще таинственнее и многозначительнее продолжал выспрашивать
ворон, - что же вы молчите?! Отвечайте!
   Снова пауза. А потом - на самых высоких тонах:
   - Я добрый ворон!
   Он подвинулся почти вплотную к Герде и резко воскликнул:
   - Я могу помочь вам!
   (Герда смотрит на ворона, который весь согнулся, он весь - ожидание
ответа, но я вижу, - Герда совсем не верит ему.
   И уже не Герда сидит передо мной в кресле, а Наташа в голубом
вельветовом платье и в стоптанных туфлях на толстой резиновой подошве:
чуда не получилось, ибо истинный театр - это чудо.)
   Урбанский медленно поднял голову:
   - Давай все сначала, Наташа...
   Обернулся к Аронову:
   - Можно?
   Тот кивнул и закурил новую папиросу.
   - Но, сударь, - начинает Герда, - я думаю, с людьми не случилось ничего
плохого...
   Урбанский - вовсе не ворон. Так мне кажется поначалу. Он - придворный
сплетник:
   веселый, добродушный, чуточку пьяный.
   - Нет, нет, - п р о б р а с ы в а е т он, - все ерунда! Люди во дворце,
там сегодня праздник, там пир на весь мир. А вы, я вижу, чем-то
встревожены?
   Этот вопрос студиец Андрей выделял. Урбанский спрашивал невзначай,
именно так, как спросил бы придворный сплетник: сытый, милый, добродушный.
   Герда вздыхает.
   "Ого! - думает ворон. - Что-то любопытное!"
   Ворон заинтересован. Он подвигается к девушке, торопит:
   - Ну что же вы молчите? - чуть обиженно спрашивает он. - Отвечайте же!
Я добрый ворон (в этом легкое кокетство), я смогу помочь вам! (А здесь уже
неуверенность в себе.)
   Я смотрю на Урбанского - не вижу его. Я вижу ворона, который
разговаривает. А пойди, не поверь ворону, который умеет разговаривать.
Конечно, поверишь! Ведь это - чудо!
   - Не могли бы вы, - говорит Герда, - найти мне одного мальчика...
   - Мальчика? - повторяет ворон ее интонацию. - Говорите, говорите, очень
интересно...
   И Герда рассказывает историю о том, как пропал мальчик Кай.
   Я смотрю на нее и не вижу вельветового платья, ботинок на толстой
резине. Я вижу девочку в чепчике и в деревянных остроносых башмаках. А
рядом со мной сидит ворон. Шея у него вытянута, а голова чуть склонена
вправо. В глазах, полуприкрытых веками - любопытство, нетерпение и, где-то
в самой глубине, безразличие...
   Герда рассказывает о том, как пропал Кай, и в комнате - как на сцене -
мертвая тишина, и только ее голос и только ворон, который сидит рядом со
мной и зовет себя добрым. И чем дальше говорит Герда, чем дольше смотрит
она в лицо ворона, тем больше она верит ему и сомневается - правильно ли
делает, что верит...
   Когда Герда, кончив свой рассказ, вздыхает, ворон тоже вздыхает:
глубоко, по-человечески. И вот уже не ворон рядом со мной, а Урбанский. И
снова тело его делается напряженным и пружинистым.
   - Хорошо! - говорит он Наташе. - Это - правда!
   Потом он поворачивается к Аронову:
   - Извини меня, Саша.
   - Что ты, - грустно усмехается тот, - спасибо.
   - Спасибо, Евгений Яковлевич, - повторяет Герда.
   - Спасибо, старик, - говорю ему я.
   А студиец Андрей молчит и обиженно разглядывает ногти.
   Тогда Урбанский говорит:
   - У тебя все получится, Андрей. Только надо поработать. Забудь о
вороне, о позе, о жестах. Ничего нет. Поначалу, когда ты ищешь себя, есть
только правда, которую ты должен понять. Тебе надо обязательно почитать
мемуары Талейрана и книгу Цвейга о Жозефе Фуше. Сказка - это всегда
политика...
   (Я не берусь утверждать, что более важно в искусстве: поиск или
результат поиска, но мне все-таки кажется, что поиск интересней, потому
что найденное - это отправная точка для новых поисков. Если поиск
оставить, тогда правда превратится в "маску правды", а это страшнее, чем
неправда.
   Путь искусства, вершимый его апостолами на земле, был тягостен и
мрачен. Таланту мстил окружавший его уровень чувствований, представлений и
знаний: "Дон Кихот"
   написан в тюрьме, Овидий кончил свою жизнь в ссылке по обвинению в
безнравственности, Гете, будучи министром, подписывал смертные приговоры,
Ван Гог убил себя, О'Генри скрывался от правосудия.
   Индивидуальность была обречена на трагическую судьбу в те жестокие
времена, да и поныне ужасна ее участь - в тех странах, где царствует
божество чистогана.
   Настоящий художник обязательно сугубо индивидуален, поэтому
современники относились к нему либо как к досужему мечтателю, либо как к
отбросу общества, либо как к балаганному шуту.
   Только одно примиряет талант с человечеством - в р е м я.)
   Интервью министра внутренних дел - последнее перед началом выборов -
началось с заявления:
   - Я уверен в том, что выборы пройдут в обстановке полной демократии.
   Пресс-служба США: Правда ли, что в Португалии сейчас нелегально живет
целый ряд иностранных представителей?
   Министр: Мы уже проверяли такого рода слухи - они не соответствуют
действительности.
   (В свое время здесь пустили утку про кубинских партизан в горах; Туда
бросилась полиция. "Партизаны" не считали даже нужным разбегаться: это
были актеры - снимали фильм.)
   Пресс-служба Франции: Что известно о взрыве в кубинском посольстве?
   Министр: Ничего, кроме того, что было объявлено. В посольство пришел
человек с чемоданчиком, он оставил этот чемоданчик перед дверью
посольства; сторож заметил, что из чемоданчика идет дым, побежал звонить в
полицию, но не успел снять трубку, как произошел взрыв. Поиски преступника
продолжаются.
   (В пресс-центре убеждены, что убийство кубинских дипломатов - дело рук
"реторнадос".)
   Пресс-служба ФРГ: Можно ли ждать попыток ультраправого переворота?
   Министр: Нет. Правые силы не рискнут на широкое применение силы.
   Пресс-служба Португалии: Правда ли, что ваша кандидатура будет
выдвинута на пост президента республики?
   Министр: Все имена, которые сейчас называют в качестве возможных
кандидатов на пост президента, не базируются на фундаменте фактов.
   25 апреля. Выборы. В городе спокойно. Ни солдат, ни нарядов полиции. В
избирательных участках, расположенных в "Парке Пекено" - это огромная,
мавританского стиля "пласа де торрос", - люди идут к урнам один за другим.
   Неподалеку церковь "Носа сеньора Фатима". Внешнее оформление ее -
ужасно. Сразу виден почерк фашизма - такие же здания строил Муссолини в
Риме, уродуя Вечный город. Но внутренний дизайн хорош, отменно хорош:
великолепно подсвечена мозаика, сине-красные витражи рождают ощущение
надежного, высокого спокойствия.
   Проповедь произносил один из прихожан. Он, впрочем, говорил не с в о е,
он читал Евангелие. Но Евангелие - один из сильнейших пропагандистских
материалов. Очень много значит, что оттуда читать и в каком районе страны
- разная аудитория реагирует по-разному. Здешний прихожанин говорил о том,
что господь д а е т лишь однажды, и этому, данному им, надо верить.
   В рабочем районе эти слова воспримут по-одному, в буржуазном -
по-другому.
   Деталь: когда в церковь заходит буржуа, он сразу же опускается на
колено; когда входит рабочий, он расстилает платочек, и на него опускается
- брюки-то одни, парадные, которые он только по воскресеньям надевает.
(Можно ли деталь определять, как "классовую"? Видимо - можно.)
   Заехал в пресс-центр. Свежие новости: журналисты обратились к
представителям ведущих партий с вопросом, как проходят выборы. Ответ
коммунистов, социалистов, НДП и СДЦ был одинаковым:
   - Выборы проходят в обстановке полной демократии, без каких-либо
эксцессов.
   Левацкие газетчики злорадно улыбались - получили материал для очередной
порции клеветы: "Явный пример сговора с правыми!" Надо ждать в о н и в
завтрашних газетах.
   Из ночных пресс-релизов: Совет министров определил будущий статус
Азорских островов и Мадейры; "реторнадос" захватили помещение ИАРН
(институт помощи национальным возвращенцам) в знак протеста против
перестройки, проводимой там; семь офицеров, обвиненных в попытке
организации спинолистского путча 11 марта, возвращены в свои подразделения
для продолжения "профессиональной службы"
   (довольно двусмысленная формулировка); вчера зарегистрировано