не помнил. Правда, он уходил утром, а возвращался только вечером. Да еще
приносил работу и просиживал над ней часть ночи.
   Он был бухгалтером. Но работал не  на  одного  хозяина,  а  два  часа
здесь, три - там, содержа в ажуре отчетность мелких торговцев,  не  спо-
собных делать это самостоятельно.
   Может быть, оттого он так хорошо и знал Верне.
   В числе прочих, он два часа в день вел счетные книги  г-жи  Берты  де
Троте, сорокапятилетней вдовы. Ей принадлежал лучший табачный магазин  в
городе. Терлинк посоветовал ей создать небольшую фабричку.
   Он действительно с трудом припоминал, какой была Тереса  в  ту  пору.
Она ждала ребенка. Беременность протекала трудно. Мать  ее  уже  умерла,
поэтому помогала ей по хозяйству старая соседка, которую Терлинк не  вы-
носил.
   Раньше, пожелай он в самом деле оживить свои воспоминания, ему доста-
точно было бы обратиться к фотографиям в альбоме.  Правда,  фотографиро-
вался он не часто: это стоило недешево.
   Теперь размышления о прошлом представлялись ему делом, с одной сторо-
ны, очень долгим, с другой - очень коротким. У Тересы случился  выкидыш,
и она несколько лет хворала.
   Примерно год спустя, дождавшись, когда беспричинно  ненавидимая  Тер-
линком соседка ушла, Тереса спросила:
   - Она сказала правду?
   - Что она сказала?
   - Что у тебя... у вас с госпожой де Гроте...
   Договорить она не решилась.
   Ямочки у нее исчезли. Она больше не была пухленькой, лицо ее  вытяну-
лось, под глазами легли круги. Бледная-пребледная, она плакала,  плакала
так, что казалось, слезы ее никогда не иссякнут.
   - Во-первых, ты знаешь, что врач запретил нам сношения на  определен-
ное время. С госпожой де Гроте, уверен, я не подхвачу  никакой  болезни.
Наконец, ты сама еще убедишься: это может пригодиться...
   Сколько тогда ему было? Двадцать пять? Двадцать  шесть?  Он  уже  был
спокоен, мыслил без обиняков, говорил так же,  руководствовался  жестким
здравым смыслом.
   Он знал, что прав: ублажать г-жу де Гроте с ее несколько смешными ап-
петитами и ухватками молоденькой девушки - в интересах и его  самого,  и
его жены.
   Он сам написал для нее завещание, по которому она ничего не  оставила
племяннику и племяннице, жившим в Брюсселе и дважды в год наезжавшим  со
всеми детьми в Верне обхаживать тетку.
   Самое любопытное состояло в том, что г-жа де  Гроте,  которой  всегда
было жарко, умерла от воспаления легких как раз тогда, когда Тереса  за-
беременела снова.
   Завещание вскрыли. Племянник с племянницей угрожали судом, но их  ад-
вокат отсоветовал им.
   Тереса, вместо того чтобы радоваться, вздыхала:
   - Вот увидите, это принесет нам несчастье.
   К тому времени они с мужем перешли на "вы".
   С тех пор было уже невозможно выбить у  нее  из  головы,  что  ненор-
мальный ребенок, произведенный ею на свет, - это кара небесная!
   Стоило ли Терлинку всю жизнь втолковывать жене, что тут  нет  никакой
связи? Тереса не хотела слушать никаких резонов.
   Пришлось приучиться видеть ее плачущей по пустякам и бродящей по дому
с неизбывным ужасом в глазах.
   Говорила она мало, а когда говорила, это выглядело как  итог  долгого
внутреннего диалога. Осторожно подвинув к Терлинку салатницу с  голубыми
цветочками, она сказала только:
   - Малыш родится без отца...
   Муж не посмотрел на нее. Он накладывал себе салат рапуецель, по  при-
вычке наполнив им тарелку доверху. И так как он знал все, что она  пере-
думала, прежде чем произнести эту обрывочную фразу, возразил:
   - Во время войны такие тоже рождались.
   Почувствовав, что за спиной у него стоит служанка, он повернулся:
   - Чего вы ждете, Мария?
   - Ничего, баас.
   Бывали моменты, когда его раздражало все, особенно эти две женщины  -
одна, что вечно плакала или горестно вперялась в скатерть, и другая, что
стояла позади него, всячески готовая, разумеется, ему услужить, но также
постоянно пытавшаяся угадать, о чем он думает.
   Он это знал! Его не проведешь! За ним с утра до вечера шпионили, и он
догадывался, какими взглядами они обмениваются за его спиной, какие воп-
росы задают тебе о нем, как только он уходит наконец из дому.
   Они ведь дышат полной грудью, лишь когда его нет. Даже сидя у себя  в
кабинете за запертой дверью, он стеснял их до  такой  степени,  что  они
считали себя обязанными говорить шепотом, как в церкви.
   Что в нем было особенного? Сын торговки "креветками из Коксейде, жен-
щины, еще более бедной, чем мать Жефа Клааса, он стал одним из самых бо-
гатых жителей Верне, богаче даже, чем Леонард ван Хамме, у которого  еще
дед был пивоваром.
   Его сигарная фабрика процветала. У  него  были  собственные  табачные
плантации на берегах Лейе, фермы на лучших польдерах.
   Он был бургомистром, баасом.
   И никто не осмелился бы намекнуть, даже вполголоса, что  первые  свои
деньги он получил от Берты де Троте.
   А если дочь у него идиотка, которая в двадцать восемь лет не встает с
постели и ходит под себя, как грудной младенец, так это не его Вина:  он
нанимал лучших врачей, вызывал их из Брюсселя. И разве не он сам  трижды
в день носит ей еду?
   Не для нее ли он каждый вечер покупает у ван Мелле  то  цыпленка,  то
куропатку, то дроздов, то паштет?
   А что касается Марии, то да, она уже долгие годы была его любовницей,
и он никогда не пытался лгать жене на этот счет.
   - Раз уж этого не избежать, пусть это происходит дома.
   У Марии родился ребенок. Терлинк не стремился к этому сознательно. Не
шевельнул он пальцем и для того, чтобы помешать ему появиться  на  свет,
но он его не признал. На воспитание малыша отправили в деревню, что было
вполне естественно. Затем, избегая встреч с мальчиком, чтобы тот не  до-
гадался, чей он сын, Терлинк отдал его учиться ремеслу в Ньивпорте.
   Так что же на уме у этих женщин сейчас, почему они переглядываются  и
шушукаются за его спиной?
   Терлинк ничего им не говорил. Но их поведение раздражало его, и  ради
того чтобы сломить их, он готов был выложить на стол миллион, два милли-
она, добыть себе редкий орден, стать сенатором, сделать все, что угодно,
в обмен на возможность бросить им: "Ну, что теперь скажете?
   Они обе знали, что накануне приходил Жеф. Догадывались, о чем он про-
сил. Может быть, Мария даже подслушивала под дверями. И они пользовались
этим, чтобы вздыхать, разглядывать его с боязливым осуждением и,  конеч-
но, молиться за него.
   Он редко сообщал им, куда идет. Однако на этот раз, встав из-за  сто-
ла, почувствовал потребность объявить:
   - Я еду в Коксейде.
   Что означало для домашних: "Еду навестить мать".
   Не для того чтобы бросить вызов им или своей бедной старухе матери, а
для того чтобы бросить его самому себе, чтобы утвердиться в  мысли,  что
прав он и ему не страшны их причитания.
   Из гаража, устроенного за домом и выходившего в проулок, он вывел ма-
шину. Это был старый буржуазный автомобиль, высокий  и  комфортабельный,
на котором еще сохранились надраенные до блеска медные украшения.
   Терлинк, конечно, мог бы, как ван Хамме и многие другие, купить  себе
новую машину, побыстроходней. Он мог позволить себе самый красивый авто-
мобиль в Верне и даже во всей Фландрии.
   Но эту он приобрел тогда, когда другие еще ни  разу  не  садились  за
руль. Она со своими фонарями от фиакра выглядела благородней, чем их се-
рийные авто. И велика ли важность, что ему каждый раз приходится по чет-
верть часа крутить заводную ручку?
   Ехать было всего ничего, едва ли пятнадцать километров. На  краю  де-
ревни, откуда уже были видны дюны и зеленая морская вода, выстроились  в
линию одноэтажные домики с оградой перед каждым. Ограды были выкрашены в
голубой, белый, зеленый цвет. У матери его она была бледно-зеленая.
   Он знал, что сквозь каждую занавеску на него  смотрят  соседи.  Знал,
что они говорят:
   - Это бургомистр Верне.
   А соседи знали, что старый Йорис, его отец, до последнего  дня  ловил
креветок с берега, погоняя лошадь, тащившую сеть во время отлива.
   Кому в квартале низеньких домиков было не известно, что он  предлагал
матери поселиться в Верне или любом другом месте по ее выбору и  платить
ей пенсию?
   Но она была упряма. Вечно ему приходилось иметь  дело  с  упрямицами!
Сейчас ее не было дома - Терлинк понял это с первого же взгляда: занаве-
си задернуты, калитка на засове.
   Стоя подле машины,  он  подождал,  пока  на  него  обратят  внимание;
действительно, вскоре одна из дверей открылась, и бледная девушка с гла-
зами альбиноски, державшая на руках грудного ребенка, объявила:
   - Госпожа Иорис у Крамсов. Я схожу позову.
   Чуть наклонясь из-за малыша, она быстро зашагала по кирпичной  дорож-
ке, разделявшей надвое грязь тротуара. Потом постучала в крашеную корич-
невую дверь. Небо было низкое, еще ниже, чем в Верне.  С  моря  шквалами
налетал свежий ветер. Перед домами сушились сети на креветку.
   Появилась совсем дряхлая старушка в звонко постукивающих сабо и белом
чепце.
   - Это ты! - сказала она, вытаскивая ключ из внутреннего кармана юбки.
И отнюдь не обрадованно добавила: - Чего тебе еще?
   Она открыла калитку, отперла дверь. Лицо у нее было морщинистое, гла-
за мутные. В домике было душно, слишком душно, как в  коробке,  и  стоял
запах, какого Терлинк нигде больше не встречал.
   - Входи.
   Машинально она поставила кофейник на огонь, достала из буфета чашки.
   - Я была у Крамсов. Их сын сильно расхворался.
   - Что с ним?
   - Доктор не знает.
   Терлинк, побуждаемый все той же потребностью, отозвался:
   - Значит, не хочет сказать.
   Мать метнула на него недобрый взгляд:
   - Не может же он сказать, чего не знает.
   - Послушай, мать, это который из сыновей? Высокий,  худой,  тот,  что
все лето ходил с палкой?
   - Да, Фернанд.
   - Он же в последнем градусе чахотки. До Рождества не дотянет.
   - Послушать тебя, так это тебе удовольствие доставляет.
   - Это не доставляет мне удовольствия, я просто констатирую факт.  Его
лучше бы поместить в больницу, пока он сестер и братьев не перезаразил.
   - В больницу! В больницу! А если бы тебя самого туда? Ты бы и мать  в
больницу сплавил, верно? Или жену.
   - Но мать...
   - Пей кофе, пока горячий... Ты как все богатей.  Как  только  бедняки
заболевают, вы от них избавляетесь.
   Старуха ненавидела богачей. Может быть, ненавидела и сына с тех  пор,
как у него завелись деньги. Она поторопилась сварить ему кофе, но  всего
лишь как гостю. Ступила ему лучшее кресло - свое собственное,  плетеное,
с красной подушкой, подвешенной к спинке, а сама  осталась  на  ногах  и
расхаживала по дому.
   Держались они, словно два чужих человека.
   - Как Тереса?
   - Хорошо.
   - А Эмилия? Вот уж ее-то лучше бы  отправить  в  больницу.  Так  нет:
больница - это хорошо для бедняков...
   В старухе явно таился давний запас неутоленной  злобы,  поднимавшейся
на поверхность при каждом появлении сына. Один  вид  машины,  окруженной
детьми, уже бесил ее.
   - Ты зачем явился? Сегодня же не твой день.
   Терлинк всегда навещал мать в определенный день - в среду,  дважды  в
месяц, поскольку это совпадало с заседаниями административного совета  в
Де-Панне, отстоящем от Коксейде меньше чем на четыре километра.
   - Просто захотелось тебя повидать, - отозвался Терлинк.
   - Надеюсь, ты не голоден? Может, захватишь малость креветок для жены?
Наверняка ты выбросишь их в первую же канаву, но...
   Мать Терлинка была высохшая, сгорбленная. В своей старушечьей  одежде
она походила на съежившийся манекен. Она подкидывала в плиту уголь,  шу-
ровала в ней кочергой,  протирала  крышку,  недостаточно  чистую  на  ее
взгляд.
   В глубине комнаты стояла высокая, покрытая пурпурной периной  кровать
- на ней-то и родился Иорис Терлинк. Букет искусственного флердоранжа на
камине был свадебным букетом его матери, и до сих пор еще под портретной
фотографией его отца уцелели увядшие цветы, которые  рассыпались  бы  от
малейшего прикосновения к ним.
   - Ты по-прежнему доволен жизнью?
   - По-прежнему, мать.
   - По-прежнему с богатеями?
   - Я не богатей.
   - Для меня ты богатей, а я их не люблю. Они не нужны  мне,  а  я  им.
Когда мы с твоим отцом купили этот дом... В те поры он даже тысячи фран-
ков не стоил... О чем я говорила?.. К тому времени  мы  уже  десять  лет
прожили в браке. Твой отец ловил креветок, а я с двумя корзинами  ходила
по домам и торговала... Ах да! Купив дом, мы были счастливы:  теперь  мы
были уверены, что не умрем в богадельне. Ты еще учился в школе, и  никто
не догадывался, что ты станешь богатеем и бургомистром Верне.
   Мать не прощала ему, что он стал богатеем, как она выражалась. Однако
видя, что чашка его опустела, она подливала туда кофе,  накладывала  са-
хар.
   - Ты в самом деле заехал случайно? Тебе нечего мне сказать?
   Он и в ней обнаруживал ту же самую женскую недоверчивость, что в  Те-
ресе и Марии, - враждебную, коварную и часто довольно проницательную.
   - Мне просто хотелось тебя повидать...
   Она смеялась, хотела выглядеть гостеприимной:
   - Хочешь, я схожу за пирожками для тебя? Правда, они у нас  не  такие
вкусные, как в Верне...
   Небо на улице казалось столь же низким, как окна, медная отделка  ав-
томобиля мягко поблескивала, дети вокруг машины благоразумно ждали.
   Старуха, семеня по комнате, твердила:
   - Никто не разубедит меня, что коли уж ты  приехал  сегодня,  значит,
что-то тебя беспокоит.
 
 
   III
 
   Когда туман начал превращаться в снежную пыль, Терлинк, как и  каждый
вечер в этот час, толкнул дверь "Старой каланчи". Обычно там за  большим
столом должно было бы находиться в это время по меньшей мере шесть чело-
век: четверо за картами, двое - наблюдающих за игрой. Кроме них - шахма-
тисты в углу, Кес, содержатель заведения, стоящий спиной к огню, да, по-
жалуй, один-два клиента, читающих газету.
   Сегодня за столом сидели всего двое игроков, без особого интереса ма-
неврировавших шашками и костями для жаке. [4]
   На месте шахматистов расположился розовощекий седенький  старичок,  в
прошлом мастер по деревянной обуви, которого звали г-ном  Кломпеном.  Он
меланхолично смотрел на дверь, но партнер его упорно не появлялся.
   Йорис Терлинк воздержался от каких-либо замечаний, постарался не гля-
деть слишком пристально на незанятые места. Как всегда, снял шубу,  шап-
ку, стряхнул иней с усов, вытащил и раскурил сигару, а Кес тем  временем
положил перед ним войлочную подстилку и поставил на нее  кружку  темного
пива.
   Все шло так, как полагалось, - иначе и быть не могло.
   Терлинк дал столбику пепла нарасти до сантиметра с  лишком,  наблюдая
прищуренными глазами за местным обойщиком. Тот отлично знал, что в конце
концов бургомистр задаст-таки интересующий  его  вопрос.  Кес  тоже  это
знал. Тем не менее оба лениво раскрывали рот лишь для того, чтобы выпус-
кать кольца дыма.
   - Ты что, теперь в жаке играешь? - осведомился Кес у обойщика.
   - А что делать, если не с кем партию составить?
   Старик Кломпен вздохнул на своем месте. Он уже полчаса как  расставил
фигуры на шахматной доске.
   Терлинк нахмурился: он просто вынужден сам задать вопрос, коль  скоро
ему никто не приходит на помощь.
   - Где они?
   - В Католическом собрании, где же еще? - ответил Кес.
   Собрание никогда не заседало по будням, кроме как в предвыборные  пе-
риоды, но когда случалось что-нибудь непредвиденное -  где  как  не  там
можно было узнать новости?
   У Терлинка хватило терпения докурить сигару до половины,  прежде  чем
он вздохнул и поднялся. И Кес вовремя удержался от вертевшейся у него на
языке фразы: "Вы тоже отправитесь в собрание?"
   Снежная крупа уже почти повсеместно легла плотным слоем на  мостовую,
когда Терлинк, руки в карманах, дошел до ворот, у которых была приоткры-
та лишь одна створка. Тотчас же в темноте за другой створкой он различил
красную точку сигары и услышал голос, который внезапно зазвучал тише,  а
потом и вовсе смолк.
   Терлинк понял, что под воротами на ледяном сквозняке  стоят  двое,  и
принялся не торопясь чистить обувь о скребок и стряхивать с плеч снежин-
ки.
   Эти двое молчали, но их взгляды не отрывались от Терлинка, и он готов
был поклясться, что узнал глаза ван Хамме.
   - Добрый вечер, господа! - бросил он, проходя мимо них.
   Ответом ему было неразборчивое ворчание. Справа находилось крыльцо  в
несколько ступенек и открытая дверь плохо освещенного холла. Запах,  ца-
ривший в доме, напоминал запах школы в смеси с ароматами  теплого  пива,
писсуара и бенгальских огней.
   Терлинк был в известном смысле у себя дома, потому что, как каждый  в
Верне (кроме нескольких не идущих в счет исключений), тоже входил в  Ка-
толическое собрание.
   Тем не менее входил он в него на свой манер. Точнее,  он  был  членом
Большого, как выражались в городе, а не Малого собрания.
   Такие оттенки, хотя и не освященные уставом, имели свое значение.
   Большое собрание располагалось на первом этаже, в зале, до дверей ко-
торого только что добрался Терлинк и в котором было  что-то  от  театра,
хлебного амбара и вокзального зала ожидания, с висящими на облезлых сте-
нах старыми знаменами, геральдическими щитами и обрывками бумажных  гир-
лянд, с рядами стульев, эстрадой, декорациями  и  пустыми  бутылками  на
стойке.
   Рядом располагался другой зал, с биллиардами, а дальше - двор с  чер-
ным земляным покровом и четырьмя деревьями, где состязались в кегли  лю-
бители этой игры.
   По воскресеньям в Большое собрание стекались, когда представления  не
было, мужчины со всего города, а когда устраивался спектакль - женщины и
дети с конфетами и тартинками.
   Сюда никогда не приходили в будни, экспромтом,  беспричинно.  Здание,
как правило, стояло погруженное во тьму. А когда его освещала лишь малая
часть наличных ламп, оно выглядело еще более нереально.
   - Добрый вечер, баас!
   Г-н Гййом, бухгалтер Терлинка, был, казалось, смущен тем, что  хозяин
застал его за разговором с одним из булочников с улицы Святого Иоанна.
   Йорис Терлинк, продолжая курить, медленно окидывал глазами почти пус-
той зал, где люди - там двое, чуть дальше - трое или четверо и еще  двое
рядом со сценой, - всего секунду назад говорившие во весь голос, внезап-
но почувствовали себя неловко.
   Как и в "Старой каланче", Терлинк выждал подобающее время, повернулся
кругом и остановился под лестницей с железными перилами, над которой за-
метил свет.
   Наверху располагалось так называемое Малое собрание. Точнее  было  бы
назвать это место штабом, поскольку для того, чтобы быть впущенным в две
гостиные, напоминавшие собой помещение  административного  совета,  надо
было принадлежать к числу нескольких  семей,  управлявших  городом  и  с
юности связанных с фламандской консервативной партией.
   Внизу можно было встретить какого-нибудь Гийома в обществе булочника.
Там можно было, коль скоро вы ходили к мессе, не заниматься активно  по-
литикой и даже голосовать за демократа Терлинка.
   Наверху собирался клан, враждебный бургомистру, и, поднимаясь с оста-
новками чуть не на каждой ступеньке, Йорис тщательно раскурил новую  си-
гару. За дверью расслышал голоса, в частности нотариуса Команса.  Бурго-
мистр толкнул створку:
   - Добрый вечер, господа!
   Это была беспримерная смелость. Быть может, на памяти горожан ни разу
не случалось, чтобы кто-нибудь вот  так  распахнул  эту  грязную  резную
дверь и хладнокровно поздоровался с каждым по очереди. Но никто не повел
даже бровью от изумления, лицо же у Терлинка казалось еще более невозму-
тимым, чем обычно.
   Первому он пожал руку седобородому нотариусу Комансу, почетному пред-
седателю собрания.
   - Добрый вечер, Команс.
   - Добрый вечер, Йорис.
   Затем настал черед Керкхове, сенатора с красными веками. Потом -  Ме-
лебека, тощего очкастого адвоката, на каждом заседании городского совета
донимавшего бургомистра разными вопросами.
   - Добрый вечер, Мелебек.
   - Добрый вечер, Терлинк.
   В помещении