с! Я буду страдать. Ты будешь страдать. И  молю
Бога избавить нас от еще более страшных потрясений".
   Терлинк скользнул губами по волосам жены, еще накрученным на  бигуди,
и прошептал:
   - Счастливого года, Тереса!
   Одеваться им пришлось при электрическом свете, потому что они собира-
лись к семичасовой заутрене. Намереваясь причаститься, они не поели и не
выпили кофе. Внизу под лестницей им навстречу вышла Мария:
   - Счастливого и богоугодного года, баас!
   На улице, в темноте, Тереса чуть не упала и взяла Терлинка под  руку.
Был гололед, и многие женщины, направлявшиеся с мужьями в церковь, выде-
лывали гротескные па. Стояли холода. У всех изо рта вылетал пар,  и  так
же было в церкви, которую еще не согрело дыхание верующих.
   Народу было полно: явились все, кто жаждал причаститься в первый день
нового года, а также те, кто надеялся целиком посвятить свое время визи-
там.
   Хотя у Йориса и Тересы была своя скамья, Тереса всю службу стояла  на
коленях, закрыв лицо руками, и когда ей приходилось вставать при  чтении
Евангелия, вид у нее был потерянный, словно не от мира сего. Терлинк ос-
тавался на ногах, прямой, со скрещенными руками и взглядом, устремленным
на колеблющиеся огоньки алтарных свеч.
   Тем не менее один раз взгляд его упал на голубую истертую плиту нефа,
где еще можно было прочесть слова: "... досточтимый Целий де Бэнет... "
   Год, не то 1610-й, не то 1618-й - цифры уже неразборчивы. Под  камнем
покоились останки одного из предков  Тересы,  которая,  молясь,  хватала
ртом воздух - быть может, из-за торопливости,  быть  может,  от  избытка
рвения, - отчего издавала звуки, похожие на хлюпанье насоса.
   Когда народ повалил из церкви, уже занялся день, и люди с  удивлением
увидели розовое солнце над белыми от инея крышами.  Мальчишки  торговали
облатками, большими, как облатка священника, и каждый прихожанин покупал
себе одну, по обычаю нес ее в руке и, придя домой, прикреплял к двери.
   Терлинк еще не оделся - в том смысле, что на нем был пока  повседнев-
ный костюм. Первым делом он съел яичницу с салом и одну из вафель, испе-
ченных Марией и наполнивших благоуханием весь дом. Затем взял гоголь-мо-
голь для Эмилии, сунул в карман вафлю и пошел вверх по лестнице, а Тере-
са, все с той же скорбной миной, проводила его глазами.
   Муж только изредка позволял ей взглянуть на дочь через  дверной  гла-
зок. Нет, он ей ничего не запрещал. Просто в присутствии  матери  Эмилия
становилась невозможной, приходила в необъяснимую ярость, и успокоить ее
удавалось лишь с невероятным трудом.
   Открыв наверху дверь, Терлинк нахмурился: он не застал обычной карти-
ны. Это было даже немножко страшно, потому что из-за скудного  освещения
он не сразу понял, что произошло.
   На кровати высилась гора перьев, под которой и  спряталась  сумасшед-
шая, да так ловко, что видны были только ее глаза.
   - С Новым годом, Эмилия! - неуверенным голосом  сказал  он  в  прост-
ранство.
   Она рассмеялась. Ей случалось смеяться вот так, смехом  ребенка-идио-
та, и этот смех действовал еще хуже, чем ее вспышки, - столько в нем бы-
ло злобы и порочности.
   - Я принес тебе вафлю.
   Он поставил еду на ночной столик. Он знал, что  Эмилия  не  даст  ему
прикоснуться к делу ее рук - изодранному ногтями и  зубами  матрасу,  из
которого она вытряхнула все содержимое, как  еще  восьмилетней  девочкой
выпустила кишки котенку, вспоров ему живот швейными ножницами.
   Терлинк спустился на второй этаж. Долго и тяжело расхаживал по гарде-
робной. Когда он вновь появился внизу, лицо у  него  было  розовее,  чем
обычно, кожа - глаже, волосы - прилизанней. Он был весь в черном, ворот-
ник пальто поднят, на голове - черный почти квадратный цилиндр.
   На площади, где под косыми лучами солнца,  падавшими  через  просветы
между домами, уже таял обледеневший снег, кучками стояли также одетые  в
черное люди, и, когда бургомистр, направлявшийся в ратушу, проходил мимо
них, каждый молча подносил руку к шляпе.
   Все шло заведенным порядком. Достаточно  было  взглянуть  на  группы,
чтобы сказать, какие проследуют первыми, а какие еще долго  будут  ждать
своей очереди. Кое-кто даже, хотя час был ранний, заглядывал  в  "Старую
каланчу" и по случаю Нового года пропускал стопку можжевеловки.
   Терлинк лично проследил, все ли в порядке.  В  монументальном  камине
пылали поленья, что с тех пор, как в ратуше установили центральное отоп-
ление, происходило лишь в особых случаях. Дверь из кабинета  бургомистра
в приемный зал со стенами, декорированными  фламандскими  коврами,  была
распахнута. Наконец, невзирая на солнечную погоду, все люстры из  уваже-
ния к традиции были зажжены, что придавало освещению оттенок какойто не-
реальности.
   - С Новым годом, баас! - прочувственно поздравил Терлинка Кемпенар.
   Йорис пожал его вечно влажную руку, что случалось всего раз в год:
   - С Новым годом, господин Кемпенар!
   Все ли готово? На столе вместо досье громоздились  сигарные  коробки.
На подносе стояли тридцать - сорок рюмок и бутылки портвейна. На  другом
конце стола красовались фужеры для шампанского.
   - Можно впускать, баас?
   Кемпенар тоже был в порядке: он явился в  сюртуке,  который  надевал,
когда пел, и теперь наспех натянул белые нитяные перчатки.
   Терлинку не было нужды разглядывать себя в зеркале:  он  и  без  того
знал, как выглядит. Он стоял спиной к камину, как раз под Ван де Влитом,
и казался крупнее, чем фигура на портрете. Быть может, такое впечатление
создавалось сюртуком, который он надел в этот день, как и остальные? Во-
ротник был очень высокий, галстук из белого репса. Прежде чем дать окон-
чательный сигнал и уже слыша отдаленный гул голосов, он  обрезал  кончик
сигары и медленно раскурил ее.
   - Впускайте, господин Кемпенар.
   Сперва появился обслуживающий персонал ратуши,  начиная  с  консьержа
Хектора, единственного, кому дозволялось брать с собой жену,  работающую
уборщицей при муниципалитете. Косоглазый Хектор был в черном  костюме  и
рубашке удивительной белизны. Кемпенар стоял в дверях, впуская посетите-
лей лишь маленькими группками.
   - Наши наилучшие пожелания, баас!
   - Счастливого Нового года!
   Терлинк оставался неподвижен и холоден, более холоден и,  можно  ска-
зать, более неподвижен, чем Ван де Влит в своей раме.  Он  делал  только
два неизменно одинаковых жеста: пожимал протянутую руку, потом  запускал
пальцы в коробку с сигарами, вытаскивал одну и вручал собеседнику.
   - Благодарю, баас.
   После чего посетитель, следуя за очередью, огибал стол, где секретарь
наполнял рюмки портвейном.
   - За здоровье бургомистра Верне!
   Фонарщик, полицейские  в  белых  перчатках,  служащие  водо-,  газо-,
электроснабжения.
   - С Новым годом, баас!
   - С Новым годом, Гуринген... С Новым годом, Тисен... С  Новым  годом,
ван де Нуте...
   Небо все еще оставалось сплошь затянуто тучами.
   Они как бы просеивали солнце, пропуская лучи лишь в самые неожиданные
моменты - так, что на главной площади были места, освещенные  до  стран-
ности ярко, и места, где лежали совершенно черные тени. Кучки людей  не-
заметно приближались к ратуше. Достигнув тротуара, кое-кто выбивал труб-
ку, сморкался, бросал взгляд на второй этаж с окнами в мелкий переплет.
   Колокола звонили к обедне. Город постепенно наполнялся  двуколками  с
целыми семьями принаряженных крестьян: все в черном, кое-кто из женщин в
чепцах, другие - под меховыми накидками и в смешных шляпах.
   - С Новым годом, баас...
   Жена Хектора, сбегав переодеться и возвратясь в рабочем платье, снова
поднялась к себе в кладовку и перемывала рюмки, все менее тщательно  вы-
тирая их по мере того, как ускорялось движение очереди.
   Сигара, рюмка портвейна. После этого посетитель получал право  пройти
в большой зал, драпированный коврами, задержаться там ненадолго,  подож-
дать товарища, но люди шли на цыпочках, лишь  иногда  поскрипывая  новой
обувью, и говорили вполголоса:
   - С Новым годом, баас...
   Сигары были больше и толще, чем в предыдущие годы, и каждый с изумле-
нием разглядывал еще не знакомые бандероли на них - широкие, раззолочен-
ные, с очень четким изображением ратуши, на котором можно было  пересчи-
тать окна, и надписью: "Город Верне".
   Руки становились все менее шершавыми, костюмы  -  менее  поношенными.
Кто-то - им оказался служащий больницы - робко осмелился пошутить:
   - За здоровье новой сигары!
   Но Терлинк не улыбнулся. Он издали видел всех. Был  знаком  с  каждым
визитером. Знал, чей подходит черед. Внизу, на  тротуаре,  начали  появ-
ляться советники, некоторые подъезжали даже на машинах, и голоса их зву-
чали громче - они ведь были у себя.
   Йорис знаком дал понять приставу,  наполнявшему  рюмки:  "Кончайте  о
портвейном".
   И, закрыв едва початую коробку, взял другую - с такими же  бандероля-
ми, но более тщательно изготовленными сигарами.
   Обращение "баас" больше уже не употреблялось.
   - С Новым годом, Терлинк! За вас и наш родной Верне!
   Бургомистр не сдвинулся с места с самого начала  церемонии  Служащие,
избавившись от официальной части дня, встряхивались на площади и  навод-
няли кафе. Иные расходились по домам, где их уже ждали жены и дети, что-
бы отправиться с визитом к родным. У всех во рту торчали одинаковые  си-
гары.
   - Господин Кемпенар! - позвал Терлинк.
   Тот встревоженно подбежал к нему.
   - Почему не подано печенье?
   Итак, несмотря ни на что,  секретарь  опять  проштрафился.  Обычно  к
портвейну, затем к шампанскому для советников подавалось сухое  печенье,
коробка которого со вчерашнего дня была припасена в стенном шкафу.
   - Забыл, баас. Извините меня.
   Было немножко смешно на виду у всех отдирать железную полоску. У Кем-
пенара не нашлось перочинного ножа, чтобы взрезать  бумагу,  и  один  из
эшевенов [6] одолжил ему свой. Наконец, не  приготовлены  были  и  хрус-
тальные подносы, на которых в прошлые  годы  искусно  выкладывалось  пе-
ченье.
   - С Новым годом, Терлинк...
   Теперь Йорис знал, что Леонард ван Хамме -  на  лестничной  площадке.
Знал, потому что входящие были обычно спутниками пивовара. И все  знали,
что он это знает.
   После известных событий оба еще ни разу не встречались. Было молчали-
во решено немного выждать, и перед прошлым заседанием городского  совета
ван Хамме, извинившись за отсутствие, отбыл в Антверпен, куда его призы-
вали дела.
   Они все были здесь - доктор Тис, нотариус Команс, тоже в сюртуке, се-
натор де Керкхове; Мелебек, державшийся у самой двери, должен был, види-
мо, подать ван Хамме сигнал.
   Уже откупорены были первые бутылки шампанского и гул разговоров  стал
заметно громче, когда вошел наконец Леонард, казавшийся огромным в своей
шубе.
   Он был еще выше и плотнее Терлинка, еще более полнокровен и налит со-
ками, чем тяжеловозы его пивного завода.  Он  озирался  вокруг  большими
глазами, но вряд ли воспринимал окружающее: ему предстояло пережить  тя-
желую минуту.
   Мгновенно все  смолкли.  Потом,  чтобы  прервать  гнетущее  молчание,
кто-то кашлянул. Леонард пожал руку Комансу - он  наверняка  только  что
расстался с ним на лестнице, но этот жест позволил ему сохранить  невоз-
мутимость.
   - С Новым счастливым годом, дорогой председатель...
   - Господин Кемпенар, принесите, пожалуйста, мне бокал, - четким голо-
сом отозвался Терлинк.
   Угадать, как он намерен поступить, было невозможно,  но  кое-кто  ут-
верждал после, что бургомистр стал бледнее обычного.
   Все остальное произошло так быстро, что свидетели так и не пришли по-
том к согласию относительно подробностей. В  общем,  Леонард  ван  Хамме
направился к бургомистру, нарочно замедляя шаг около каждой группы, что-
бы придать непринужденность своей походке. Как и все, шляпу он оставил в
вестибюле, так что обе руки у него были свободны.
   Чуть слева от него запыхавшийся Кемпенар спешил с шампанским.
   В какой точно момент Терлинк схватил фужер  левой  рукой?  Во  всяком
случае произошло все так: подойдя к Йорису, Леонард протянул правую руку
и довольно неуверенно сказал:
   - Желаю вам, Терлинк, счастливого Нового года.
   В это мгновение бургомистр держал в правой руке сигару, в левой - фу-
жер с шампанским. Ван Хамме немедленно получил в ответ эту сигару, отче-
го в совершенной растерянности уставился на собственную руку.
   Он покраснел. На этот счет разноречия не было. А  краснел  он  разом,
словно вся кровь бросалась ему в лицо. В тот же миг в наступившей тишине
стало слышно, как он дышит.
   Стоя перед ним, бесстрастный, но бледный Терлинк  протягивал  к  нему
бокал шампанского жестом, каким святые с витражей  протягивают  распятие
страждущим.
   Кто-то в глубине зашелся в приступе нескончаемого кашля. Леонард под-
нял руку. Йорис смотрел ему в глаза холодным и жестким взглядом.
   И тут все увидели, как ван Хамме, который  всегда  был  самым  значи-
тельным лицом в городе, принял фужер из рук своего врага. Рука его  дро-
жала. Он отступил назад, прошел через  одну  из  групп  собравшихся,  на
мгновение оперся о стол и - вероятно, машинально, потому что у него  пе-
ресохло в горле, - отпил глоток шампанского.
   Еще через несколько секунд он ушел, и вскоре все услышали, как  зара-
ботал мотор - его большой американской машины.
   Кое-кто утверждал, что Терлинк уронил:
   - Сволочь!
   Но если Йорис, жуя свою сигару, что-то и процедил, никто не мог  пох-
вастаться тем, что разобрал слова.
   Когда он вернулся от матери, куда ездил, чтобы поздравить ее с  Новым
годом, было уже около полудня. В  столовой,  служившей  также  гостиной,
пахло легким белым вином, которым г-жа Терлинк угостила  соседок,  явив-
шихся к ней с поздравлениями. Здесь тоже стояли сухое  печенье  в  форме
полумесяца и грязные рюмки.
   Из кухни вышел молодой человек в форме цвета хаки и неловко - он счи-
тал такие излияния смешными - выпалил:
   - С Новым годом, крестный! Пусть все ваши желания...
   Он торопливо подставил Терлинку свои впалые щеки, затем  слегка  кос-
нулся губами его щек.
   - С Новым годом, Альберт. Тебе дали-таки увольнительную?
   - Я договорился с вахмистром, - вульгарно подмигнув, ответил гость.
   Тереса была в черном шелковом платье с огромной камеей на груди.
   - Что ты еще наделал, Альберт? - осведомилась она тем тоном, которого
было достаточно, чтобы приправить унынием любое мгновение жизни.
   - Схватил четыре дня гауптвахты: обер-вахмистру не понравилось, как у
меня начищена сбруя. Ладно, пусть новобранцы драют сбрую. Но чтобы  ста-
рослужащий...
   Если не считать немногих затененных мест, гололед всюду сошел,  и  по
площади черными зигзагами стекали ручейки воды.
   Трезвонили бесчисленные колокола. Из "Старой каланчи" выходили прина-
ряженные посетители: все выпили сегодня малость больше, чем обычно,  все
торопились ко второму завтраку.
   Мария приготовила жареную курицу. Дверь в кухню была распахнута.  За-
пахи смешивались, и в конце концов получался один-единственный  -  запах
Нового года.
   Альберт носил форму с непринужденностью, обличавшей в нем старослужа-
щего и озорника. Вероятно, на здоровье он не мог пожаловаться, но еще не
возмужал и, должно быть, недостаточно много  спал.  Он  был  бледен  той
скверной бледностью, которая выдает завсегдатая пьянок в  маленьких  ос-
тендских кафе. Известная лихорадочность в глазах,  не  слишком  приятная
ирония.
   - Все ваши чудаки уже промаршировали? - спросил он Терлинка,  который
снял сюртук и остался в рубашке, обнажив два ослепительных пятна манжет.
   Бургомистр промолчал. Альберт безусловно был  единственным,  кто  мог
позволить себе такую бесцеремонность в его  присутствии.  Он  это  знал,
чувствовал себя как дома. Как мальчуган,  все  трогал  руками,  открывал
ящики шкафов и коробки.
   На столе стояли три прибора. Один из них - для него. Давно уже  стало
- вернее, всегда было - традицией, что в Новый год он ест с Терлинком  и
его женой; традицией стало и то, что Йорис в этот  день  что-нибудь  ему
дарил: раньше - какую-либо вещь: серебряные часы,  потом  золотые,  один
раз пальто, другой - сберкнижку; теперь, когда Альберт превратился в мо-
лодого человека, - стофранковый билет.
   - Можете подавать, Мария.
   Через муслин занавесей пробивалось солнце, делая жару  еще  ощутимей.
Тереса прочла предобеденную молитву. Альберт, даже  не  перекрестившись,
налил себе бульону.
   Было ли ему известно, что он сын Терлинка, и не потому ли он  считал,
что может позволить себе все?
   Йорис часто думал об этом. Мария, неизменно  угадывавшая  его  мысли,
заверяла:
   - Клянусь вам, баас, что он никогда со мной об этом не говорил, а  я,
со своей стороны...
   Возможно. Альберт от природы непочтителен. И не честолюбив, как Йорис
в его возрасте.
   Гордость - да! Ее в них обоих хватало - и в  Йорисе,  и  в  Альберте.
Только у Альберта она проявлялась не в том, чтобы чего-то добиться, дос-
тичь чего-то раньше других. Она состояла в том, чтобы ничего и никого не
бояться, и он гордился числом дней, проведенных на гауптвахте, а если бы
пришлось, то и в тюрьме.
   - Вас хоть хорошо кормят в казармах?
   - Меня - да, потому что я провернул одну комбинацию с поваром из  ун-
тер-офицерской столовой.
   Терлинк оставался бесстрастен. Он наблюдал за молодым  человеком,  но
не выказывал никаких чувств. Да и  были  ли  они  у  него?  Когда  Мария
объявила ему, что затяжелела, он сказал:
   - Вот и хорошо.
   И сделал все необходимое в том смысле, что на три месяца нанял другую
служанку, нашел кормилицу, принял на себя все расходы. Жене без обиняков
объявил:
   - Думаю, что ребенок от меня. Я помогу Марии вырастить его, но, разу-
меется, не признаю.
   Тереса расплакалась. Она всегда плакала, когда ей что-нибудь  сообща-
ли, а сообщали ей исключительно О несчастьях. В то время было еще  неиз-
вестно, что Эмилия неизлечима. Считалось, что она просто отстала в своем
развитии. А потом  почти  каждое  воскресенье  в  доме  стал  появляться
Альберт, чересчур смышленый, озорной, хитрый. Тереса наблюдала за  мужем
и удивлялась, почему он не проявляет нежности к мальчику.
   Йорис никогда не был ласков с Альбертом. Он  ограничивался  тем,  что
холодно наблюдал за ним. Это был его сын, который в то же время  не  мог
быть его сыном. Мальчик называл его "крестный". Ему объяснили, что  отец
его умер.
   Быть может, Терлинк думал, что если Альберт когданибудь выкажет  себя
достойным его...
   Парень шел, однако, другой дорогой. Он плохо занимался в  школе,  за-
тем, отданный в ученье, стал таким же плохим подмастерьем, после чего на
три года завербовался в армию. Солдатом он явно оказался таким же сквер-
ным. От каждой среды, в которую он попадал, Альберт брал только худшее.
   - Это вы раздали им всем сигары, торчавшие у них в пасти утром? - по-
любопытствовал он, накладывая себе курятины. - Для рекламы, а?
   Тем хуже для него! Терлинк не сердился на то, что Альберт такой. Если
хорошенько поразмыслить, Йорис был скорее даже доволен этим: кто  знает,
как все повернулось бы, придись ему парень по сердцу?
   Когда он отслужит свои три года, ему что-нибудь подыщут, а если он  и
тогда не наладится, его отправят в Конго.
   Мария, зная, что от мальчишки можно ждать чего угодно, время от  вре-
мени подслушивала у дверей, о чем говорится в столовой.
   - Нет, вы подумайте! Похоже, тут у вас страшная  драма  произошла.  Я
читал про это в газете. Самое забавное, что я чуть  ли  не  каждое  утро
встречаю девчонку ван Хамме.
   Тереса потупилась и разом потеряла аппетит: от нее не  укрылось,  что
муж, напротив, вздернул голову:
   - Каждое утро?
   - Да, когда хожу в наряд фуражиром... Вы знаете,  где  казарма?..  Со
своей фурой я еду по набережной и часов в десять  утра,  возвращаясь  из
интендантства, почти всегда вижу, как она прогуливается. Она живет в на-
шем квартале, над лавкой канатчика...
   Вилки, постукивая по фаянсу, продолжали свою работу. Терлинк