отправляют  в  суд  присяжных   департамента
Приморских Альп по обвинению вас в предумышленном убийстве  с  сокрытием
трупа,  в  краже,  злоупотреблении  доверием,  подлоге  и  использовании
фальшивых документов. - Он положил на стол битком набитый портфель  и  с
гордостью продолжал:
   - Дело содержит восемьсот двадцать три листа. По нему было  заслушано
двести тридцать семь свидетелей. Теперь нам надо серьезно все  обсудить.
Наше дело станет  крупным  событием  на  ближайшей  сессии.  Без  ложной
скромности могу сказать: я чувствую, что теперь  способен  защищать  вас
сам, а раньше думал обратиться к одному из светил парижской адвокатуры.
   - Вы ведь, слава богу, знаете, что у меня нет денег, - возразил  Луи,
не желая, чтобы ему морочили голову.
   - Можете не сомневаться, что теперь любой адвокат  охотно  взялся  бы
защищать вас бесплатно. Меня посетили иностранные  журналисты,  они  уже
писали о вашем деле и будут присутствовать на суде. Если я отказался  от
мысли привлечь парижского коллегу, то лишь потому, что присяжные в Ницце
не очень-то любят, когда их делами  занимаются  посторонние.  Я  мог  бы
привести совсем недавние примеры...
   Луи наблюдал за его  суетливой  взволнованностью,  как  наблюдают  за
поведением существа из другого мира.
   Послушать мэтра Бутейля - так это его жизнь  поставлена  на  карту  и
зависит от исхода дела.
   - Вчера я договорился с двумя опытными адвокатами из Ниццы, по  моему
мнению, лучшими, и оба согласились оказывать мне содействие.
   - Коли так положено, пусть содействуют, - равнодушно согласился  Луи.
- А когда суд?
   - Наверное, в июне.
   - Вон как? Не раньше?
   - Поверьте, нам уже сейчас надо готовить защиту.
   Теперь, когда следствие закончено и руки у нас  развязаны,  только  и
начнется настоящая работа. Вы наметили какую-либо линию?
   - Какую еще линию?
   - Полагаю, вы отдаете себе отчет, насколько  неопровержимы  материалы
дела. Моннервиль - самый дотошный из судебных следователей, к тому же он
слывет человеком безукоризненной честности. Надо  решить,  будем  ли  мы
признавать  убийство,  отвергая   предумышленность,   и   ссылаться   на
смягчающие  вину  обстоятельства  или  упорно,  несмотря  на  смягчающие
обстоятельства, будем все отрицать.
   - Черта с два!
   - Послушайте, Луи, между нами, я могу сказать вам...
   Нет! Не надо! Луи ни в чем  ни  признается  ни  своему  адвокату,  ни
дополнительным защитникам, ни кому бы то ни было. Он  давно  уже  понял,
что надеяться ему не на кого, и потому едва ли прислушивался к  болтовне
мэтра  Бутейля,  который  под  конец  разговора  выбился  из  сил,   как
сплетничающая старая консьержка.
   - Разве вы не понимаете, что ваша линия не выдерживает критики?
   - Да никакая это не линия.
   - Но поскольку при вас нашли...
   - Послушайте, - прервал его Луи, - нельзя ли  мне  дать  какую-нибудь
работенку? Мастерить чего-нибудь - игрушки, дудки, все равно что.
   Он не мог больше выносить пустомель. Они его утомляли. При одном виде
взволнованного, возбужденного адвоката ему делалось тошно.
   - Нужно же все-таки нам...
   - Ладно. Как-нибудь в другой раз. Вы не знаете, где моя мать?
   - Один журналист из Ниццы встретился с ней во Дворце правосудия и был
так растроган ее бедственным положением, что взял к себе в прислуги.
   Луи неприязненно взглянул на адвоката. Он терпеть не мог журналистов,
так же как следователей и адвокатов,  и  спрашивал  себя,  что  еще  они
постараются выпытать у матери.
   - Значит, я приду, когда...
   - Ладно, не забудьте про работенку.
   И он стал работать. Он делал все старательно, ловко,  с  удивительным
спокойствием. С утра до вечера, не поднимая  глаз,  не  обращаясь  ни  с
единым словом к соседу по камере, он упорно мастерил легкие  игрушки  из
некрашеного дерева, как будто от этого зависела его судьба.
   Но работа не мешала ему полнеть. Взгляд его становился  все  мрачнее,
тяжелее, отрешеннее. Казалось, он  боялся  прямо  смотреть  на  людей  и
окружающие предметы. Он бросал беглый взгляд и быстро отводил глаза.
   Несколько  раз  начальник   тюрьмы,   удивленный   столь   образцовым
поведением,  приходил  посмотреть   на   заключенного,   потом   прислал
священника, который пришел в  восторг  от  мастерства  Луи.  Заключенный
молчал. Он смотрел на человека в сутане, как и на всех остальных, ни для
кого не делая исключения, утратив всякое доверие к людям.
   - Не считаете ли вы, Луи, что откровенная и  искренняя  беседа  между
нами принесет вам облегчение, а возможно, и утешит вас?
   Молчание.  Быстрый  взгляд.  Только  руки  ловко  орудуют  крошечными
инструментами.
   - Я видел вашу матушку.  За  годы  жизни  в  Ле-Фарле  она  забыла  о
религии, но теперь вновь черпает в  ней  силы,  чтобы  перенести  тяжкие
испытания.
   Еще один недовольный взгляд. Священнику, как и  адвокату,  ничего  не
оставалось, как пробормотать перед дверью:
   - Я еще вернусь. Не теряю надежды, что милость Божья...
   - Они обращаются к тебе,  как  к  смертнику,  -  проскрипел,  брызгая
слюной, счетовод, лютой ненавистью возненавидевший сокамерника.
   И никто, никто в мире не мог бы сказать, что  происходило  в  упрямой
голове Луи, пока его руки были заняты нехитрой работой.
   Если он ни от кого не хотел  принять  помощи,  то  лишь  потому,  что
убедился, как безгранично он одинок. Но это сознание, вместо того  чтобы
обескуражить его, придавало ему отчаянную решимость. Пусть  не  надеется
мэтр Бутейль, что он признается: "Да, я убил Констанс Ропике.
   Спасите меня! Сделайте  невозможное,  но  сохраните  мне  жизнь!"  Ни
признания, ни просьб о пощаде. Он имел возможность оценить  их  всех.  И
пришел к выводу, что лишь сам может спасти себя.
   Проходили недели. Он ел все, что ему подавали, ничего не  требуя,  не
жалуясь. Иногда отпускал  шуточку  по  адресу  одного  из  надзирателей,
гнусавого рыжего детины с более симпатичным, чем у остальных, лицом.
   Он принял двух светил адвокатуры Ниццы,  но  не  позаботился  о  том,
чтобы показать  себя  в  выгодном  свете,  и  даже  не  поблагодарил  за
внимание.
   Под конец стал даже подтрунивать:
   - Нечего переживать за Малыша Луи. В этот  раз  ему  еще  не  отрубят
голову.
   Мысль о смертной казни он читал в глазах у всех, кто к нему приходил.
Это становилось все очевиднее по мере того, как приближалась сессия суда
присяжных. Рыжий надзиратель  делал  ему  кое-какие  поблажки.  Адвокаты
приносили  сласти.  Казалось,  все  они  недоумевают:  неужели   он   не
представляет себе своего положения?
   А Луи смотрел на них с упрямством, и по глазам его ничего нельзя было
понять.
   Он размышлял, часами  что-то  обдумывая,  пока  его  руки  непрерывно
работали. По мере того как всех охватывало волнение, Малыш Луи испытывал
все большее спокойствие, какого никогда еще не ощущал,  -  разве  что  в
течение тех нескольких утренних часов, когда в Ницце,  лежа  на  кровати
перед открытыми окнами, курил и слушал, как  в  соседней  квартире  пели
"Колыбельную" Шопена.
   Моннервиль  потратил  более  двух  месяцев,  чтобы  воздвигнуть  себе
памятник - дело, которое в осведомленных  кругах  признавалось  образцом
произведений подобного  жанра.  Адвокаты  тщательно,  пункт  за  пунктом
изучали его, чтобы отыскать какие-либо изъяны, а Луи знал их и  так.  Он
единственный знал всю  правду.  Он  один  знал,  какую  банальную  схему
прикрывают хитроумные конструкции  следователя.  Он  один  отдавал  себе
отчет, что все это - вранье от начала до конца, что  следователь  и  его
помощники  подтасовывали  даты  для  устранения  неувязок  в  показаниях
свидетелей, оказывали на них давление, и те  в  итоге  терялись,  путали
воскресенье с понедельником, одну неделю с другой. Но, худо или  хорошо,
все было собрано воедино  Моннервилем,  который  действовал  так,  может
быть, и с благими намерениями, но обязан был хоть раз спросить  себя  по
совести, не развертывались ли события иначе, чем он предполагал.
   В итоге Моннервиль воссоздал преступление по своему  замыслу.  Именно
это  выдуманное  преступление,  а  не  подлинное  он  и  расследовал   в
мельчайших подробностях.
   - Если ты и дальше будешь так жиреть, свидетели  тебя  не  узнают,  -
шутил рыжий надзиратель.
   Луи не  улыбнулся.  Он  лишь  скорчил  гримасу  в  знак  добродушного
настроения.
   -  В  газетах  снова  пишут  о  твоем  деле.   Пожалуй,   понадобятся
специальные пропуска на суд. Журналистов собирается приехать такая уйма,
что надо будет переоборудовать зал и поставить во Дворце  дополнительные
телефоны.
   Дважды адвокаты  грозились  отказаться  от  защиты,  если  он  им  не
поможет.
   - Да идите вы!.. - цинично ответил Луи.
   И за пять, и за четыре дня до процесса он не утратил спокойствия.  Он
был озабочен бытовыми мелочами: велел отнести костюм  в  чистку,  купить
новый галстук и три сорочки - ему сказали,  что  процесс  продлится  дня
три, а уже становилось жарко.
   Накануне он позвал тюремного парикмахера и договорился, что завтра  с
утра пораньше тот подстрижет его и побреет.
   Когда адвокаты  показали  ему  многочисленные  газетные  вырезки,  он
проявил любопытство не к тексту, а к фотографиям.
   - На этой я совсем не похож, - говорил он пренебрежительно.
   Или:
   - Любопытно, когда они успели меня щелкнуть; даже не  знаю,  где  это
было, И вдруг без всякого перехода спросил:
   - А мать моя там будет?
   - Она вызвана свидетельницей.
   - А Нюта?
   - Тоже.
   - А Луиза?
   - Ей послали повестку, но она еще не приехала.
   -  Ну  и  ладно,  -  произнес  он,  наводя  порядок  на  подоконнике,
заменявшем ему стол.
 
Глава 13 
 
   Парикмахер, отбывавший наказание за то, что всадил полдюжины  пуль  в
свою невесту, появился в шесть утра,  освещенный  солнцем  и  в  игривом
настроении.
   - Знаешь, сколько понаехало газетчиков?  -  возбужденно  крикнул  он,
словно  предстоял  его  собственный  процесс  или  большой  праздник.  -
Пятьдесят три!
   Он преувеличивал. И все же  набралось  сорок  девять  репортеров,  из
которых двадцать накануне прибыли из  Парижа.  В  роскошных  белоснежных
отелях на  Английской  набережной  обслуживающий  персонал  поражался  -
отчего многие постояльцы поднялись в такой ранний час.
   Луи не мог видеть Бухту Ангелов, а в то утро она была цвета  лаванды,
без  единой  морщинки,  без  единого  пароходика,  куда   ни   глянь   -
незамутненная водная гладь.
   Парижане восторгались  красотой  природы  и,  направляясь  во  Дворец
правосудия, делали крюк, чтобы пройти через цветочный рынок,  пестреющий
разноцветными гвоздиками.
   В маленьких бистро пахло ранним кофе, и поливальная  машина  медленно
лавировала по  улицам,  когда  сорок  полицейских  в  касках  и  высоких
сапогах, шагая в ногу, вышли на площадь и образовали  живой  коридор  на
величественной лестнице Дворца правосудия.
   Малыш Луи, закончивший свой тщательный туалет, уже  трясся  в  тесном
кузове тюремной машины. Самый молодой из конвоиров с любопытством следил
за ним через зарешеченное оконце.
   Луи провели во Дворец через маленькую дверь, и, пока кругом,  как  на
ярмарке, галдела толпа, он опустился на скамью в комнате, выкрашенной  в
серый цвет, - что-то вроде полутемного чулана, где ему предстояло  ждать
начала.
   Какие-то люди с нарукавными повязками суетились, словно распорядители
на празднике. Другие стояли  группами  на  ступеньках  лестницы.  Внизу,
среди  застывших  машин,  толпа  любопытных  глазела   на   полицейских.
Приезжали красивые женщины с пропусками и без пропусков.
   Те,  у  кого  их  не  было,  атаковали  знакомых  -  журналистов  или
адвокатов.
   На  столах  для  прессы  какой-то  оборотистый  ресторатор   приколол
фирменные карточки,  обещающие  журналистам  наилучший  прием  по  самым
дешевым ценам.
   До Луи доносился лишь смутный гул голосов и хлопанье  дверей.  Иногда
он с интересом поглядывал на молодого конвоира, удивительно похожего  на
него самого, особенно теперь, когда Луи раздался в плечах и кожа у  него
стала гладкой, как у упитанного поросенка.
   Разве не мог бы он очутиться на месте этого охранника,  а  тот  -  на
его! У обоих была широкая и тяжелая челюсть, такие же выступающие скулы,
похожие глаза и лоб.
   Наконец вошел один из адвокатов,  уже  в  мантии.  Он  был  не  менее
возбужден, чем парикмахер утром.
   - Ну как, к бою  готов?  Не  оробел?  -  воскликнул  он,  буравя  Луи
испытующим взглядом.
   - Чего там робеть.
   - А зал видел?
   И он приоткрыл дверь, ведущую к скамье подсудимых.
   В щель Малыш Луи разглядел толпу, особенно плотную  в  глубине  зала,
там, где не было стульев. Взгляд его встретился с чужими  взглядами,  но
он и бровью не повел.
   - Луиза приехала? - спросил он у адвоката.
   - Ее еще не видели.
   Он зло усмехнулся:
   - А сестра?
   - Прислала справку о болезни.
   Несмотря на внезапные болезни и отказ некоторых свидетелей  от  своих
показаний,  предстояло  выслушать  не  менее  67  человек.  Члены   суда
нервничали, так как опоздание одного из присяжных  не  позволяло  начать
заседание.
   Наконец все расселись по местам.  Журналисты  сбежались  из  соседних
кабачков и вели себя как дома - спорили, курили.
   Суд появился в полном составе. Малыш Луи сел на скамью за барьером, и
все взоры обратились к  нему,  а  фотографы  с  расстояния  менее  метра
расстреливали его из своих аппаратов.
   Он  улыбнулся.  Его  взгляд   медленно   и   спокойно   обошел   всех
присутствующих,  задерживаясь  на  знакомых  лицах.  Пальцы   машинально
поправили узел галстука-бабочки - он выбрал  голубой  в  белый  горошек.
Потом Луи вытащил платок, потому что у него вспотели ладони.
   Суд приступил к жеребьевке присяжных. Никто  этим  не  интересовался,
даже адвокаты, которые время от времени бросали наугад:
   - Подлежит отводу!
   Раз  уж  предстояло  провести  в  этом  зале  три  дня,   надо   было
приспособиться  к  обстановке.  В  памяти  Луи  запечатлелось  несколько
мелочей: например, висевшие над секретарем часы,  поза  сидящего  справа
члена суда, толстого весельчака, который, откинувшись назад, полулежал в
своем кресле и, казалось, был в восторге от того, что  находится  здесь,
на этом месте, может видеть и переживать все, что тут происходит.
   Пока оглашали обвинительное заключение,  один  из  адвокатов  пальцем
указывал Малышу Луи на самых известных журналистов, и тот с любопытством
рассматривал их, кивая головой при каждой фамилии.  Председательствующий
болтал в это время с членом суда слева, а прокурор  на  своем  месте  не
спеша наводил порядок в бумагах.
   Воздух, пьянящий утренней свежестью,  проникал  через  высокие  окна,
которые старый зябнувший хроникер еще не успел попросить закрыть.
   - Подсудимый, встаньте!
   Прошло больше часа, а процесс еще только начался.
   Луи нехотя встал, опираясь потными  ладонями  о  барьер  из  светлого
дуба. Судья откашливался,  подбирая  подобающий  тон.  Подозрительный  и
настороженный, он словно опасался, что зал вдруг разразится  смехом  или
свистом.
   - Вас зовут Луи Берт и вы родились в Лилле?
   - Да, господин судья.
   Голос его услышали впервые. Всем хотелось получше рассмотреть  Малыша
Луи.
   - Ваш отец был шахтером и, когда началась война, его мобилизовали?
   - Да, господин судья.
   Голос был чуть-чуть приглушенный. Луи держался очень естественно, без
всякой заносчивости, пристально глядя в глаза тому, кто задавал вопросы.
   - Война заставила вашу мать бежать с  вами  и  вашей  сестрой  на  юг
Франции?
   - Да, господин судья.
   - Там несчастная женщина делала все, чтобы прилично воспитать вас,  и
в детские годы перед вами были только хорошие примеры.
   Луи раскрыл было рот, но запнулся и закрыл его.
   К несчастью, судья заметил это и спросил:
   - Вы хотели что-то сказать?
   Луи упорно смотрел ему в глаза. Все ждали, а  он  не  знал  еще,  что
делать. Заметно выступил кадык, побелели впившиеся в барьер пальцы.
   - Да, господин судья.
   - Вас слушают господа присяжные. Повернитесь к ним, пожалуйста.
   Луи повиновался, но взгляд его все же был устремлен на судью.
   - Я хотел лишь сказать, что в детстве мы с сестренкой спали  в  одной
комнате с матерью и старым Дютто.
   Он живо обернулся к залу, потому что  послышалось  перешептывание,  и
властным взглядом окинул лица сидящих. Судья постучал линейкой по столу:
   - Я намерен сразу предупредить, что не потерплю каких бы то  ни  было
нарушений порядка.
   Журналисты лихорадочно застрочили, а Луи, сочтя инцидент исчерпанным,
снова замкнулся в себе.
   -  Сожалею,  что  вы  сочли  необходимым  говорить  подобные  вещи  о
несчастной женщине, которую мы скоро увидим в этом  зале.  Свидетели,  в
порядочности которых,  надеюсь,  вы  не  сомневаетесь,  подтвердят,  что
всегда считали госпожу Берт святой женщиной и что вы в детстве проявляли
самые дурные наклонности...
   Губы  Луи  искривила  ироническая  усмешка,  и  судья  на   мгновение
запнулся, готовый рассердиться и заспорить с ним, как спорят мужчины  на
улице или в кафе.
   - Вы, вероятно, признаете, что мальчишкой совершили несколько  мелких
краж?
   Луи снисходительно подтвердил:
   - Да, господин судья.
   - Стало быть, признаете?
   - А как же не признать, господин судья?
   - Вы признаете и то, что были исключены из школы в Ле-Фарле?
   - Да, господин судья.
   - И что еще подростком вступали в любовные связи.
   Вы посещали всякие злачные места в том возрасте, когда обычно...
   - По мере сил, господин судья.
   Послышались смешки, и судья еще раз пригрозил очистить зал. И тут  же
с пафосом добавил:
   - Прошу не  забывать,  что  тень  погибшей  незримо  присутствует  на
суде...
   Адвокат номер один воспользовался его словами и присовокупил:
   - ..а мой подзащитный рискует головой.
   Луи  удивленно  взглянул  на  него,  слегка  пожал  плечами  и  снова
повернулся к судье, ожидая очередной атаки.
   Красные мантии не производили на него впечатления.
   Его лишь нервировал машинальный жест  прокурора,  который  непрерывно
подкручивал седые усики. Малышу Луи  хотелось  попросить  его  держаться
поспокойнее, потому что это движение поминутно отвлекает его.
   - Тем не менее я отмечаю, что уже с давних пор вы стали  завсегдатаем
домов терпимости...
   А адвокат заметил вполголоса:
   - ..как и добрая половина французов.
   Луи рассмеялся, но судья не решился призвать его к порядку.
   - Позднее вы избрали себе  иную  роль  -  предпочли  быть  не  просто
посетителем, но и жить на содержании у женщин, точнее говоря, за счет их
проституции.
   - Господин судья, - возразил Луи, - я  вижу  в  этом  зале  не  менее
десятка лиц, не имеющих  другой  профессии,  однако  их  не  обвиняют  в
убийстве Констанс Ропике.
   Все заволновались. Люди стали оборачиваться, смотреть на  соседей,  и
прокурор поспешил прийти на помощь коллеге.
   - Я прослужил много лет, но впервые сталкиваюсь с подобным  цинизмом!
- воскликнул он негодующе.
   - Если бы вас обвинили в убийстве вашей любовницы...
   - Подсудимый, замолчите! Прошу публику соблюдать спокойствие,  или  я
немедленно велю освободить зал.
   Охрана, выведите первого, кто нарушит  тишину.  В  конце  концов  это
нестерпимо. На суде мы или на ярмарке?
   Вспотевший судья, теряя выдержку, пытался  восстановить  ход  мыслей,
тогда как Луи оставался  неподвижен  и  спокоен.  Взгляд  его  напоминал
тяжелый и печальный взгляд быка, ожидающего бандерильи.
   - Я поражен, что вы в вашем положении еще пытаетесь острить. Впрочем,
дело ваше, но господа присяжные учтут...
   А Луи вовсе и не пытался острить. Он был очень одинок. Сила  была  на
стороне тех, кто нападал на него.
   Почти целый год они держали его в изоляции от людей и  вели  дознание
по своему усмотрению. Особенное отвращение вызывало у него то,  как  они
повсюду  собирали  ничтожные  улики  и  использовали  их,   прибегая   к
нечистоплот