поперхнулся от смущения. Он отлично понял причины  этого
выпада: два дня назад его подзащитного приговорили к смертной казни.
   - Госпожа Патрель, - продолжал невозмутимый голос,  -  подруга  вашей
матери...
   - Вы что, издеваетесь?!
   Старуха Патрель! Самая кляузная баба в Ле-Фарле,  которая  всю  жизнь
только тем и занималась, что рассылала анонимные письма.
   - Молчать! Госпожа Патрель, повторяю, показывает  следующее:  "Бедная
мадам Берт, у нее и так хватало горя из-за того, что  она  беженка.  Так
вот, она часто повторяла мне, как тяжело иметь такого непутевого сына  и
что она его побаивается. Однажды она даже добавила, что когда-нибудь  он
еще натворит дел".
   Комната, казалось, уже не могла вместить столько людей. Это  походило
на шутовской спектакль,  в  котором  участвовал  весь  поселок:  старые,
молодые и даже один придурковатый парень, с которым Луи, когда им  обоим
было по семнадцать, ездил в Тулон к девочкам.
   - Батистен Ланж свидетельствует: "Луи один согрешил там  и  вел  себя
как завсегдатай, всем женщинам говорил  "ты",  а  они  называли  его  по
имени. Пока он был в номере, я дожидался в зале".
   Вот как оно оборачивалось. Он жил так же, как и другие, но никогда не
думал, что все это снова всплывет.
   А теперь его заставляют заново прожить всю жизнь. Но не так, как было
в действительности. И все, что он делал в жизни,  обсуждали  посторонние
люди.
   Да еще эта  несносная  формулировка:  "По  поручению  де  Моннервиля,
кавалера ордена Почетного легиона, судебного следователя при прокуратуре
Ниццы, мы, Огюстен Грегуар, комиссар полиции в Авиньоне..."
   Похоже, фараоны по предписанию следователя  с  трудом  собирали,  где
можно, клочки и обрывки его  жизни,  чтобы  включить  их  в  официальные
донесения.
   Конца подробностям не предвиделось, но чиновник не решался пропустить
даже самую малость и читал все  подряд,  вплоть  до  того,  что  подписи
дающих показания засвидетельствованы согласно закону.
   Подумать только, целый месяц  следователь,  как  муравей,  по  крохам
собирал весь этот урожай, а он, Луи, сидя в  тюрьме,  об  этом  даже  не
догадывался! Он-то думал, что они разыскивают труп  Констанс,  и  больше
всего боялся услышать заданный в упор вопрос: "Зачем  вы  бросили  части
тела, в воду?"
   Малыш Луи был подавлен. В голове пустота. В глотке пересохло.
   Но здесь нечего было и надеяться, что ему принесут кружку  пива,  как
на допросе у начальника полиции.
   Дождь не прекращался. Из коридора  едва  доносился  приглушенный  шум
шагов. Должно быть, следователь распорядился не беспокоить его  даже  по
телефону.
   - Продолжаю. Установлено, что до двадцати двух лет вы  были  клиентом
дома терпимости. У вас выявлена определенная склонность к подобного рода
заведениям, и ваши  постоянно  менявшиеся  хозяева  показывают,  что  вы
проводили там все свободное время.
   - Подумаешь, я и не такое видел, - пробурчал Луи.
   - Что вы сказали?
   - Ничего, валяйте дальше.
   Следователь,  с  трудом  сдержав   раздражение   от   такой   выходки
подсудимого, невозмутимо продолжал:
   - В двадцать два года вас снова встречают в Авиньоне, и там, в  одном
заведении, вы знакомитесь с девицей по имени Леа.
   Уму непостижимо! Правосудие представлялось теперь Малышу Луи какой-то
чудовищной  машиной  для  перемалывания  костей.  Даже  Леа  всплыла  на
поверхность! Леа, с которой он разыгрывал начинающего, робкого сутенера,
потому что в ту пору он еще не работал, а Леа давала ему  немного  денег
на карманные расходы за то, что Луи умел забавлять  ее.  Та  самая  Леа,
добродушная,  доверчивая  и  смешливая  девушка,   которой   он   часами
рассказывал  разные  байки.  А  она  была  благодарной   слушательницей:
"Расскажи еще раз про Мариюса, который..."
   - Привожу показания этой  девицы,  находящейся  сейчас  в  Алжире,  -
сказал следователь.
   У Луи чуть не вырвалось: "Ну и  дерьмо!"  Но  он  стиснул  зубы.  Его
обуяла ярость и пронизывал страх.
   У него уплывала почва из-под ног, все казалось шатким и  зыбким,  все
теряло устойчивость: следователь,  сидящий  напротив  него,  стены  этой
камеры, адвокат по фамилии Бутейль... .
   - Придя в гости к вышеупомянутой  Леа,  вы  познакомились  с  девицей
Луизой Мадзони и стали ее любовником. Женщины подрались, и Луиза Мадзони
предпочла улизнуть в Марсель, где продолжала заниматься своим ремеслом.
   Он ничего не мог поделать. Все было так -  и  совсем  не  так.  Слова
коробили, придавали реальным поступкам искаженный, превратный смысл.
   - Вы стали любовником этой девицы...
   Да ведь в жизни все это, черт побери, было совсем иначе. И  уж  никак
не из-за оплеухи, которую Леа  влепила  ей  при  гостях  в  зале,  Луиза
улизнула в Марсель.
   - Вы меня прервете, если будете с чем-нибудь не согласны.
   - Ладно, ладно, господин следователь!
   Допрос начался в самом начале третьего, а к пяти они  добрались  лишь
до Йера и затем до Ниццы. Выходило, будто следователю хотелось  говорить
обо всем, кроме Констанс Ропике и ее смерти.
   - В июле полиция находит вас уже в Ницце,  поселившимся  на  квартире
некоей госпожи Ропике, которая жила на ренту и часто посещала казино  на
молу, где выдавала себя за графиню д'Орваль.
   Луи вздрогнул. Он хотел было что-то сказать, но смолчал. А  вздрогнул
потому,  что  почуял  западню.  Подозрительная   перестановка   событий,
несомненно опасная, хотя бы потому, что внезапно оказались  пропущенными
несколько недель из его жизни.
   - В июле полиция находит вас уже в Ницце...
   Раз уж все время ищут, к чему придраться, и для этого копаются даже в
его детстве, почему они не заикнулись о происшествии в Лаванду?  А  ведь
полиция занималась этим делом. Его самого допрашивали,  и  замечательную
папку господина следователя вполне можно было украсить  протоколом  того
допроса!  Но  нет,  никто  и  не  подумал  узнать,  каким   образом   он
повстречался   с   Констанс.   Их   встречу   считали    просто-напросто
установленным фактом.
   - Полиция находит вас поселившимся...
   А между тем им  особенно  интересовался  инспектор  Плюга,  зная  что
только через него можно добраться до банды "марсельцев".
   - Вы забираете свою любовницу из заведения в Йере, где она  работала.
Вы  заставляете  госпожу  Ропике   согласиться   на   это   унизительное
сожительство. И некоторые соседи утверждают...
   Малыш Луи усмехнулся. Стоит ли из-за этого портить  себе  кровь?  Все
это так глупо, к тому же заранее подтасовано. Это видно хотя бы  потому,
что о Парпене даже не заикнулась.
   - Госпожа Ропике, рантьерша...
   Что ж, отчасти, пожалуй, так. Но она ежемесячно получала субсидию  от
старого таможенника, ушедшего на пенсию. Выходит, промышляла тем же, чем
и Луиза Мадзони.
   Не  может  быть,  чтобы  консьержка  не  упомянула  о  посетителе  по
пятницам.
   - В пятницу  девятнадцатого  августа  госпожу  Ропике  последний  раз
видели с вами и вашей любовницей в ресторане "Регентство"...
   - Позвольте!
   Удивленный следователь поднял голову.
   - Кто вам это сказал? - спросил Луи.
   - Вот у меня перед глазами донесение инспектора.
   - Инспектора Плюга?
   - Не важно. Инспектор случайно находился в ресторане  "Регентство"  и
видел вас.
   - А больше он никого не видел?
   Следователь притворился, что перечитывает донесение:
   - Он никого больше не называет.
   - А мне охота узнать, по какой  такой  причине  тут  не  названо  имя
четвертого человека. Ведь  нас-то  за  столом  было  четверо,  когда  мы
справляли день рождения Констанс.
   - Прошу вас называть потерпевшую "госпожа Ропике".
   - Как хотите. Так вот, с нами обедал некий господин  Парпен,  который
прежде был большим начальником...
   - Прошу вас замолчать!
   Адвокат поднялся с места. Стычка казалась неизбежной.
   - Повезло же мне узнать этакое! - сокрушенно вздохнул Луи, усаживаясь
на место. - Старый развратник.
   - Еще раз повторяю: либо вы замолчите, либо я вызову конвой.
   - Если вы думаете меня запугать... - закусил удила Луи.
   Следователь промямлил:
   - Я запишу, что с вами находилось четвертое лицо, и  затем  определю,
необходимо ли заслушать его показания.
   - Против правды не попрешь, - ехидно согласился Малыш Луи.
   - Продолжаю допрос с того пункта, на котором остановился. В последний
раз, когда...
   Теперь Малыш Луи должен был напрягать всю силу воли, чтобы следить за
тем, что говорит следователь.
   Кровь стучала у него в висках, рубашка прилипла к спине.
   - Итак, в ту ночь ваше присутствие нигде не обнаружено, на  следующий
день, в субботу утром, вы приходите к вашей матери, а точнее  говоря,  к
господину Дютто, у которого она в услужении. Сейчас я оглашу  .показания
госпожи Берт.
   Луи задрожал и посмотрел  на  адвоката,  словно  хотел  спросить,  по
закону ли все это делается.
   "Вопрос. Вы ждали посещения вашего сына?
   Ответ. Нет.
   Вопрос. Часто он приезжал к вам неожиданно?
   Ответ. Случалось, когда нуждался в деньгах.
   Вопрос. Вы заметили сына на дороге, когда он шел к дому?
   Ответ. Нет.
   Вопрос. Где вы тогда находились - дома или на улице?
   Ответ. Во дворе.
   Вопрос. А мог ли ваш сын нарочно подойти к дому так, чтобы вы его  не
заметили?
   Ответ. Это похоже на него.
   Вопрос. Может, у него был тяжелый чемодан  и  он  сначала  хотел  его
спрятать?
   Ответ. Чемодана я не видела.
   Вопрос. Но вы же не заметили, как подходил  к  дому  ваш  сын?  И  вы
сказали соседке, что приехал он сам не свой?
   Ответ. Может, и говорила.
   Вопрос. Что вы имели в  виду?  Не  говорили  ли  вы  о  дурном  деле?
Подумайте. Помните, что и ваша соседка давала показания под присягой.
   Ответ. Не припомню, что  я  ей  говорила,  может,  и  сказала:  "Луи,
наверно, опять задурил".
   Вопрос. Простите, соседка с ваших слов сказала про "дурное дело". Что
же все-таки было сказано: "дурное дело" или "задурил"?
   Ответ. Так ведь это все одно.
   Вопрос. Допустим. Сын попросил у вас денег?
   Ответ. Не просил.
   Вопрос. Короче  говоря,  вам  неизвестно,  для  чего  он  приезжал  в
Ле-Фарле?
   Ответ. Не знаю.
   Вопрос. Мог ли он что-либо спрятать у вас так, чтобы вы  про  это  не
знали?
   Ответ. Мог, но я в это не верю.
   Вопрос. Почему?
   Ответ. Потому что не верю, что он мог убить эту женщину. Если  бы  вы
оставили меня с ним на пять минут... Теперь, когда Дютто  умер,  я  могу
поехать в Ниццу.
   Видит Бог, я первая бы призналась, если бы что-то было".
   При  этих  словах  де  Моннервиль  поднял  голову  и,  обратившись  к
конвоиру, сидевшему у дверей, скороговоркой произнес:
   - Введите свидетельницу.
   Малыша Луи передернуло от этих слов. Неужели они могли  это  сделать?
Он посмотрел на следователя,  на  конвоира,  на  открывшуюся  дверь,  на
адвоката и, сжав кулаки, устремил пристальный взгляд на входящую  фигуру
в трауре.
 
Глава 11 
 
   Она села, и чувствовалось, что под всеми этими юбками и  бельем,  под
всей  этой  черной  одеждой,  которая  полнила  ее,   скрывается   тощее
старческое  тело.  Вуаль  была  такая  плотная,  что   невозможно   было
определить, видит ли она что-нибудь сквозь нее, и Моннервиль  ободряющим
голосом начал:
   - Я вынужден, мадам, просить вас открыть лицо.
   Рука в черной митенке приподняла вуаль, и открылось сморщенное желтое
лицо; выцветшие глаза всматривались  в  Луи,  стараясь  в  то  же  время
избежать его взгляда.
   Казалось, свидетельница  боялась  своего  сына,  как  некоторые  люди
боятся  умирающих.  Она  рассматривала  его  украдкой,  словно  он   уже
принадлежал к иному миру, таинственному и страшному; потом, убедясь, что
сын не изменился, что это по-прежнему все тот же Луи, вынула из  сумочки
платок и заплакала.
   - Прошу прощения, мадам, что подвергаю вас такому испытанию,  но  это
необходимо в интересах правосудия.
   Луи, весь подобравшись, застыл в неприступной и угрожающей позе. Лишь
едва заметно вздрагивали крылья  носа,  а  взгляд  неотрывно  следил  за
маленьким следователем.
   - Если он такое сделал, я умру, - запричитала, шмыгая  носом,  старая
женщина. - Не верю, что ко всем моим бедам Господь Бог уготовил мне  еще
и эту. Если б вы только знали, господин следователь!..
   Она хныкала с  ужимками,  придававшими  ее  лицу  детское  выражение.
Трудно было представить, что это жалкое существо  -  женщина,  прожившая
долгую сознательную жизнь. Это было беспомощное создание, тупо взиравшее
на новые обрушившиеся на нее беды.
   - Успокойтесь,  сударыня.  Я  ограничусь  одним-двумя  вопросами,  на
которые,  впрочем,  вы  уже  ответили,  когда  вас  допрашивал  господин
комиссар. Смотрите мне в лицо.
   Она подняла голову и попыталась из уважения  к  чиновнику  изобразить
некое подобие улыбки.
   - Вспомните последний приезд вашего сына. Что на  следующий  день  вы
сообщили соседке?
   Г-жа Берт испуганно оглядела Луи, как бы желая сказать: "Тем хуже для
тебя, но это правда". И проговорила:
   - Кажется, я сказала, что у него был чудной вид.
   - Вы не говорили о дурном деле?
   - По правде сказать, я о таком и не думала. Думала, может,  с  кем-то
подрался.  Он  всегда  был  задирой.  Маленьким  то  и   дело   приходил
расцарапанный да с шишками. - Слезы снова навернулись  ей  на  глаза.  -
Если б вы только знали, господин следователь, как я измучилась за всю-то
жизнь.
   Луи не хотел больше смотреть на нее и пытался  не  отрывать  глаз  от
письменного стола из красного дерева, обитого зеленым перкалем.
   - Если вы так страдали, то прежде всего по вине сына, который  всегда
был никчемным человеком.
   Она утвердительно кивнула.
   - После двадцатого августа вы не находили в доме или в  виноградниках
чего-либо, что мог принести и припрятать ваш сын? Вы нигде  не  заметили
свежевскопанной земли?
   - Нет, не заметила, господин следователь.
   И она внимательно поглядела на сына, а потом  заплакала  еще  громче.
Луи сделал чуть заметное движение, словно хотел развести  руки,  но  ему
удалось развести их не больше чем на дюйм - мешали наручники.  Губы  его
дрожали. Адвокат кашлянул от смущения.
   - Вы несколько раз говорили соседкам, что Луи вам угрожал. Значит, вы
считали его способным на дурное дело. Чего вы опасались с его стороны?
   Весь драматизм происходящего отражался на лице Луи. Такой недоуменный
взгляд бывает у  страдающих  от  боли  и  ничего  не  понимающих  собак,
подвергнутых  вивисекции,  веривших  человеку,  чей  скальпель  внезапно
перерезает им сухожилия.
   - Так чего же вы опасались с его стороны?
   Старуха  не  знала,  что  отвечать.  Ей  хотелось  быть  вежливой  со
следователем, но ее стесняло присутствие сына.
   - Мало ли чего скажешь в сердцах.
   - А он никогда не угрожал вам?
   - Только пугачом, в шутку. И был тогда слишком мал, чтоб понимать.
   - Тем не менее он непрерывно требовал у вас  денег,  хотя  у  вас  их
совсем не было.
   Г-жа Берт опустила  голову  и  всхлипнула.  Потом  завела  монотонным
голосом, словно читала псалтырь:
   - Всю-то жизнь я не знала счастья. Даже когда мой бедный муж был жив,
он работал на шахте, а ему нужно было лечиться в  санатории.  А  теперь,
господин следователь, в поселке в меня тычут пальцами, мальчишки камнями
швыряют. Дютто помер, и знаете, что случилось?
   Из Италии приехал его племянник, поселился в доме выгнал меня и  даже
вещи не позволил забрать. Что же я теперь буду делать?  Газетчики  прямо
извели меня, пристают, чтобы я рассказала им о том, чего не знаю.
   У меня всего-то и есть что военная вдовья пенсия, и  никто  не  хочет
теперь нанимать меня даже прислугой.
   Это была жалоба ребенка, несмышленыша,  не  способного  отвлечься  от
личного горя. Она бросала беглые взгляды на следователя, на адвоката, на
сына, чтобы убедиться, что разжалобила их.
   - Не знаю,  что  со  мной  теперь  станется.  Вот  все,  что  у  меня
осталось...
   Она лихорадочно рылась в своем ридикюле,  а  тем  временем  смущенный
следователь подал знак конвоиру.
   -  Благодарю  вас,  мадам,  и  прошу  извинить,  что   вынужден   был
побеспокоить вас. Пока вы нам больше не нужны.
   Человек  воспитанный,  он  поднялся  и  поклонился  старухе,  которая
суетливо подбирала юбки.
   - Прошу вас подписать протокол очной ставки.
   Она наклонилась над бумагой, которую  протянул  ей  секретарь.  Когда
г-жа Берт выпрямилась, Луи приподнялся со стула и окликнул ее:
   - Ма...
   Несколько секунд они плакали,  стоя  друг  против  друга,  йотом  Луи
повернул голову и внятно произнес:
   - Клянусь, я не делал этого, не убивал я ее!
   Матери он больше не увидел. Конвоир увел ее,  и  в  коридоре  на  нее
налетели репортеры и фотографы.
   Следователь невозмутимо обратился к письмоводителю:
   - Прочтите протокол и дайте подписать обвиняемому. Может быть, он еще
примет наилучшее для себя решение и сознается.
   Что касается самого де Моннервиля, то  он  уже  закончил  свой  день,
трудный день, и отправился мыть руки  к  умывальнику,  установленному  в
одном из шкафов.
 
*** 
 
   Малыш Луи переменился, и никогда в дальнейшем его взгляд не утрачивал
того скрытного неискреннего выражения, которое он приобрел в общении  со
следователем.
   На другой день араб, которого ему навязали в сокамерники, принялся по
привычке валять дурака, и тогда Луи хладнокровно решил набить ему морду.
Единственным способом избавиться от несносного соседа было отправить его
в больницу.
   Как всегда, по утрам Луи лежал на полу. Араб, у которого  не  хватало
трех передних зубов,  смеялся  гаденьким  смехом,  и  тут  Луи  спокойно
поднялся, схватил его за горло и стал  дубасить  по  лицу  кулаком.  Вид
крови, брызнувшей из рассеченной губы, не остановил его, и  он  даже  не
думал о том, что делает: думал он о другом - о следователе и о том,  что
не в состоянии был выразить и объяснить. На крики сбежались надзиратели.
Растащив  дерущихся,  они  вчетвером  принялись  избивать  Малыша   Луи,
предварительно надев на него  смирительную  рубашку.  А  ему  ничего  не
оставалось, как молча терпеть. К тумакам он привык, зато  добился,  чего
хотел, - араба увели из камеры.
   Луи стремился к одиночеству. Мрачный и озлобленный, он,  как  раненое
животное, затаил свою ненависть.
   Из головы у него не выходило чудовищное досье на столе у следователя,
заполненное бесчисленными листами со свидетельскими показаниями мужчин и
женщин, показаниями, которые исподволь собирали, роясь, как в дерьме,  в
его прошлом, и всякий раз находили какую-нибудь отягчающую  подробность.
Но некоторых подробностей все  еще  не  хватало,  и  Луи  думал  о  них,
ухмыляясь. С ним еще не говорили ни о Нюте, ни о консьержке, ни об  уйме
людей, с которыми он сталкивался  в  Ницце,  и  в  особенности  о  Луизе
Мадзони.
   Правда, следователь еще не  касался  самой  драмы.  Он  добросовестно
выполнял свою кропотливую работу.
   Это было нетрудно предположить.  День  тянулся  за  днем,  а  Луи  не
вызывали на допрос. Но и в камере одного не оставили, как он надеялся, а
подселили к нему югослава, ни слова не знавшего  по-французски,  колосса
или, скорее,  чудовище,  мускулистого  и  волосатого,  как  обезьяна,  с
ладанкой, висящей на груди, прямо на порнографической татуировке.
   Малыш Луи сообразил: этот находится здесь, чтобы усмирить  его,  если
он снова вздумает психовать. И двое мужчин сидели по своим углам, ничего
друг о друге не зная и живя в одной камере так  отчужденно,  словно  она
была разгорожена каменной стеной.
   Заметно  изменилось  и  отношение   к   Луи   надзирателей,   которые
становились все грубее по мере того, как газеты - о чем он, конечно,  не
подозревал - настраивали против него общественное мнение.
   К нему относились неприязненно. До сих пор, кроме фальшивых  подписей
и мошенничества, ничего не удалось обнаружить - ни тела Констанс Ропике,
ни других улик, которые прямо навели бы на след преступника.
   "Можно сказать,  что  мы  имеем  дело  с  преступлени