жазами,  которыми
угощал влюбленный механик. По тому, как Валера хлопнул дверью, я понял,  что
лампочки он не нашел.
   - Слушай, а ты там Маврухина на палубе не заметил? - спросил я.
   - Нет, - буркнул Валера, складывая проектор.
   Отсутствие Маврухина начинало беспокоить меня. Шиковец предупреждал,  что
вести наблюдение за пределами теплохода не следует, но все-таки  я  пожалел,
что не отправился за матросом в город.
   Я вышел на палубу и заглянул к механику, чтобы спросить, нет  ли  у  него
подходящей лампочки. Вася Ложко отрицательно помотал головой. Он  покашливал
и отупело смотрел на свой приемничек.
   Вода шептала у бортов, палуба казалась широкой, как ночной  проспект,  на
гофрированных крышках дрожали отблески. Невдалеке проскрипели уключины.
   Часть акватории, где стояла "Онега" была плохо освещена,  поблизости  еще
сохранились  разрушенные  здания.  Горсовет  никак  не  мог   приступить   к
перестройке, потому что участок был болотистым, топким,  а  планы  подземных
коммуникаций и дренажа были уничтожены фашистами.
   Внезапно дверь капитанской каюты открылась, и Карен выпорхнула на мостик.
Платье ее белело над моей головой.
   - Паша, вы не видели Машутку? - спросила она. - Нет? Ну, так и есть! Пока
я спускалась в холодильник,  она  упорхнула.  Бедная  девочка,  расстроилась
из-за этой нелепой ссоры.
   Я перегнулся за борт и не увидел нашей маленькой лодочки.  Скрип  уключин
уже смолк.
   - Боюсь, что она уплыла, Карен.
   Возле  элеваторов,  где  встречали  китобойцев,  взлетели,   перечеркивая
наискось небо, две зеленые ракеты. Там слышалась музыка.
   - Наверно, уплыла туда, где весело.
   - Поеду за ней, - сказала Карен и сбежала с мостика.
   Она подошла к шлюпбалкам, на которых висела наша вторая большая дюралевая
лодка "Метеор". Механик немало  повозился  с  этим  суденышком,  приклепывая
подводные крылья и устанавливая мощный мотор.
   - Попадет вам от друга Васи, - сказал я.
   - Ну его, вашего механика, - ответила Карен. - Он ее, видите, взревновал.
Отелло чертов, вот он кто!
   Она отпустила тормоз  лебедки,  и  шлюпка  плюхнула  в  воду.  Мотор  дал
оглушительную очередь. Шлюпка рванулась в темноту и исчезла.
   Механик выскочил из каюты.
   - Кто угнал "Метеор"?
   На палубу легли полосы света - это Боцман Стасик Прошкус включил  плафоны
под мостиком, а вскоре и сам появился у шлюпбалок. С его робы стекала  вода,
а влажные пряди падали на худое  длиннолобое  лицо.  У  этого  тощего  парня
всегда был испуганно-озабоченный вид.
   - Купался! - насмешливо сказал Ленчик из рубки. Он позевывал,  толстый  и
спокойный, словно котик-секач на лежбище.  -  А  лодки  увели.  Ответишь  за
имущество.
   Ленчик всегда посмеивался над Прошкусом, который добровольно взял на себя
обязанности корабельного завхоза и кока и бдительно следил  за  порядком  на
"Онеге", за что, собственно, его и прозвали Боцманом. У Стасика был характер
придирчивой и хлопотливой старухи няни.
   - Я душ  ремонтировал,  -  сказал  Боцман,  оправдываясь.  Все  замечания
товарищей он принимал всерьез.
   - Ладно, - снисходительно сказал Ленчик. - Лодки взяли Карен  и  Машутка.
Прокатятся и вернутся.
   Он взглянул на Кэпа, вышедшего на мостик. У Кэпа, как у Януса,  были  два
лика, точнее, не лика, а возраста. Благодаря округлой физиономии он выглядел
молодо, как мальчишка, но лишь в том случае, если на  голове  была  фуражка.
Без фуражки во всю ширь  открывалась  лысина,  окаймленная  двумя  строчками
уцелевших волос. И сразу становилось ясно, что нашему командиру не  двадцать
пять, а все пятьдесят, и он из "Кэпа" превращался в "Ивана  Захаровича".  На
самом деле ему было не двадцать пять и не пятьдесят,  а  тридцать  восемь  -
почти среднее арифметическое суммы двух возрастов.
   Сейчас, без фуражки, он был "нашим Иваном Захаровичем" и голос его звучал
с некоторой отеческой хрипотцой.
   - Бузим? - спросил он. - Кстати, где Маврухин?
   Мы стояли на освещенной  площадке,  окруженные  ночью,  словно  актеры  в
тщательно отрепетированной мизансцене.  Ленчик  и  Кэп  наверху,  механик  у
шлюпбалок, Валера на гофрированной крышке люка, а Боцман и  я  близ  красной
доски с огнетушителями. Поммех Леша  Крученых,  как  будто  завершая  полный
"выход", высунулся из тамбура, ведущего в машинное отделение. Как всегда, он
был "при галстуке", а волосы, аккуратно причесанные, блестели  словно  после
парикмахерской. Поммеха не зря дразнили аккуратистом.
 
   -  Маврухин  скоро  будет,  -  сказал  Ленчик.  Снова  послышался   треск
моторчика. Дюралевый "Метеор", попав в полоску света, заискрился, словно был
сделан из фольги. На  буксире  Карен  привела  и  вторую  лодку.  Строптивая
Машутка сидела рядом с сестрой.
   - Разгулялись, - проворчал капитан. - Как придет Маврухин, немедленно  ко
мне! - И ушел в каюту.
   - А разве Маврухина еще нет? - спросила Машутка снизу. - Я же его видела.
   - Где? - спросил я чересчур поспешно.
   - Когда отвязывала лодку. Он шел к "Онеге". Возле склада, где фонарь.
   - Пойду посмотрю, где  он  там  застрял,  -  сказал  я  как  можно  более
безразличным тоном и прыгнул с борта на пирс.
   Мне вдруг ясно вспомнились слова Карен о плохих предчувствиях.
   Я пошел по краю пирса, где плескалась темная вода. Метрах в  тридцати  от
нашего теплохода темнела "Ладога". Это старое судно, то ли  поставленное  на
консервацию, то ли предназначенное  на  слом,  было  безжизненно,  как  дом,
брошенный хозяевами. Ни один иллюминатор  не  светился,  а  пустой  флагшток
торчал, как палка. Ветер поскрипывал оторванным  куском  жести  -  казалось,
будто на "Ладоге" скулит оставленная собака.
   Ночью порт  приобрел  вдруг  загадочные,  фантастические  очертания.  Так
бывает в детстве, когда сумерки  превращают  пальто  на  вешалке  в  ожившую
фигуру бородатого старичка, а отражающий свет будильник становится  зловещим
глазом.
   Пожалуй, "Ладога" была единственным местом, где мог запрятаться Маврухин.
Но зачем ему прятаться?..
   Я зажег карманный фонарик и тут же увидел фуражку. Она тускло отсвечивала
золотым "крабом". По лихо заломленному  верху  я  узнал  фуражку  Маврухина.
Когда полтора часа назад я подходил к  "Онеге",  никакой  фуражки  здесь  не
было.
   Луч фонарика скользнул вниз и уткнулся в  темную  полоску  воды,  которая
отделяла бетонную стенку от борта "Ладоги". На маслянистой поверхности  воды
покачивалось, как поплавок,  ярко-желтое  резиновое  кольцо.  Последние  дни
Маврухин вечно таскал с собой это кольцо. Он поигрывал им, сжимая и разжимая
пальцы: "разрабатывал" кисть, готовясь к соревнованиям по боксу.
   - Хлопцы! - крикнул я, обрывая пуговицы. Боцман уже подбегал ко мне.
   - Погоди, баграми нужно держать теплоход! - завопил он. - Не то  раздавит
от волны!
   Я прыгнул солдатиком в узкую щель между бортом "Ладоги" и  пирсом.  Затон
был глубок. Холодная тьма словно всосала  меня.  Перевернувшись  в  воде,  я
ухватился за какие-то куски железа, лежавшие на захламленном дне затона.
   Ни испугаться, ни толком осмыслить происшествие я не успел. Перед глазами
все еще покачивалось ярко-желтое кольцо, подобно восклицающему "о" на косой,
трагически черной полосе воды.
   Я шарил по дну, но натыкался на ослизлые камни и консервные банки. Кровь,
сгущаясь, стучала в висках. Тьма  начинала  давить.  Стукнувшись  головой  о
днище "Ладоги", я вынырнул  в  свободном  пространстве.  Надо  мной  отвесно
поднимались две стенки: бетонная и железная - борт "Ладоги". Вверху Валера и
Боцман багром отталкивали  судно,  не  давая  ему  приблизиться  к  пирсу  и
придавить меня. На "Онеге" включили прожектор.
   - Обвяжись канатом! - крикнул Кэп, показывая над пирсом сверкающее  темя.
Тотчас на меня упал капроновый трос.
   Я нырнул во второй раз. Густая, пахнущая соляркой вода забивала ноздри. Я
шарил по дну, царапая ладони, и все глубже уходил под "Ладогу".
   Любой здоровый человек может довольно долго пробыть под водой,  но  испуг
заставляет неопытного ныряльщика раньше времени выскочить на поверхность.  К
счастью, я проходил курс обучения у аквалангистов. Уроки пригодились.
   Я считал в уме секунды, зная, что до "шестидесяти" опасаться  нечего.  На
счете "сорок пять" в руки попался трухлявый топляк, покрытый слизью. У  меня
хватило сил оттолкнуть бревно и продвинуться еще дальше от пирса. Голова уже
была наполнена острым звоном, но я заставил себя продвинуться еще  метра  на
полтора. Счет подошел к критической  цифре,  губы  сами  собой  разжимались,
заглатывая воду.
   И тут пальцы наткнулись на то, что не могло быть ни бревном-топляком,  ни
брошенной бухтой каната, ни цементным мешком, сорвавшимся при погрузке.  Оно
не было ни твердым ни мягким, ни теплым, ни холодным, оно не было похоже  ни
на один знакомый мне предмет. От толчка  оно  отодвинулось  в  сторону,  но,
сохраняя непонятную силу сопротивления, вернулось и снова коснулось пальцев.
   Если вам  приходилось  вытаскивать  утопленников  ночью  с  глубины  семи
метров, вы поймете мое состояние. Описать это трудно.
   Голова, казалось, была готова разлететься на части от тугого звона. И все
же инстинкт подсказал мне, что это было. Я ухватился пальцами  за  одежду  и
сделал попытку приподнять тело, однако не смог. Что-то держало  утопленника.
Это и была последняя более или менее четкая мысль.
   Меня вытащилиг вместе с Маврухиным и с куском  ржавой  арматуры,  который
вцепился в одежду матроса. Я сразу же пришел в себя, но Маврухина спасти  не
удалось.
   3
   - Команде мы сообщили, что это несчастный случай, - сказал Шиковец. - Был
пьян, свалился. Вы так же решили вначале?
   Я пожал плечами. Вряд ли приходилось раздумывать в  ту  минуту,  когда  я
увидел фуражку под бортом "Ладоги". Но все же...
   - Нет, я не думал,  что  это  несчастный  случай.  Маврухин  был  человек
ловкий. С достаточным опытом матросской службы. Да и пил с умом. Чего бы  он
свалился с пирса?
 
   О предчувствиях и неясной тревоге я ничего не сказал. Происшедшее все еще
продолжало угнетать меня.
   - Были у него на теплоходе враги?
   - Нет. Его недолюбливали. Только и всего. Это больше походило на  допрос,
чем на разговор со "своим". Капитан милиции был раздражен. Он полагал, что я
смогу сообщить какие-либо важные подробности, касающиеся  гибели  Маврухина.
Но увы...
   Мы сидели в  тесной  комнате  с  маленьким  окном,  завешенным  тюлем,  с
банальными вышивками на стенах и пышно взбитой узкой  кроватью.  Разумеется,
выполняя задание, я не мог встречаться с капитаном в управлении, поэтому  он
назначил мне свидание в квартире, где жил один из его знакомых.
   - Экспертиза  показала  небольшое  количество  частиц  кремния  только  в
легких, - сказал  Шиковец,  вертя  в  пальцах  незажженную  сигарету.  -  Вы
понимаете?
   Я кивнул. Простейшее анатомическое исследование может быстро  установить,
захлебнулся ли человек или же попал в воду уже в бессознательном  состоянии,
когда легкие не работали или почти не работали.  Дело  в  том,  что  в  воде
содержится  планктон.  А   планктон   в   значительной   мере   состоит   из
микроорганизмов, клетки которых покрыты кремниевой оболочкой.  Если  человек
захлебывается, планктон с каждым вдохом проникает из легких в кровь, сердце,
мозг. И потом там находят характерные частицы кремния.
   - Маврухин получил очень сильный удар в правый висок. Он почти не  дышал,
когда упал в воду, - продолжал капитан. - Был трезв. Эксперты исключают, что
он мог удариться сам о пирс или о борт. Его убили.
   - Кто, зачем?
   - Я полагал, что вы разъясните, - хмуро сказал  Шиковец.  -  Ведь  в  это
время вы находились в тридцати метрах от "Ладоги". Я понимаю, вы  не  должны
были все время следить за Маврухиным. Тем более ничто не внушало опасений за
его жизнь. Но все-таки жаль, что вы можете помочь следствию не  больше,  чем
любой из экипажа "Онеги".
   Он поднес ко рту незажженную сигарету  и  тут  же  подчеркнуто  медленным
движением опустил ее. Он был человеком строгих правил и  не  курил  в  чужой
комнате без разрешения хозяев.
   - Плохо начинаете, - сказал он.
   Мне  не  хотелось  оправдываться.  К  чему?  Убит  человек.  И   я   несу
ответственность - таков уж смысл профессии. Наши личные отношения с Шиковцом
не должны иметь никакого значения на фоне этой трагедии.
   - Чем ударили, неизвестно, - сказал капитан. - Возможно, железным  прутом
или трубой. Забросить орудие в затон нетрудно. Разве  найдешь  среди  хлама?
Никаких следов преступника не обнаружено. Мы сразу  же  осмотрели  "Ладогу",
ваше судно, весь порт.
   - Значит, опытный.
   Капитан искоса взглянул на меня.
   - Вы наблюдательны... Как и сообщалось в письме.
   Ох, не клеилось у меня с Шиковцом.  Это  началось  еще  в  день  приезда.
Оказалось, что подполковник Ерохин, приятель Комолова,  к  которому  у  меня
было письмо от бывшего  шефа,  уехал  из  города.  Пришлось  вручить  письмо
капитану. Наверно, Комолов слишком уж расхваливал меня,  и  Шиковцу  это  не
понравилось. Он принял меня за "любимчика".
   - Вначале мы решили, что преступник прятался  на  "Ладоге",  -  продолжал
Шиковец. - Но там всюду разлит мазут. Убийца оставил бы четкие следы,  сойдя
с судна. А их нет.
   Он  откинулся  на  спинку  стула,  тонкий,  сухой,,   с   неулыбчивым   и
напряженно-спокойным лицом. Все  в  нем  отличалось  сухостью  и  внутренней
напряженкостью  -  длинные  кисти  рук,  прямые  губы,  даже  лоб  с   тремя
вертикальными морщинами, похожими на восклицательные  знаки.  Чувствовалось,
что  при  всех  обстоятельствах  капитан  милиции   соблюдает   подчеркнутую
выдержку. Есть  люди,  которые  умеют  быть  настолько  хладнокровными,  что
остальные в их присутствии начинают ощущать беспокойство.
   - Мы проверили всех "дружков" Маврухина, - сказал Шиковец. - Это нетрудно
- компания всегда была на виду, ведь порт у нас чистый. Так  вот,  никто  из
них не причастен к убийству. Какие характерные детали преступления бросаются
в глаза прежде всего? - спросил он тоном экзаменатора.
   Я не понял, что он хотел проверить - свою гипотезу или мои способности.
   - Мало этих деталей, - сказал я. - Во-первых, фуражка.  Она  осталась  на
видном месте, хотя преступник мог сбросить ее в воду, и тогда мы  начали  бы
поиски только на рассвете. Зачем он  оставил  фуражку?  Быть  может,  хотел,
чтобы поиски начались намного раньше.
   - Что ж, верно, - хмыкнул капитан. - А если он просто не заметил фуражки?
   - Но мы исходим из того, что убийца  опытен  и  предусмотрителен.  Вторая
деталь: Маврухин знал преступника и не боялся его. Он не ожидал удара. Никто
не слыхал крика, схватки не было.  А  Маврухин  -  сильный  парень,  боксер.
Значит,  он  не  опасался  за  свою  жизнь  и  не   принимал   никаких   мер
предосторожности.
   - Что ж, - еще раз хмыкнул  Шиковец.  -  Правильно.  Все?  Не  многим  мы
располагаем!.. Но главное,  можно  считать,  нам  уже  известно:  преступник
скрывался на "Онеге".
   - Почему на "Онеге"? - спросил я, чувствуя, как лицо  невольно  принимает
самое глупое выражение.
   - Посмотрите на схему этого района порта, -
   сказал Шиковец.
   Он взял чистый лист бумаги и начертил прямую линию.
   - Это пирс. У восьмого причала стоит "Онега",  Немного  дальше  "Ладога".
Вот вход в порт. Сразу  же  охраняемый  склад.  Сторож  Осенько  видел,  как
Маврухин прошел по направлению к теплоходам. Если бы кто-либо проник в  порт
несколько раньше или в то же время, вслед за Маврухиным, сторож  обязательно
заметил бы постороннего. Здесь освещенный участок. К тому же с  наступлением
сумерек Осенько спустил с привязи собаку, а она признает только "своих"...
   Я  кивнул.  Со  свирепым  нравом  овчарки  Джильды   мне   уже   пришлось
познакомиться...
   - Со стороны Южного склада также никто не  мог  пробраться  незамеченным.
Там освещаемая лампами трехметровая бетонная ограда. Южный склад принадлежит
водочному заводу, стало быть, сторожат... Остается еще один путь - по  воде.
Вплавь или на лодке. К счастью, весь  вечер  шкипер  с  лихтера  17  выбирал
переметы недалеко от "Ладоги". Он не  видел  и  не  слышал,  чтобы  кто-либо
подплывал к пирсу. Только две лодки отчалили от "Онеги", а затем вернулись.
   - Это сестры Забелины.
   - Знаю.
   Хоть мне и не по душе были сухость и педантизм капитана милиции, я не мог
не признать, что он толковый работник и видит яснее, дальше, чем я.
   - Стало быть, убийца не мог в  тот  вечер  проникнуть  в  порт.  Он  мог,
правда, запрятаться заранее. Где?  "Ладога"  исключается.  Значит,  "Онега".
Возможно, посторонний...
   - Исключено. Постороннего сразу бы заметили.
   - Значит, он свой. У тебя есть какие-либо подозрения? .
   - Никаких.
   Он в упор посмотрел  на  меня  серыми  спокойными  глазами:  "Что  ж  ты,
хваленый сыщик?"
   С Шиковцом мы расстались через полчаса. Прошел короткий дождь,  и  воздух
был насыщен свежестью мокрой зелени. Невидимые в сумерках растения кричали о
себе из-за  палисадников.  Волна  неповторимых  и  несмешивающихся  ароматов
наполняла улицу. Густо и терпко пахла  смородина,  нежно  и  мягко  -  липа,
дурманом отдавала бузина, и даже грубый, сухой голос крапивы был различим  в
этом немом хоре.
   В такой вечер хочется быть счастливым и праздным...
   Я поскорее покинул колдовскую улицу и  вышел  на  проспект,  где  гремели
трамваи. Дождавшись своего вагона, забрался в тамбур, в самый угол.
   Шиковец довольно  холодно  расстался  со  мной.  На  прощанье  он  вручил
фотокарточку  молодого  человека  с  прической  "под  битлзов"  и   попросил
проследить, не вынырнет ли этот мальчик  где-нибудь  в  портовых  закоулках.
Просьба предоставляла мне возможность  деликатно  отстраниться  от  трудного
дела Маврухина под предлогом нового задания. Но, как мне показалось, капитан
просто испытывал своего нового подчиненного. Я  украдкой  развернул  книжку,
где  лежала  фотография,  и  еще  раз  взглянул  на  парня.  У   него   были
мечтательно-наглые глаза и надменно растянутый  рот.  Он  старался  казаться
хулиганистым и мог  в  равной  степени  быть  знакомым  и  с  "улицей"  и  с
библиотекой.
   Этот парнишка бежал из Ленинграда предположительно в наш портовый  город.
Его манили дальние странствия - такие, что требуют виз. Вероятно,  начитался
книжек и решил, запрятавшись в сельдяной бочке, посетить коралловые  атоллы.
А может быть, его, как и одного известного литературного героя, манил  город
Рио-де-Жанейро, где все жители поголовно носят белые штаны.
   Что ж, поймают и отправят к папе и маме - пусть отшлепают... Но беда была
в том, что парнишка с аквалангом, который  был  его  личной  собственностью,
прихватил с собой  икону,  которая  принадлежала  дяде  и  считалась  ценным
произведением древнерусского искусства.
   - Дурень! - сказал я и захлопнул книжку. Меня волновало  только  дело  об
убийстве Маврухина. Только!
   На площади Труда я соскочил с трамвая  и  пробрался  сквозь  коммунальные
дебри в свою комнату, которую снял  еще  по  приезде.  Сам  капитан  Шиковец
посоветовал мне найти "надежный уголок на отшибе", и я в  точности  выполнил
указание, поселившись в комнатушке, которая находилась за ванной и туалетом,
на  месте  бывшей  кладовой.  Единственным  багажом  и  мебелью,  не  считая
раскладушки, был большой чемодан, в нем - десяток книг,  десяток  пластинок,
две смены белья.
   Я включил проигрыватель, поставил Четвертую Шумана и лег на  раскладушку,
чтобы наконец-то собраться с  мыслями.  Знаменитый  романс  второй  части  -
солировал гобой -  шел  куда-то  мимо  меня,  но  странным  образом  помогал
сосредоточиться. Я подумал о матери  Маврухина.  Она  прилетела  тотчас  же,
получив телеграмму, и увезла с  собой  тело  -  хотела  похоронить  сына  на
родине... Сознание вины, хотя и смутной, мучило меня.
   Итак, .Шиковец считает, что убийца  находился  на  теплоходе  "Онега",  и
вывод этот обоснованный...
   Получилось как в банальном дет