вырабатывается особая сутулость. Выпрямляясь,  они  откидывают
корпус назад, чтобы сбросить тяжесть с затекшей  поясницы...  В  доме  много
дорогих вещей, аляповатых и безвкусных.
   - Вы, кажется, в магазине работаете?
   - В аэропорту, в буфете.
   - Хорошая работа!
   - Да где уж, где уж! - возразила  она  и,  вытерев  глаза,  взглянула  на
платок. - По суткам дома не бываю. Ну, правда, о Славике забочусь, вещички у
него что надо.
   Война еще ходит по домам, подумал я с горечью. Может быть, она  не  стала
бы пустой, вздорной бабенкой, будь рядом с ней крепкий и сильный мужчина.
   - Славочке все условия стараюсь создать, - продолжала тараторить женщина.
- Вот, пожалуйста. Это его уголок. Здесь уютно, правда?
   Я окинул взглядом уютный "уголок". Рисунок брига на стенке, секретер. Две
полки с книгами. Жюль Берн, Мопассан. Двухтомный Джозеф Конрад, затрепанный.
Множество пестрых журналов: "Пари-матч", "Квик"... Наверно, мамаша приносила
из аэропорта. Что ж... Читай, коли голова  на  месте.  Но  ведь  он  небось,
слюнявя пальцы, рассматривал лишь рекламу  и  полуголых  девчонок.  "Изящная
жизнь", как же!
   К секретеру был приколот квадратный  листок  бумаги.  Эдакий  самодельный
плакатик, изображающий характерный силуэт Петровской кунсткамеры. И надпись:
"Мир-кунсткамера, люди-экспонаты. Ст. Юрский".
   Ох, позер...
   - Я как-то не мог понять, чем он увлекается, кроме автомобилей, -  сказал
я, покручивая цепочку.
   - Славик... Славик... Знаете, он стал таким замкнутым. Возраст, наверное.
   - Вы хорошо зарабатываете?
   Она пожала плечами и усмехнулась. Автомобильный ключик и брелочки  чем-то
незримым роднили нас. Очевидно, в ее глазах я был человеком, понимающим, что
радости жизни не всегда даются открытым путем.
   - У буфетчицы сложная работа...
   - Да, конечно.
   - Иногда помогал дядя Славика. Он хорошо зарабатывает. Профессор!
   В словах промелькнул оттенок презрения и застарелой родственной вражды.
   - Ну уж и дядя! - сказал я в тон.
   - Вы знаете, да? - живо спросила женщина. -Действительно.  Когда  Славик
окончил школу, я пошла к брату и попросила, чтобы устроил его в институт.  У
брата много связей в этом "ученом мире". Знаете, он сказал,  что  не  может.
Родной двоюродный брат! Он презирает меня. Конечно, я женщина простая...
   Вот здесь я почувствовал неожиданную гордость. Но  если  человек  кичится
своей "простотой", значит он не так уж прост.
   - Получает большущие деньги, а живет... Откровенно  сказать,  хуже  меня.
Все тратит на пустяки. Какие-то экспедиции, берет студентов  за  свой  счет.
Без царя в голове.
   - Пора! - сказал я себе, пряча цепочку в карман. - Пора.
   Мне захотелось прервать поток глупых слов. Не в этом ли причина  разлада,
происходившего в душе парня?  Бессребреник  был  представлен  в  его  глазах
чудаком и скопидомом. И тут же рядом - торжествующее мещанское благополучие,
основанное на граммах  недолитого  коньяка.  И  оправдательная  "философская
база": все, мол, так поступают. А кто не так, тот, мол, помешанный.
   Действительно, мир мог показаться ему кунсткамерой.
   - Как вы думаете, Славик скоро вернется? - спросила  она  так,  будто  ее
сынок, решив пошалить, запрятался в багажнике "моей машины".
   В том же доме я отыскал  приятеля  Юрского,  восемнадцатилетнего  Алешку,
застенчивого веснушчатого парня.
   - Мы со Славкой редко встречались последнее время, - сказал он.
   - Может быть, он уехал, чтобы устроиться матросом? Вы ведь с  ним  хотели
во флот!
   - Если бы матросом, то он пошел бы со мной работать в порт. Я  на  буксир
устроился пока. А в военкомате обещали, что возьмут в военно-морские силы. Я
его уговаривал - давай вместе.
   - А он?
   - Ерунда, говорит. Не хочу, говорит, размениваться по мелочам. Вы еще обо
мне, говорит, услышите!
   9
   Дядя жил недалеко от Аничкова моста. Не доезжая нескольких  остановок,  я
вышел из троллейбуса. В запасе оставалось еще по  крайней  мере  полчаса,  а
Ленинград создан для неспешной ходьбы. Подобно поэзии, он не терпит суеты.
   Легкие контуры каменных громад вставали, как мираж, как облик  задумчивой
и благостной земли. Я  пил  ленинградский  воздух  и  завидовал  людям,  для
которых эти улицы были домом.
   "Граждане! При артобстреле эта сторона улицы особенно  опасна".  Надпись,
оставшаяся с давних  времен,  ворвалась  в  тихий  мир,  как  снаряд,  полет
которого потребовал двадцати лет.
   Но в барочных завитушках дворцов гнездились и ворковали голуби. Колоннады
Казанского собора охватывали толпу, словно две руки. Зеленые округлые  кроны
лип были легки и, казалось, вот-вот поднимутся к небу, как стайка  воздушных
шариков...
   Эти улицы рождали ощущение, что весь мир полон гармонии и покоя.
   Близ  Гостиного  двора  была  толчея,  здесь  царило   ощущение   вечного
праздника.
   Я не знал, что несколько дней назад в  то  же  полуденное  время  тот  же
перекресток пересекал человек по фамилии Лишайников...  По  крайней  мере  в
паспорте его была проставлена такая фамилия.
   За этим человеком шли по пятам, и  он  вскочил  в  спасительный  магазин,
сумев оторваться на некоторое время от преследования.
   В его распоряжении было лишь несколько минут.  Чем  дальше  уходил  он  в
гомоне и суете, тем уже становилось  свободное  пространство.  Единственное,
что он мог сделать, - уничтожить пленки с  кадрами,  сделанными  на  военном
объекте. Лишайников не зря считался хорошим работником у тех,  кто  дал  ему
задание. Он думал только о пленках,  которые  достались  ему  нелегко  и  на
которые давно возлагали надежды там,  за  тысячи  километров...  Специальный
связной, давно законспирированный, надежный, ждал "материал".
   Когда, поднявшись на второй этаж, преследуемый  увидел  Грачика,  мелкого
фарцовщика и  спекулянта,  однажды  оказавшего  Лишайникову  услугу,  он  не
колебался ни секунды и сделал не предусмотренный правилами ход...
   Если бы мне стало известно все это, то, проходя мимо Гостиного  двора,  я
бы почувствовал, как среди праздничного оживления пахнуло войной, потому что
он. Лишайников, был одним из тех,  чья  профессия-  угрожать  спокойствию  и
миру. Если бы...
   Но я ничего не знал ни о Лишайникове, ни о его миссии. Я спокойно пересек
перекресток, взглянул на манекен в витрине и пошел к Аничкову мосту, думая о
Ленинграде, Юрском и о себе.
   Профессор был до того худ и бледен,  что  воспринимался  как  плоскостное
изображение, сошедшее с одной из многочисленных  икон,  висевших  на  стенах
мастерской. На  вид  ему  было  лет  шестьдесят  с  лишним.  Кожа  на  руках
просвечивала, открывая синий узор вен. Наверняка он был один из тех, кто еще
с рождением получает в пожизненный дар полдесятка хронических  болезней,  но
благодаря неистовости духа и увлеченности умудряется дожить до  восьмидесяти
и успевает сделать то, что не под силу взводу здоровяков.
   -Я из милиции, - сказал я.
   "Когда вы выполняете сыскное задание,  часто  приходится  притворяться  и
даже лгать, - говорил  Комолов.  -  Поэтому  не  отказывайтесь  от  малейшей
возможности быть правдивым".
   - Что-нибудь известно о мальчике? - спросил профессор.
   - Пока ничего утешительного. У меня не совсем официальный визит. Хотелось
бы поговорить с вами... Скажите, как исчезло, "Благовещение"? И что  это  за
икона?
   - Икона стояла вот здесь.
   Он указал на дощатый столик  в  углу.  Я  понял,  что  даже  этот  столик
остается в его глазах святыней.
   - "Благовещение" было моим самым большим открытием, венцом  жизни.  Когда
ко мне пришел Станислав, я говорил ему об этом. И не поверил глазам,  когда,
вернувшись, не увидел ни племянника, ни иконы. Ждал  до  полуночи,  надеясь,
что мальчик одумается.  Потом  отправился  к  сестре,  и  она  передала  мне
записку: "Дядюшка, ты еще найдешь что-нибудьв этом роде, а  такому,  как  я,
счастье улыбается один раз. У меня тоже есть свои большие планы".
 
   Сигарета дрожала и никак не хотела входить в мундштук. Профессор оперся о
высокую .спинку кресла.
   - Видите ли, "Благовещение" попало мне в руки в облике довольно заурядной
иконы.  Так,  школа  Симона  Ушакова,  причем  кто-то  не   из   талантливых
последователей. Но я обратил внимание на поля иконы  -  обычно  чем  древнее
икона,  тем  уже  поля...  И  доска   была   рублена   топором   по-особому,
по-новгородски, как это делали в  двенадцатом-тринадцатом  веках.  Несколько
глубоких трещин,  возникших,  несмотря  на  то,  что  доска  была  скреплена
гвоздями - опять-таки очень старой поковки гвоздями. Краски положены  не  на
холст, а на алебастр. Этот метод тоже  восходит  к  начальной  поре  русской
иконописи. Как видите, экспертизу нам приходится проводить так же тщательно,
как и вам.
   - Правда, двенадцатый век нам не доставляет хлопот.
   - Вам и двадцатого достаточно... Пришлось делать рентген.  Выяснили:  под
верхним слоем красок- еще два. Почти полтора года ушло на  то,  чтобы  снять
верхние слои и открыть настоящее  чудо  -  "Благовещение",  работу  мастеров
двенадцатого века. И самое замечательное - в ней  далеко  не  так  явственно
выступает связь с византийским искусством, как  этого  можно  было  ожидать.
Ведь в то время в новгородской иконописи господствовала школа  удивительного
грека Петровича,  Но  в  "Благовещении"  уже  проступали  черты  самобытные,
которые в полной мере проявились через два столетия...
   Он говорил об иконе так, будто она все еще стояла на маленьком столике  в
углу мастерской, столько было  в  его  словах  непосредственной  гордости  и
пафоса.
   -  Она  была  почти  закончена,  -  глухо  сказал  старик.  -  Оставалось
поработать самую малость.
   Мастерская медленно погружалась в сумерки. Сухие лица святых смотрели  на
нас со стен, и чем темнее становилось в комнате,  тем  ярче  разгорались  их
нечеловеческие глаза. Длинный  мундштук  в  руке  профессора  был  похож  на
дротик. Старинные часы пробили восемь, и при каждом ударе у  совы,  сидевшей
поверх циферблата, хлопали веки. Я подумал о Юрском. Неужели, его  нисколько
не волновал этот загадочный мир?_
   - Скажите, ваш племянник часто бывал здесь?
   - Мальчиком - да. Но последние три года приходил очень редко.
   - Почему?
   - Не знаю. Появились другие интересы, "улица"...
   - Вы не пробовали взять его с собой в экспедицию вместе со студентами?
   - Нет, он ведь не очень...
   Профессор посмотрел на меня и закивал, головой.
   - Да, я понял. Поэтому и не жалуюсь. Спросите, кто живет на втором этаже,
надо мной, и я не отвечу. Находишь прошлое,  но  теряешь  человека,  который
рядом. Нет, я не жалуюсь. Только об одном прошу: не дайте пропасть мальчику.
Бог с ним, с "Благовещением".
   - Станислав знал о фантастической стоимости иконы?
   - Он спросил у меня как-то. В  принципе  цены  никто  не  знает.  Но  две
подобные иконы хранятся у коллекционеров.  В  Лондоне,  Сан-Франциско...  Их
стоимость известна. Отсюда аналогия.
   - Вы думаете, им руководило только одно - жажда денег?
   - Нет, - ответил профессор, - не думаю. Его возраст скорее романтический,
чем меркантильный. Видите ли, Герострат тоже был по-своему романтиком. Жажда
необычного может толкнуть человека в равной степени на хорошее и дурное.
   Сухое, туго  обтянутое  пергаментной  кожей  лицо  профессора  желтело  в
сумерках, словно бы освещенное изнутри свечой.
   - Скажите, профессор, способен ли  рядовой  знаток  искусства  определить
уникальность этой иконы?
   - Вряд ли. Тут нужны специальные знания.
   - У вас есть знакомые в Н? -  спросил  я,  называя  город,  который  стал
теперь местом моей работы.
   - Нет. Хотя... Кажется, туда переехал Копосев. Такой маленький  человечек
с вислой челюстью. Да, да!
   Так! Не было ни гроша, да вдруг алтын. Снова я наткнулся  на  загадочного
Копосева. Не слишком ли часто этот тип переходит улицу при красном свете?
   - Он что же, реставратор?
   - Да нет! - сказал  профессор.  -  По  торговой  части.  Доставал  мне  и
коллегам химикаты, краски, всякие там штихеля. Не всегда ведь  найдешь,  что
нужно. Ну, а Копосев большой дока по экспорту-импорту.
   - Разумеется, не из бескорыстной любви к искусству?
   - Разумеется.
   - Копосев знал о вашей находке и ее ценности?
   - Знал.
   Профессор проводил меня до дверей. Рука его была холодна.
   Он казался очень одиноким в темной огромной мастерской.
   - Ищите не икону, - сказал он тихо. - Ищите мальчика.
   Сидя на жесткой лавке в гулком, залитом неоновым светом зале аэропорта, я
думал о  том,  что  последние  слова  профессора,  прозвучавшие  как  робкая
просьба, довольно точно определяли линию расследования. Предстояло искать не
преступника, увезшего икону, а жертву!
   Прежняя  версия  имела  в  виду  не  реального  преступника,  а  манекен,
умозрительно сконструированного злодея. Теперь же после  всех  ленинградских
встреч я пришел к выводу, что Юрский, как бы ни испортила  его  "улица",  не
был способен на изощренное, продуманное убийство.
   Напрашивалась, таким образом, четкая альтернатива: если Юрский не убийца,
то он жертва, иначе как  объяснить  его  исчезновение?  На  сцене  появилось
главное действующее лицо, настоящий преступник, убийца, для которого  Юрский
был такой  же  помехой,  как  и  Маврухин.  Завладев  иконой,  этот  человек
постарался бы избавиться  и  от  первого  ее  "владельца",  точнее,  первого
похитителя.
   Может быть, он сделал это в первую очередь, сообща с Маврухиным?
   - Эх, сопляк, сопляк, - повторял я,  чувствуя  свою  беспомощность  перед
лицом  хитроумного  преступления.  -   Флибустьерские   замашки,   акваланг,
записочки, оставленные родственникам, призрачные мечты  о  Рио-де-Жанейро  и
белых штанах. Ты затеял какую-то детскую игру и  не  заметил,  что  попал  к
серьезным игрокам. Для них ты пешка. Смахнут с доски, как пушинку. Ты  хотел
избавиться от дисциплины, которую  требовало  общество,  от  его  строгости,
регламента...  И  сделал  шаг  туда,  в  непонятную,  казавшуюся  заманчивой
уголовную, блатную стихию. И сразу же поставил себя  вне  общества.  Исчезла
строгая, но защитительная сила его законов. Раньше ты  мог,  попав  в  беду,
подбежать к первому попавшемуся милиционеру, к любому человеку.  Но,  сделав
шаг туда, уже не можешь. Удерживает страх: ты стал преступником!
   Кто виноват? Кто мог удержать? Рядом с тобой были два  близких  человека,
но одному не хватало ума и порядочности, другому - умному и порядочному - не
хватало времени.
   ...С невеселыми мыслями я улетал  из  Ленинграда.  Но  получил  ответ  на
главный вопрос. Юрский не мог стать убийцей!
   10
   Я прилетел утром и тотчас же позвонил Шиковцу.
   - Ты уверен, что Юрский именно таков, как тебе кажется? - спросил он.
   - Да.
   - Какой же следует вывод?
   - Копосев. Через него должна проходить ниточка.
   - Нет, - ответил Шиковец. - Не должна и не проходит. У него алиби.  Алиби
и у всех, кто был связан с ним и Маврухиным. Это точно. Можешь не терзаться.
   Что же, искать убийцу опять-таки на теплоходе, среди "четверки"? С этим я
не мог согласиться.
   -  "Благовещение",  во  всяком  случае,  находится  у  того,  кто   сумел
избавиться и от Маврухина и от Юрского. У "третьего".
   Шиковец молчал. "Третий" прозвучало красиво, но слишком неопределенно.  В
конце концов каждый из нас "третий", все зависит от системы отсчета...
   Но я упрямо продолжал строить конструкцию из детских кубиков.
   - Хорошо, отставим "третьего"... Не  преступника  будем  искать.  Жертву!
Юрского то есть... Не исключено,  что  он  погиб  еще  раньше,  чем...  Тот,
"третий", мог убрать его сообща с Маврухиным. А затем уже... Но...
   Все это походило на мучительный  экзамен,  когда  не  знаешь  билета,  но
все-таки  отвечаешь,  надеясь  на  случайную   подсказку   памяти.   Шиковец
безжалостно молчал.
   - Помните загадочный пожар на причале? Зачем Маврухину было нужно,  чтобы
"Онега" ушла подальше от этого причала? Быть может, именно на этом месте...
   - Понял,  -  прервал  капитан.  -  Немедленно  договорюсь  с  начальником
подводных работ. Им все равно проводить изыскания в этом районе.
   - Если можно, скажите ему обо мне. Я тоже включусь.
 
   - Хорошо. Его фамилия Стырчук. Бородатый. Шиковец повесил трубку. Он  был
деловым человеком. Все мои нерешительные рассуждения он превратил  в  четкое
действие. Теперь, прежде чем вернуться к старой версии, он  сделает  все,  о
чем я попрошу, чтобы по крайней  мере  убедиться  в  несостоятельности  моих
выводов.
   - Как слетал? - спросил Валера.
   - Прекрасно. Ты все еще дежуришь?
   - Да вот, понимаешь, вместо механика. Ложко  только  что  пришел.  Они  с
Машуткой перевернулись в заливе. К счастью, на мелком. Но все вещи  утопили.
Гитара, главное, уплыла.
   - Бедняги.
   - Ничего, гитару мы подберем,  когда  отправимся  в  рейс,  -  рассмеялся
Валера. - Это по пути, возле бакенов. Зайди в камбуз!
   Кастрюля с гречневой кашей, завернутая в полотенце  заботливым  Боцманом,
еще хранила тепло. Рядом лежала записка: "Компот в битоне в халодильнике".
   У меня было такое чувство, будто я вернулся домой...
   Через час "Онега"  отправилась  к  элеватору,  чтобы  занять  очередь  на
погрузку. Но прежде  чем  Кэп  запустил  двигатель,  из  пароходства  прибыл
посыльный: "Павлу Чернову явиться в управление". Обязательный Шиковец  решил
облегчить мою матросскую участь.
   - Везет сачкам! - крикнул Леша Крученых с борта  удалявшейся  "Онеги".  -
Между прочим, напротив пароходства кафе-мороженое. И коньяк дают.
   Я отправился не  в  пароходство,  а  ко  второму  причалу,  где  когда-то
загорелась бочка с ветошью. У причала покачивался  небольшой  катерок.  Окна
его  вспыхивали  солнечными  зайчиками.  В  этой  части  затона  над   всеми
сооружениями  господствовал  старый  форт.  Темно-коричневый,   с   округлой
центральной башней и расходящимися во все  стороны  стенами-ходами,  он  был
похож на гигантского краба. Одна  из  стен,  украшенная  поверху  зубчиками,
подступала к самой воде, словно клешня.
   На корме  катерка  одевали  водолаза.  Командовал  загорелый  до  черноты
бородатый человек. Очевидно, это и был Стырчук. Я представился.
   - Я, собственно, не говорил ребятам, что мы ищем, - сказал Стырчук, когда
мы отошли в сторону. - Если в воде тело,  то  они  обнаружат  его.  Акваланг
знаете?
   Пришлось показать удостоверение инструктора.
   - Ладно. Тогда провожатого давать не будем. Просто  последим  за  буйком.
Возьмите с собой фонарь. И еще советую надеть гидрокостюм.
   Он сам помог мне залезть в резиновую, обтягивающую тело шкуру  и  укрепил
баллоны.
   - При тридцати атмосферах выходить, - напомнил бородач.
   Я прошлепал ластами по палубе.
   - И еще. Пирс с этой стороны довольно странный. Колонны,  лазы  какие-то,
выступы. Так что не суйтесь без толку, все равно буек вас выдаст.
   Взяв  загубник,  я  медленно  опустился  в  темную  воду  залива.  Солнце
превратилось в яичный желток, а затем и вовсе исчезло. Забытое уже  ощущение
невесомости вновь охватило меня.
   Свет слабо проникал  на  дно.  Шум  от  десятков  двигателей  сливался  в
немыслимую какофонию. К  этому  грохоту  постоянным  рефреном  примешивалось
булькание воздуха, выталкиваемого легочным автоматом.
   В стороне двигались два светлых пятна. Это водолазы  равномерно,  шаг  за
шагом, осматривали район.  Незачем  было  дублировать  их,  и  я  остался  в
стороне, помалу работая ластами.  Дно  было  захламленным:  очевидно,  после
окончания войны его прочистили кое-как, выволокли снаряды и мины, а  главную
работу оставили до генеральной реконструкции порта.
   Как этот Юрский отыскивал в темной воде "Онегу", когда подплывал заряжать
баллоны? Наверное, отправляясь в первый раз  к  своему  тайному  убежищу  на
корабельном "кладбище", он проложил шнур либо расставил какие-то "вешки". Но
ничего подобного на дне затона я не обнаружил.
   Незаметно приблизился к основанию пирса. Он