щели,  куда  могла  бы
протиснуться летучая  мышь.  Значит,  человек  ушел  под  воду,  в  бетонный
колодец. Он знал кратчайший выход отсюда. Выход к пирсу...
   12
   - Ишь ты1 - сказала сторожиха. - Живой! Как там, товарищ инспектор?
   - Форт в неплохом состоянии, - ответил я, счищая грязь и кирпичную пыль.
   - Стережем!
   - Скажите, больше в форт никак нельзя пройти, только через эти ворота?
   - Есть ходы! - махнула рукой бабка. - Ребятишки иной раз лазают  прямо  с
улицы. А то и пьяный какой ночевать заберется. За всем не уследишь. Одна  на
весь форт!
   Подводные и подземные изыскания порядком измотали меня, ноги подгибались,
поэтому, увидев неподалеку от готических башенок форта закусочную "Стадион",
я остановился, как та ученая  лошадь,  которая  никогда  не  проезжала  мимо
трактира.
   "Стадион" славился пивом - бочки доставляли прямо из заводских  подвалов.
В остальном это была ничем не примечательная  закусочная:  крытые  пластиком
столики, металл, стекло, сверкающий и бездействующий "Эспрессо".
   Официантка принесла  пиво  в  запотевшей  кружке.  Кругом  шумела  бойкая
клиентура. В этой закусочной, по словам Шиковца, Юрский впервые встретился с
Маврухиным. Здесь же Колосов засвидетельствовал свое алиби. В  двадцать  два
сорок пять, в день убийства, его видели за столиком.
   На последнюю мелочь я заказал еще кружку  пива.  Сквозь  застекленную,  с
узкими  металлическими  переплетами  стену  закусочной  были  хорошо   видны
стрельчатые готические башенки над воротами форjа. Отсюда до крепости  сотня
шагов.
   А сколько до причалов?.. Собственно говоря, ответ на этот вопрос и служил
обоснованием  для  алиби.  Убийство,  по  всем  нашим  расчетам   и   данным
экспертизы, произошло в десять сорок пять вечера. Допускалось  отклонение  в
плюс-минус пятнадцать минут.
   Это отклонение не мешало признать алиби  Копосева.  Единственный  путь  к
стоянке "Онеги" и "Ладоги" лежит через главные портовые ворота, и преодолеть
его за четверть часа невозможно, даже будучи профессиональным бегуном.
   Но теперь-то я  знал,  что  мог  существовать  и  второй,  гораздо  более
короткий  путь:  через  форт  и  бетонные   колодцы.   Не   исключено,   что
подготовленный человек способен, покинув  причал,  через  семь-Десять  минут
очутиться близ "Стадиона".
   Конечно, это сопряжено со  многими  трудностями.  И  все-таки  алиби  уже
нельзя считать чистым. Нужна дополнительная проверка. Но как ее устроить?
   Нам не известно с достаточной точностью время убийства. Четверть  часа  -
допуск небольшой, и в ином деле он не играл бы роли. Но сейчас он мог  стать
тем самым неправильно положенным  кирпичиком,  из-за  которого  рушится  все
здание.
   Я расплатился, вышел из закусочной и поднялся на  Садовую  горку.  Отсюда
несколько дней назад я смотрел на китобойцев. Сейчас  скамейка  была  пуста,
старички шахматисты взяли тайм-аут, а викинг, должно быть,  уплыл  открывать
Гренландию. Что ему стоит?
   Мне  показалось,  эта  случайная  встреча  произошла  давным-давно,   она
принадлежала другому миру - тихому и неспешному.
   Было пять часов. К полуночи я должен вернуться в порт, а  завтра  "Онега"
уйдет в свой тринадцатый рейс.  У  меня  появилось  такое  ощущение,  что  я
оставляю дело, для раскрытия которого не хватило  лишь  одной  детали...  Не
успеть. Ничего не успеть! Но хоть какую-то зацепку нужно оставить Шиковцу!
   Если бы удалось более точно определить время убийства, многое прояснилось
бы. Мы знали бы наверняка - подтверждается алиби или нет.
   Я еще раз вернулся к тому трагическому вечеру. Не промелькнет ли все-таки
подсказка?
   ...Вот я подхожу к причалу. Уже смеркается. Сумерки в эту пору  наступают
примерно в начале одиннадцатого. Посидев немного близ "Онеги", поднимаюсь на
борт. Становится совсем темно. Разговор с Карен  длится  пять-десять  минут.
Затем на протяжении примерно двадцати минут Марк Валерий демонстрирует  свой
киноопус.
   "Примерно, примерно!.."
   Убийство могло произойти только в то время, когда я был  в  каюте.  Но...
Когда я был в каюте?
   Стоп. Восстановим все подробности. Вот  начинается  фильм  под  неистовое
"звуковое сопровождение" Васи Ложко. На экране появляется незнакомый  город.
"Ча-ча-ча", - вопит приемник. Следующие кадры - знакомство с фрау Кранц. Она
вплывает под ясные, торжественные звуки... вальса, полонеза... Нет, менуэта.
Да-да, галантного менуэта, его  мелодия  с  характерным  трехтактным  ритмом
странно сочеталась со строгой арией.
   Я вытер пот с лица. А если все-таки попробовать вспомнить, как  вспоминал
я когда-то, тренируя память, темы Пасторальной? Может быть,  удалось  бы  по
этой  мелодии  определить  и  само   произведение,   а   затем,   просмотрев
радиопрограммы, установить время...
   Музыка была настоящей, глубокой, она не могла скользнуть мимо  программы,
как фон, наподобие тех скороспелых легких мелодий, которые звучат в антракте
между новостями.'
   Ведь есть же люди, которые узнают композитора по  "почерку".  Окажись  на
моем месте такой знаток, он был бы полезнее для угрозыска, чем дюжина бойких
Черновых, овладевших приемами дзю-до.
   "Вспомни! - приказал я себе. - Максимальное сосредоточение, ну!"
   Мысль, восстанавливающая прошлое, иглой вошла в  мозг.  Та  музыка...  Та
музыка...   Прозрачная,   наивная,   чистая.   В   ней   была    подкупающая
"досимфоническая" простота...
   Кажется, я слышал  тогда  легкий  голосок  клавесина.  Струнные...  Потом
возникла строгая и возвышенная ария: "Эт экзультавит..." Два слова  возникли
в памяти. Через минуту я Мог пропеть  фразу,  укладывающуюся  в  трехтактный
ритм. "Эт-эк-зуль-та-авит..." Но здесь мелодия обрывалась, и продолжение  ее
никак не шло на ум. "Эт-эк-зуль-та-авит..." Оратория? Месса?
   Если бы еще раз услышать тот небольшой музыкальный отрывок, я  без  труда
узнал бы его, как свидетель, который не в силах  описать  портрет  человека,
сразу узнает его в лицо.
   С Садовой горки, не мешкая, я  направился  в  магазин  грампластинок.  До
закрытия "Мелодии" оставалось около часа, но  у  дверей  все  еще  толпилась
очередь, в основном женщины с ребятишками. Они  приходили  сюда,  в  студию,
записывать голоса. Потом эти голоса, овеществленные в черных гибких кружках,
укладывались в чемоданы мужей, а мужья увозили их в плавание - иной  раз  на
полгода, на год. Ребячьи голоса ломались, фальцеты превращались в  баритоны,
а мужья все слушали, качаясь на чужих волнах, знакомый лепет.
   У прилавка я увидел Машутку в темном  переднике  со  значком  фирмы.  Она
испугалась, увидев меня,  захлопала  ресницами,  как-то  по-детски  вытянула
тонкую шею.
   - Что-нибудь случилось? Почему ты не на "Онеге"?
   Я успокоил ее, сказав, что Вася Ложко  жив-здоров  и  цвет  лица  его  не
изменился за истекшие полсуток.
   - Мне нужна  свободная  кабина.  И  пластинки.  Выберу  по  списку.  Меня
интересует семнадцатый-восемнадцатый век. Кантаты, оратории.
   В кабине стояло мягкое, уютное кресло. Машутка внесла стопку пластинок  и
задернула штору. Покупатели зароптали.
   - Товарищ завтра уплывает в Антарктику, - объяснила Машутка. - Запасается
на год.
   "У механика будет толковая жена",-подумал я. В  стопке  удалось  отыскать
"Stabat mater" Перголези. Я пропустил хоровую часть и начал с арии:
   солировало сопрано.
   Нет,  в  каюте  Марка  Валерия  я  слышал  не  Перголези.  Хотя  какие-то
родственные нити были ощутимы, все же своим дилетантским инстинктом я ощущал
и отличие. Музыка,  которая  звучала  сейчас  в  динамике,  казалась  чем-то
близкой порывистому и нежному Моцарту, а та... Та была грубее, прямолинейнее
и вместе с тем глубже.
   Люлли. Глюк... Нет, не они!  Я  словно  блуждал  вслепую,  вытянув  руки,
где-то очень близко от того, что искал...
   Выбор пластинок Баха был невелик. Ни одной кантаты не нашлось. Я поставил
первый Бранденбургский, ту часть, которая написана в форме менуэта.
   Солировал гобой - не женский голос, - иной была и мелодия, но все-таки  я
почувствовал, что на этот раз не ошибся в выборе композитора.
   За Бранденбургским прослушал концерт для клавесина, все более  убеждаясь,
что нахожусь на правильном пути: "Бах, только он, с его наивным,  грубоватым
реализмом и мистической отрешенностью..."
   Когда Машутка отдернула штору, я увидел пустой зал и  продавщиц,  которые
завязывали косыночки у зеркала.
   - Возьми пластинки с собой на "Онегу",
   - Нет денег, - признался я, краснея.
   - Потом отдашь. А хочешь, перепиши на пленку. У Васи отличный магнитофон,
"Филипс". Будешь слушать в рейсе. Вася с удовольствием  поможет.  Вася  тоже
любит музыку. Вася...
   - Я ищу лишь одну пластинку Баха. У вас ее нет.
   - Ты так увлекаешься серьезной музыкой?
   - Если бы зайти к кому-нибудь из коллекционеров... - подумал я  вслух.  -
Ты не подскажешь?
   - Конечно же! Загляни к Борисоглебскому. Он  и  живет  неподалеку.  Очень
хороший! Хромой, знаешь, после полиомиелита. Каждый день заходит. Я  провожу
тебя.
   Она щебетала без умолку, подкрашивая губы. Я был для нее одним  из  самых
достойнейших людей на свете, потому что работал на "Онеге", рядом с Васей.
   Борисоглебский оказался безусым  юнцом,  рыжеволосым  и  приветливым.  Он
прыгал на костылях, как подбитая птица, от стеллажа к стеллажу,  где  рядами
выстроились пластинки. Он был весел. В этом мире застывшей и готовой в любую
секунду ожить музыки, в мире,  где  творил  глухой  Бетховен  и  вдохновенно
импровизировал слепой Гендель, физическое несовершенство не  значило  ровным
счетом ничего.
   - Бах,  вас  интересует  Бах!  -  повторял  Борисоглебский,  рассматривая
надписи на полках. - Прекрасно. "Nicht Bach! - Meer  sollte  er  heisen..."*
Помните замечательное высказывание Бетховена?
   * "Не ручей - море ему имя" (нем.).
   - Вы уверены, что отрывок, который вы слышали, написан в форме менуэта?
   Он радовался мне как единомышленнику.
   - Кажется, да. Два слова я разобрал: "Et exultavit".
   Подпрыгивая и размахивая острыми, высоко поднятыми,  как  у  всех  калек,
плечами, он как-то неожиданно быстро скрылся  в  соседней  комнате  и  через
минуту выскочил оттуда, держа подбородком словарик. Несмотря на костыли,  во
всех движениях изуродованного болезнью парня сквозили энергия и изящество.
   - "Et exultavit", "И  возрадовался"...  Очевидно,  культовая  композиция!
Давайте начнем с этого.
   Мы выслушали одну из частей  скорбной  "Высокой  мессы".  У  меня  начали
слипаться глаза, но Бах  был  здесь  ни  при  чем.  Сказывались  злоключения
бурного дня.
   - То была удивительно светлая, радостная  мелодия,  -  пробормотал  я,  с
трудом приоткрывая веки и вслушиваясь в печальные вздохи хора.
   Борисоглебский понимающе кивнул.
   - Не знаю у Баха более светлой композиции, чем "Магнификат", - сказал он,
перебирая пластинки на нижней полке. - У нас его не исполняют, но  тут  есть
хорошая запись со штутгартским барок-хором...
   Он опустил белую змейку адаптера на черный  диск.  Два  хора,  мужской  и
женский, начали причудливое полифоническое соревнование, скорее  похожее  на
изящный придворный танец, чем религиозное песнопение.
   - Что церковного находят в этом композиторе? -- спросил Борисоглебский.
   Но я не успел ответить. Первая,  хоровая  часть  композиции  закончилась,
легкая почти невесомая мелодия менуэта заполнила комнату, и как естественное
продолжение ее из тонких струнных  пассажей  родилась  ария:  "Et  exultavit
spiritus muis".
   Это была та самая ария! Наивная, исполненная веры и вместе с тем  немного
кокетливая, тонкая, но глубокая, властная. "Et exultavit spiritus muis".  "И
возрадовался дух мой" - это было понятно без словаря.
   - Она! - сказал я, боясь спугнуть мелодию. - Она!
   Был  один  шанс  из  тысячи,  ускользающий  счастливый  номер  в  бешеном
лотерейном колесе - и он достался-таки мне.
   - Поставьте  еще  раз,  -  попросил  я.  Снова,  как  вьюнки,  сплетаясь,
потянулись вверх два пятиголосых хора. На исходе третьей  минуты  их  сменил
менуэт. Я понял, что до конца жизни не забуду эту мелодию.
   - Вы довольны? - спросил  Борисоглебский.  "Доволен"!  Это  было  не  тем
словом... Смущало только одно - в  музыке,  которую  я  слышал  на  "Онеге",
явственно  пробивался  хрустальный  перезвон  клавесина.  Но   сейчас   этот
удивительный инструмент молчал.
   - Ничего странного, -  объяснил  Борисоглебский.  -  Мы  слушаем  "малое"
исполнение,  без  клавесина,  точнее,  без  чембало,  а  также  без  органа,
литавр... Записи "Магнификата" с полным "баховским" оркестром вы  сейчас  не
найдете.
   - Но я слышал.
   - Значит, это впервые! Когда вы слышали?
   - Пока не знаю. Но завтра буду знать. Он внимательно посмотрел на меня.
   - Можно подумать, что речь идет о жизни и смерти.
   Так  оно  и  было.  Я  усмехнулся.  Возможно,  впервые  в  практике   для
подтверждения алиби угрозыск обращается к Баху.
   - Приходите, - сказал на прощание Борисоглебский. - У меня каждый вторник
собираются ценители.
   Его длинные, изуродованные болезнью пальцы легли в мою ладонь, как  сухие
стебельки. Почему-то я вспомнил о Юрском, здоровом, статном парне...
   13
   "Et exultavit spiritus muis", - звучало в ушах, когда я летел к городской
библиотеке. - "И возрадовался дух мой".
   Несомненно,  один  из  ключиков  к  разгадке  уже  находился  в  кармане.
"Магнификат"  достаточно   серьезное   произведение,   чтобы   числиться   в
радиопрограмме. Старый приемник Васи Ложко работает лишь в диапазоне средних
и длинных волн, без антенны, стало быть,  его  радиус  не  больше  двух-трех
тысяч километров.  "Магнификат"  звучал  громко,  значит  передача  не  была
дальней.
   Варшава, Берлин, Стокгольм, Хельсинки, Рига, Вильнюс...
   Радиопрограммы этих городов найти не сложно... Наша  библиотека  получает
почти все газеты, издаваемые прогрессивными организациями за рубежом.  И  уж
конечно, в отделе периодики найдутся все основные издания союзных республик.
   Таким образом можно будет с предельной точностью установить время,  когда
Валера начал демонстрацию своего фильма. А это значит, что  теперь  я  смогу
устроить настоящую проверку Колосову с его алиби.
   Город летел мимо меня  в  трамвайном  звоне,  шелесте  покрышек  и  писке
транзисторов. Я  вбежал  по  лесенке  старого  дворца  и  оказался  в  залах
центральной библиотеки. В справочно-библиографическом отделе  дежурила  Надя
Штольц, знаменитая девушка-полиглот,  о  которой  не  раз  писала  городская
газета.
   .Надя помогла мне справиться  с  "Кансан  Уутисет",  "Нойес  Дойчланд"  и
"Тиесой", исчерпав запас подвластных ей языков  менее  чем  на  одну  пятую.
"Жиде Варшавы" я одолел самостоятельно. В  уголке  среди  убористого  петита
отыскалась заветная строчка, Она словно была набрана плакатным шрифтом - так
резко и громогласно встала перед глазами:
   "И. С. Бах. "Оратория Магнификат". 19. 30".
   После нехитрого расчета - варшавское время отличается от  московского  на
два часа - вышло, что ария "Et exultavit" прозвучала в тридцать  три  минуты
десятого. Но в это время я находился на Садовой горке! Пришлось  просмотреть
все остальные газеты, чтобы предупредить случайное совпадение.  Баха  вообще
не было в программах того дня.
   Из библиотеки я поехал в Дом радио и телевидения. Я читал в  газете,  что
радио нашего города регулярно обменивается передачами с польскими коллегами.
Стало быть, связаться с Варшавой им нетрудно.
   Здание студии было ярко освещено, здесь еще продолжался рабочий день.
   Через  пять  минут  заведующий  музыкальной   редакцией   дозвонился   до
Варшавского радио. Разговор был коротким.
   - Они не делали никаких  изменений  в  программе,  -  сказал  заведующий,
положив трубку. - "Магнификат" передавали ровно в двадцать один тридцать  по
московскому времени. Говорят, было первое "истинно баховское" исполнение, то
есть они собрали оркестр в большом составе, как  того  требовал  композитор.
Существует ведь еще малый "Магнификат" - для камерного оркестра...
   - Без клавесина, органа, литавр... - пробормотал я.
   - Что? Да-да, наверное... Конечно, без органа.
   Выйдя из Дома радио, я сел на ступеньку и закурил.
   Когда сталкиваешься с  необъяснимым  фактом,  который  противоречит  всей
созданной тобой системе, есть два пути. Можно искалечить этот факт и вогнать
его в устоявшуюся логическую систему, как перекошенный патрон в казенник, не
думая о том, будет ли оружие стрелять. И можно - что сложнее и неприятнее  -
разрушить саму систему и начать работу над новой.
   Я не стал калечить факт.  Он  был  несомненен.  Он  был  вопиющ  в  своем
противоречии здравому смыслу.
   Его можно было расшифровать так: в  тот  трагический  вечер  передача  из
Варшавы прозвучала для меня гораздо позже, чем для всех.
   Объяснение могло быть только одно -  я  слышал  не  самую  трансляцию,  а
запись е е... Конечно, ни одна радиостанция не  могла  повторить  варшавскую
передачу спустя всего лишь час. Для этого  необходимо  получить  разрешение,
перестроить всю программу...
   Стало быть, запись могла родиться только в каюте  Васи  Ложко.  И  тут  я
вспомнил о великолепном магнитофоне "Филипс", которым так гордился механик.
   Не было бы ничего особенно странного,  если  бы  механик  вдруг  воспылал
любовью к классической музыке и стал бы "прокручивать"  пленку,  на  которую
час назад легли чудесные арии  и  хоры  "Магнификата".  Но  ведь  за  тонкой
перегородкой я слышал и  треск  приемника,  и  вопли  сменяющих  друг  друга
джазов, и голоса дикторов.
   Выходит, за час до моего появления в каюте Валеры механик  записал  -  не
ораторию Баха, нет! - записал собственные блуждания по эфиру. Мало того,  он
нанес на магнитную пленку  собственный  кашель,  стук  в  перегородку,  звук
шагов... Ария из "Магнификата" попала  в  это  попурри  случайным,  минутным
звеном!
   Запись была воспроизведена в одиннадцатом часу, когда  все  разошлись  по
каютам и когда Маврухин должен был подойти к пирсу. Зачем  это  понадобилось
механику? Ясно: с помощью магнитофона он хотел создать эффект присутствия. В
течение  десяти  или  пятнадцати  минут  он  напоминал  всему  экипажу,  что
безотлучно  находится  в  каюте,  вращая   верньер   своего   громкоголосого
приемника.
   Значит, ему потребовалось  незаметно  покинуть  каюту.  И  Павел  Чернов,
сотрудник угрозыска, явился самым надежным свидетелем алиби!
   Вот тут-то я пощупал ладонью лоб. Вася, окающий парнишечка из приволжской
деревни... Стало быть, он успешно  разыграл  хитроумный  спектакль.  Что  ж,
выходит, не Копосев, а Ложко может быть тем  самым  "третьим",  который  был
посвящен в тайну древней иконы, стоившей целого состояния?
   Странно, я не чувствовал ни малейшего  внутреннего  сопротивления,  когда
подозрение коснулось Ложко: очевидно, и раньше я  инстинктивно  улавливал  в
его поведении какую-то фальшь, но железное алиби  подавляло  любую  мысль  о
причастности механика к преступлению.
   Да, он мог покинуть каюту незамеченным и пройти к  темной  "Ладоге".  Тем
более из окна механика была видна  освещенная  площадка  у  склада,  которую
пересек Маврухин, так  что  к  встрече  можно  было  подготовиться  заранее,
включить подготовленную запись...
   Но где и когда он познакомился с Юрским? И во" обще что он за тип, каково
его прошлое? Только человек с большим преступным опытом, с навыками матерого
уголовника мог совершить изощренное, продуманное во всех деталях убийство...
Корысть может на многое толкнуть людей определенного сорта - обман,  подкуп,
подделку документов, воровство, - но решиться  на  убийство  во  имя  наживы
может лишь человек, в душе которого нет и  не  было  ни  единого  проблеска.
Собственно, это уже не человек: зверь...
   "Не спеши! - хотелось сказать самому себе. - В твоем  распоряжении  всего
лишь одна бесспорная улика. Все остальное домысел.  Не  спеши...  Необходима
строжайшая проверка".
   Но ка