оследний  идиот.  Ты  убегал,  как
трус, но не это тревожило тебя. Куда ты  едешь  и  что  намерен  делать?
Проект с проблеском надежды  теперь  казался  ребяческим,  и  пустым,  и
смешным. Тем не менее ты намеревался выполнить его. Завтра  утром...  Ты
приглашал фантазии, но они не  шли  к  тебе  или,  вымученные  насильно,
появлялись безжизненными, как марионетки на веревочках. И с  отчаявшимся
мазохизмом ты оторвался от них и бросился в мрачную реальность. Ты  ехал
- от ничего к ничему. Убегал -  от  ничего,  потому  что  неотчетливо  и
неосознанно ты почувствовал глубочайшее убеждение, что то,  от  чего  ты
так слепо пытаешься убежать, навсегда останется с тобой, упорное, цепкое
и вечное; это было в твоем сердце, в твоей  крови  и  костях;  не  имели
значения ни мучения, ни жертвы, ни безумные попытки убежать. У  тебя  не
было никакого выхода.
   Но выхода из чего? Господи, что же это было? Ты вдруг с силой  ударил
себя кулаком по колену, с безумной силой, и закричал, перекрывая  грохот
поезда: "Но это ужасно, ужасно! Это невыносимо!  Клянусь,  я  что-нибудь
сделаю!"
   А затем сидел в купе, глядя в темное окно, устыженный  и  испуганный,
всерьез размышляя, не сошел ли ты с ума.
 
P 
 
   Кот снова пронзительно взвыл,  и  опять  в  наступившей  после  этого
тишине, стоя в центре холла при слабом освещении, он услышал звук капель
воды,  стучавших  по  раковине.  Скорее  в   силу   привычки,   чем   по
необходимости (потому что мог определить его на ощупь), он подошел ближе
к свету и посмотрел на ключ, чтобы убедиться, что это был тот самый ключ
с двумя крупными зубчиками, другой ключ  был  от  парадного.  Он  быстро
взглянул вверх, когда из передней услышал, как она передвигает по  ковру
стул ближе к столу, чтобы читать. Это хорошо, значит, она будет сидеть.
   "Это хорошо, - подумал он,  -  что  ты  хочешь  этим  сказать,  какая
разница, давай входи..."
 
16 
 
   Входи. Да, она будет сидеть, а ты  снимешь  пальто  и  шляпу,  и  она
скажет: "Ты сегодня поздно, не забыл принести конфет?" -  ты  ничего  не
ответишь, встанешь и будешь смотреть на нее, а потом скажешь:  "Мил,  на
этот раз я намерен добиться от тебя правды", и ты проведешь там час  или
два, потом оденешься и уйдешь домой... А может, и не пойдешь...
   Приблизительно об этом ты думал, когда садился в  тот  поезд.  Ты  не
произносил в уме слово "дом", но, пытаясь отыскать смысл,  в  ослеплении
вернулся к этой идее. Сначала казалось, что в этом  что-то  есть.  После
бессонной ночи ты вышел из поезда ослепительно жарким  июльским  днем  и
взял такси до отеля. Несмотря на огромные  перемены  со  времени  твоего
детства, все здесь казалось знакомым и приветливым,  потому  что  прошло
всего два года с тех пор, как ты приезжал сюда  на  похороны  матери.  В
гостинице  тебя  никто  не  помнил,  но  после  ленча,  прогуливаясь  по
Купер-стрит, тебя узнал один из твоих школьных учителей,  с  которым  ты
возобновил знакомство в  предыдущий  приезд,  еще  ты  встретил  старого
доктора Калпа, поседевшего и ссутулившегося,  он  потребовал,  чтобы  ты
остановился и поболтал с ним... Вы вспоминали твоего отца...
   Ты увидел свой дом, обветшавший, с облезшей краской, но все  тот  же.
Окно в нише, у которого ты сидел зимой, занимаясь алгеброй, колонны  над
портиком с прикрепленным дверным молотком, место под кленом,  где  Джейн
принимала своих подружек из школы, ставила летом  маленький  столик  для
чая, пренебрегая насмешками соседских мальчишек;  окно,  у  которого  ты
стоял и смотрел на улицу в тот день, когда умер твой отец...
   Агент по недвижимости сообщил тебе, что старый дом Сидни, как он  его
называл, - и это спустя  двадцать  лет!  -  сейчас  принадлежал  мистеру
Мейзенстоду из Первого национального банка и сдавался на месяц человеку,
которому принадлежала мясная лавка и у которого было восемь  детей.  Дом
можно было купить задешево. На следующий день ты заключил сделку  и  тут
же расплатился чеком на шесть тысяч двести долларов. Но  мясник  уплатил
арендную плату до конца июля и просил, чтобы ему разрешили прожить здесь
еще месяц сверх этого. Твоим планам  приходилось  подождать.  Однако  ты
отправился к подрядчику и условился о полном обновлении дома, о ремонте,
покраске, о новой печи  и  штукатурке  -  работы  должны  были  начаться
первого сентября. К этому моменту ты стал  задаваться  вопросом:  уж  не
собираешься ли ты здесь жить? Ты отвечал на него  уклончиво.  В  газете,
которая теперь стала выходить ежедневно, появилась статья о  невероятных
усовершенствованиях,  которые  мистер   Уильям   Б.   Сидни,   известный
нью-йоркский капиталист, намерен произвести  в  своем  старом  фамильном
доме на Купер-стрит, который он недавно приобрел. Ничего  не  оставалось
делать, ты бродил по городу, а  его  жители,  по-видимому,  недоумевали,
какого черта ты здесь делаешь. Ты предпринимал прогулки за город и ходил
ловить рыбу на озеро Хармон...
   В середине августа ты поехал поездом в Дейтон,  там  нанял  машину  с
шофером и велел ему везти тебя на запад  по  Милвейл-роуд.  Дорога  была
настоящей транспортной артерией; милая деревенская дорога, по который вы
с Люси катили в ее старом родстере  и  подскакивали  на  ухабах,  теперь
исчезла. При езде по этой гладкой, великолепной дороге мили проскакивали
так быстро, что ты достиг фермы задолго до того, как ожидал ее  увидеть;
вы промчались мимо; на твой крик  водитель  остановился,  развернулся  и
покатил назад, остановившись прямо перед домом. Здесь  почти  ничего  не
изменилось,  за  исключением  появившихся  вдали  новых   конюшен;   дом
по-прежнему слепил своей белизной среди  вечнозеленых  растений,  а  все
остальные строения были выкрашены желтой  краской.  Все  то  же:  позади
фруктовый сад и теннисный корт. Ты хотел было выйти, пройтись по лугу  и
подняться на поросший лесом холм, оттуда спуститься вдоль ручья к озеру,
где вы сидели с Люси в тот летний день, но ты подавил это желание.  Пока
ты сидел в машине, из-за угла конюшни появился всадник на лошади и  стал
мелкой рысью приближаться по подъездной  дорожке.  Это  был  отец  Люси,
постаревший, показавшийся  тебе  меньше  ростом,  но  с  прежней  прямой
осанкой. Ты ожидал увидеть его жену,  но  она  не  появилась.  Когда  он
проскакал под воротами и в одиночестве  стал  удаляться  по  дороге,  ты
сказал себе, что она умерла. Никакая иная  причина  не  могла  разделить
этих двоих, даже на время утренней прогулки.
   Ты сказал водителю: "Назад в Дейтон". Высунулся  из  окна  и  смотрел
назад, пока крупная надпись красными буквами по  желтой  доске  "Милвейл
сток фарм" не исчезла  из  виду.  В  ту  ночь  ты  сидел  нерешительный,
полностью растерянный в номере гостиницы и  тщетно  пытался  читать.  Ты
думал об Айдахо, но не хотел видеться с Ларри.
   Тебе никого не хотелось видеть. И тем не менее ты должен  кого-нибудь
видеть, должен двигаться. Ты содрогнулся, вспомнив вечер, проведенный  у
тетушки Коры  неделю  назад,  когда  сидел  на  ее  узком  крылечке,  ее
кресло-качалка раскачивалась взад-вперед,  пока  она  вела  нескончаемый
разговор своим пронзительным трескучим дискантом о последних часах твоей
матери и о неизменном приготовлении на кухне кетчупа  из  томатов.  Нет,
возвращаться туда было бессмысленным. Не сейчас, по крайней мере,  и  не
через месяц. С кем там разговаривать? Разве  там  был  кто-нибудь,  кому
можно было бы что-то сказать?
   Утром ты уехал поездом  в  Кливленд,  прибыв  туда  в  середине  дня,
направился со своим багажом в  гостиницу  "Огайо"  и  зарегистрировался.
Было жарко и знойно, ни единого спасительного ветерка с озера, некоторое
время ты бродил по улицам и наконец оказался перед Клубом  охотников  за
соколами - но ты не зашел в него. Ты  постоял  там,  затем  с  поникшими
плечами ушел восвояси. Вскоре ты вернулся  в  отель,  где  десять  минут
провел у портье, изучая расписание поездов, затем  поднялся  в  номер  и
собрал чемоданы, которые распаковал всего  три  часа  назад.  Присев  на
кровать, ты заказал разговор с подрядчиком, и  тебе  сообщили,  что  все
готово к тому, чтобы начать работы по дому точно с первого  сентября,  в
ту же минуту, как выедут мясник и его семейство. Часом позже поезд  мчал
тебя на восток.
   Тебе пришлось сойти в Олбани в пять часов утра  и  около  часа  ждать
поезда на Бостон, где ты сделал еще  одну  пересадку,  на  этот  раз  на
поезд, отправлявшийся на север.
   В ожидании очередного поезда ты провел ночь в гостинице в  Портленде,
и раннее утро застало тебя в дребезжащем местном поезде,  двигавшемся  в
сторону лесов Мейна. Сойдя на станции в Пайнвилле около полудня и следуя
указаниям, которые ты записал в офисе двумя месяцами  раньше,  ты  нанял
"форд" в небольшом гараже при дороге и минут двадцать  трясся  по  узкой
грязной дороге, забираясь в глубь леса. Наконец "форд" остановился перед
маленьким коттеджем, располагавшимся в середине поляны; с  одного  конца
громоздилась куча напиленных дров, поднимаясь выше крыши  домика;  из-за
этой кучи появился какой-то человек и стал медленно приближаться к тебе.
   Да, сказал он, его зовут Стив, и это  его  усадьба;  да,  сказал  он,
тропинка на Бакит-Лейк сворачивает вправо от дороги, как раз за  опушкой
этой поляны. Ты не пропустишь поворота; около трех  миль  налево  уходит
старая лесная  дорога,  а  на  Бакит-Лейк  нужно  свернуть  вправо.  Да,
конечно, ты можешь оставить у него свои вещи, но он сможет доставить  их
только послезавтра. Ты достал  из  чемодана  зубную  щетку  и  расческу,
передал ему вещи, расплатился с  водителем  "форда",  прошел  по  дороге
несколько сотен футов до того места, где поворот на тропинку был отмечен
упавшим деревом, и углубился в лес.
   Первые две-три мили ты довольно уверенно шагал по тропинке, но  затем
стал сомневаться, в одном месте, когда внезапно тропинка вывела тебя  на
широкую поляну, которая в дождливый  сезон,  видимо,  была  болотом,  ты
рыскал по лесу около часу, прежде чем снова нашел  тропу.  Даже  в  лесу
поддеревьями было жарко, пот стекал по твоему лицу и по спине,  пока  ты
шагал, повесив пальто и пиджак на руку, в неуместном здесь  и  неудобном
деловом костюме и в начищенных кожаных туфлях. Ты давно  оставил  позади
дорогу; тропинка казалась бесконечной.
   Предполагалось,  что  она  тянется  на  семь  миль,  и   ты   начинал
чувствовать беспокойство; ты взглянул на часы; может, ты сбился с  пути?
Ты зашагал быстрее, через несколько минут за стволами деревьев  появился
просвет, и ты вдруг оказался на  краю  зеленой  лужайки,  которая  мягко
спускалась вниз к берегу озера - миниатюрному круглому озерку  не  более
трех сотен ярдов в диаметре, окруженному со всех сторон  густым  зеленым
лесом. Невдалеке, справа от тебя, стояла небольшая хижина, и ты чуть  ли
не бегом кинулся к ней с криком: "Эй! Шварц! Привет!"
   Он лежал в траве за хижиной и читал книгу. На твои крики он вскочил и
бросился к тебе навстречу с удивленной и радостной улыбкой:
   - Билл! Боже, как ты забавно выглядишь! -  И  он  горячо  пожал  тебе
руку. - Все-таки ты приехал!
   За эти три недели десятки раз ты готов был все ему рассказать  -  для
этого ты и полез в эту глушь. Тебе  казалось,  что,  рассказав  ему,  ты
испытаешь невероятное облегчение; если произнесешь все  это  вслух,  все
детали и случаи, а потом скажешь: "Вот что ты об этом думаешь? Разве это
не чепуха?" Может, поэтому ты и не решился это сделать, потому  что  это
было единственным концом, за который ты мог потянуть; если это  казалось
необъяснимым и нелепым самому тебе, как это будет выглядеть в  рассказе,
что он может сказать, только то, что ты сходишь с ума? Может, ты  ожидал
от него чего-то еще. В нем был какой-то  свет,  которого  он  никому  не
показывал - ты просто знал, что он у него есть.  У  него  была  какая-то
тайна, всегда была; каждое лето он уезжал в эту хижину  на  два  месяца,
абсолютно один, - ты был единственным человеком, которого  он  пригласил
сюда.
   Когда ты плавал, ловил рыбу, бродил по лесу, читал его книги и  лежал
на траве, разговаривая с ним, на траве под открытым, усыпанным  звездами
небом, а над тобой пролетал мягкий шепот деревьев, у тебя было ощущение,
что твое здравомыслие оказалось во власти дурного духа и ты ищешь слово,
способное изгнать его. Уставший после дневного напряжения, так как Шварц
был невероятно активным и ты с трудом поспевал за ним. Он сидел в лодке,
вытащенной на берег озера, курил, вокруг  спускались  сумерки,  и  после
долгого молчания говорил:
   - Нет, не думаю, что это важно, но этого, конечно,  никто  не  сможет
доказать. Просто потому,  что  я  не  могу  представить  себе  организм,
который заставляет действовать кто-то, помимо его самого.  Разве  только
стимулы, но это другое дело. Если ты  дотронешься  до  меня  раскаленным
железом, я отпряну,  но  железо  здесь  только  внешнее;  пружина  моего
действия находится внутри - это желание отстраниться от того, что  может
причинить боль. Все моральные и этические нормы не что иное, как  то  же
раскаленное железо - Христос и Магомет, Кант и Кальвин, и Энтони Комсток
- все  они,  собственно,  одинаковы  -  невротические  кузнецы,  которые
бросают железо в пламя, раздувают кузнечные меха, затем выдергивают  нас
и куют.
   Ха!  По  меньшей  мере,  только   некоторые   понимают,   почему   мы
отпрыгиваем, - но остальные только скрываются  за  дерево  и  строят  им
рожи...
   Это  была  его  любимая  тема.  Ты   молча   сидел,   курил,   лениво
прислушиваясь к его  болтовне,  размышляя,  почти  спокойный...  Горячее
железо... Слова... Чушь!
   Его отпуск подходил к концу, на День труда Шварцу нужно было уезжать.
Ты проводил его по тропинке до Уилсона. Довольный и  обрадованный  твоим
решением остаться, он договорился со Стивом, что он будет снабжать  тебя
продуктами, а также чтобы он приготовил хижину и лодку на зимовку, когда
ты соберешься уезжать. Днем за ним пришел "форд", ты стоял и  махал  ему
вслед, пока он не скрылся из виду, а потом один зашагал по тропе назад.
   Ты вынес одиночество всего две недели. После первого же дня и ночи ты
стал бояться, во всяком случае, тебе стало крайне неуютно.  Все,  что  в
его присутствии было таким приветливым и мирным, - лес, тихое  крошечное
озерко, обволакивающая тишина, время от времени нарушаемая только пением
птиц, шорох невидимой белки или мускусной крысы, - все стало  невероятно
враждебным и угрожающим. Ты не хотел выходить на озеро  в  лодке,  озеро
казалось бездонным, запретным и  ужасающим;  а  что  касается  леса,  то
однажды, когда ты направился к  вершине  холма,  куда  часто  хаживал  с
Шварцем,  ты  повернул  на  полдороги,  какой-то  момент  стоял,  затаив
дыхание, в самой чащобе леса, а  затем  стремительно  побежал  назад  по
своим следам, чтобы  поскорее  увидеть  сквозь  редеющий  лес  поляну  с
хижиной и озеро. Хуже всего было по ночам: ты не мог заснуть и,  лежа  с
открытыми глазами в темноте, глазел на  квадрат  окна,  прислушиваясь  к
тишине...
   Как-то, сидя в сгущающихся сумерках у самой воды, ты  обнаружил,  что
раздумываешь о том,  что  произойдет,  если  ты  выплывешь  в  лодке  на
середину озера и спрыгнешь в воду. Естественно, если ты не поплывешь, то
утонешь; но сможешь ли ты удержаться от  того,  чтобы  не  плыть?  Лодка
будет находиться от тебя всего в нескольких футах. Сможешь ли ты устоять
против желания ухватиться за ее борт?
   Даже если тебе удастся захватить лодку и она затонет, до берега всего
миля с небольшим. Сможешь ли ты держать неподвижными руки и ноги и  уйти
на дно? А что, если набить карманы камнями или привязать их  в  сумке  к
шее?
   Это было бы ужасно, ты не смог бы  этого  сделать.  Открыть  глаза  и
увидеть хижину, лес и небо... Ты наклонился и пошлепал  рукой  по  воде,
вздрагивая, затем встал, вернулся в хижину и постелил себе постель, взяв
еще одно одеяло, потому что ночи стали заметно холоднее.
   Утром, сразу после завтрака, ты направился по тропинке к Уилсону.  Он
не мог прийти за твоим багажом в тот день, а  для  того,  чтобы  вызвать
"форд", ему нужно было проехать шесть миль до  ближайшего  телефона.  Ты
был вынужден остаться в его коттедже  до  следующего  дня,  когда  около
полудня появился "форд" и доставил тебя в Пайнвилль. Стив встал на заре,
чтобы привезти твои вещи. В Портленде ты сделал пересадку  на  Бостон  и
прибыл туда поздно вечером. Ты провел ночь в отеле, намереваясь  доехать
до Олбани на следующий день, а оттуда до Огайо, но, когда настало  утро,
ты решил, что лучше поехать в Нью-Йорк, и взял билет на скорый поезд.
   По мере того как на южном берегу увеличивались  в  размере  "Мерчантс
лимитед", ты сообразил, что уже прошла середина сентября и что работы по
ремонту дома, возможно, уже закончены - тебе  сказали,  что  это  займет
всего две недели. Собственно, ты уже знал,  хотя  и  не  признавал,  что
больше никогда не вернешься в однажды оставленную тобой  шелуху  кокона.
Как всегда, ты ничего не собирался делать. Значит, ты хотел  остаться  в
Нью-Йорке? Нет. То есть - нет. Джейн и дети уже вернулись с  моря;  нет,
занятия в их школе начинаются только ближе к октябрю.
   Эрма, вероятно, еще в Европе, она не  писала  тебе  по  меньшей  мере
месяц. Дик... О, но какое это имеет значение?
   На Гранд-Сентрал ты погрузил багаж в такси и назвал водителю адрес на
Восемьдесят пятой улице. Улицы были забиты машинами, ты едва двигался, и
тобой все больше овладевало нетерпение; и  ты  понимал,  что  напряжение
становится все сильнее, доходя до точки взрыва, с трудом  принудил  себя
сохранять спокойствие: застанешь ли ты ее дома? Будет ли она одна? Лучше
было позвонить ей из Бостона. Но в  Бостоне  ты  собирался  двинуться  в
Огайо... Господи, что же  водитель  не  может  объехать  этот  проклятый
лимузин, который занял собой всю дорогу?!
   Она была дома. Одна.  Водитель  такси  отказался  помочь  тебе  из-за
замечания, которое  ты  ему  сделал  по  поводу  его  мастерства,  и  ты
запыхался, поднимая два тяжелых чемодана по лестнице. Было не по  сезону
жарко. Руки у тебя  дрожали,  когда  ты  вставлял  ключ.  Она  сидела  в
пурпурном кресле в одном халате, пришивала пуговицы и пила лимонад;  оба
окна были раскрыты настежь.
   - Привет, - сказала она, - мог бы послать телеграмму, а  то  я  могла
уйти.
   Поставив чемоданы в спальню, ты уселся и вытер  пот  со  лба,  а  она
принесла стакан лимонада и сказала, что тебе нужно принять душ. Еще  она
сказала, что совсем не выходила и что было очень тихо;  Грейс  уехала  в
Атлантик-Сити, но скоро вернется; появилась новая комедия, очень  милая,
она смотрела ее три раза. Ты сидел, слушал ее, смотрел на нее  и  думал,
что просто невозможно, чтобы такое создание существовало...  После  того
как ты вышел из ванной, она присоединилась к тебе в спальне... Потом  ты
поехал обедать.
   Это было два месяца назад, день в день. К следующему утру  ничего  не
изменилось; вместо того чтобы отсутствовать  две  недели,  ты  мог  уйти
всего на ночь. В первые  два-три  дня  все  казалось  внове,  но  вскоре
ощущение новизны исчезло. Шварц за своим столом - что ж, в этом не  было
ничего нового и волнующего. Нигде ничего нового. До середины октября  ты
оставался в клубе, но почти все ночи проводил у нее; затем  возвратилась
Эрма, и снова все пошло по кругу,  в  который  уже  раз.  Обеды,  бридж,
собрания правления, Лаусон бегает по офису с этим всезнающим  блеском  в
глазах - возможно, он этого вовсе не сознает...
   И тем не менее перемена была. Ты не мог бы определить ее словами и не
понимал ее смысла, только испытывал смутное ощущение завершения  судьбы.
Ушла надежда, а с ней и  ирония.  "Вот  я  пришел  со  своей  сиятельной
принцессой", - бывало, говорил ты себе, открыв дверь и пропуская  вперед
Миллисент в маленький ресторанчик на Бродвее, где вы обычно обедали. Это
прошло - мрачная, но внезапная искра юмора была заменена чем-то,  м