жно.   Еще   тише   и   тише   ступали
тренированные  ноги,  пока  трудно  стало  поверить, что группа
крепких молодых особ женского пола, каждая  из  которых  весила
около  десяти  стоунов  [1  стоун  =  14 англ. фунтам = 6.34 кг
(английская мера веса).], раз за разом по кругу обходила зал.
     Люси покосилась на Генриетту и тут же отвела глаза.
     Странно,  даже  больно  было   видеть   нежную   гордость,
отражавшуюся   на   широком  бледном  лице  Генриетты.  И  Люси
ненадолго забыла о студентках там,  внизу,  и  стала  думать  о
Генриетте. О Генриетте с ее мешкообразной фигурой и совестливой
душой.  Генриетте, у которой были старенькие родители и не было
сестер, но которая обладала инстинктом наседки.  Никто  никогда
не  спал ночами из-за Генриетты и не расхаживал в темноте возле
ее дома; и,  наверно,  даже  не  дарил  ей  цветы.  (Интересно,
вспомнила  при  этом  Люси,  где  теперь  Ала; весной несколько
недель назад она всерьез решила было принять предложение Алана,
несмотря на его Адамово яблоко. Будет очень  мило,  думала  она
тогда,  испытать  в виде разнообразия заботу о себе. Остановило
ее осознание того, что забота должна быть обоюдной. Что  ей  не
избежать  штопки  носков,  например.  Люси не любила ноги. Даже
ноги Алана..) Генриетте явно  была  суждена  скучная,  пусть  и
достойная  уважения, жизнь. Но получилось иначе. Если выражение
ее лица в тот момент,  когда  она  за  ним  не  следила,  могло
служить критерием, Генриетта построила себе жизнь, которая была
полной,  богатой  и  дававшей  удовлетворение. После встречи во
время их первой доверительной  беседы  она  сказала  Люси,  что
десять  лет  назад, когда она взяла на себя руководство Лейсом,
это был маленький и не очень популярный колледж, и  что  она  и
Лейс  расцветали  вместе;  теперь она фактически партнер, кроме
того, что директор, партнер в процветающем концерне. Но до того
момента, как Люси застала ее врасплох и увидела  это  выражение
на лице Генриетты, она не понимала, насколько ее старая подруга
идентифицировала себя со своей работой. Люси знала, что колледж
был  миром Генриетты. Генриетта ни о чем другом не говорила. Но
погружение в работу -- одно, а  эмоции,  отразившиеся  на  лице
Генриетты -- другое.
     Рассуждения   Люси  были  прерваны  шумом  --  вытаскивали
снаряды. Студентки  кончили  изгибаться  на  шведских  стенках,
складываясь  пополам,  в  результате чего становились похожи на
фигуры на носах древних кораблей, и теперь выдвигали  стойки  с
укосинами-бумами.  Голени  Люси заныли при воспоминании о боли:
как часто эти твердые кусочки дерева стирали ее ноги до  кости.
Нет,   и   правда,   одно   из  преимуществ  среднего  возраста
заключается в том, что не нужно проделывать подобные трюки.
     Теперь в зале стояла деревянная стойка, а две  стрелы-бума
были  подняты  на  высоту  вытянутых  вверх  рук и закреплены в
гнездах.  Для  этого  в  соответствующие  отверстия  в   стойке
вставлялись  железные  шпильки  с  деревянными  ручками,  они и
удерживали бумы. Орудие пытки было готово. Однако до  натирания
голеней  еще  не  дошло.  Это  будет позже. Пока же имело место
"перемещение". Парами, по одной с каждого конца  бума,  девушки
двигались  по  нему, вися на руках, как обезьяны. Сначала вбок,
потом назад и, наконец, вращаясь, как волчок. Они проделали все
это совершенно  безупречно,  пока  не  наступила  очередь  Роуз
вращаться.  Она  согнула колени, собираясь вспрыгнуть на бум, и
тут же опустила руки и посмотрела на преподавательницу.  На  ее
напрягшемся,  усыпанном  веснушками  лице  появилось выражение,
похожее на панику.
     -- О, фрекен, кажется, я не смогу, -- сказала она.
     -- Nonsense [Nonsense -- вздор, чепуха  (франц.)],  ми-исс
Роуз,  -- ответила фрекен, подбадривая девушку, но не выказывая
при  этом  удивления;  это   явно   было   повторением   сцены,
случавшейся  и ранее. -- Вы делали э-это превосходно, еще когда
были Младшей, и сейчас, конечно, сделаете.
     В напряженной тишине Роуз  вспрыгнула  на  бум  и  начала,
вращаясь,   двигаться   вдоль   него.   До   половины  все  шло
великолепно, а потом без всякой видимой причины  одна  рука  ее
скользнула  мимо  бума,  тело  качнулось в сторону, повиснув на
другой  руке,  она  попыталась  выровняться,  подтягиваясь   на
удерживающей  вес  руке,  но  ритм  движения был нарушен, и она
спрыгнула на пол.
     -- Я знала, -- проговорила она. -- Со мной  будет,  как  с
Кэньон, фрекен. Совсем как с Кэньон.
     -- Ми-исс Роуз, с вами не будет, как было с кем-то. Дело в
сноровке.  На  какой-то момент вы потеряли сноровку, вот и все.
Давайте еще раз.
     Роуз опять вспрыгнула на бум, торчавший над ее головой.
     -- Нет! -- крикнула шведка,  и  Роуз  спустилась  на  пол,
вопрошающе глядя на нее.
     --  Не  говорить:  о,  Господи,  я  не могу сделать э-это.
Говорить: я это всегда делаю, легко делаю, и теперь тоже. Так!
     Еще дважды пробовала Роуз, и оба раза неудачно.
     -- Оч-чень хорошо, мисс Роуз. Довольно.  Сегодня  вечером,
когда  мы  кончим  заниматься,  половину бума поставят так, как
сейчас, и у-утром вы придете и попрактикуетесь,  пока  сноровка
не вернется.
     --  Бедняжка  Роуз, -- вздохнула Люси, когда оба бума были
повернуты плоской, а не закругленной  стороной  кверху  --  для
упражнений на равновесие.
     --  Да,  очень  жаль,  -- согласилась Генриетта. -- Одна и
наших самых блестящих студенток.
     -- Блестящих? -- удивилась Люси. Она  бы  не  отнесла  это
определение к Роуз.
     -- По крайней мере, в том, что касается физической работы.
С письменными  заданиями  ей  бывает  трудно,  но она все время
очень много занимается и  выполняет  их.  Примерная  студентка,
делает  честь  Лейсу.  Такая жалость, что случился этот нервный
срыв.  Конечно,  это  паника.  Иногда  бывает.  И   обычно   на
чем-нибудь совсем простом, как ни странно.
     --  А  что она имела в виду, говоря "как с Кэньон"? Это та
девушка, место которой заняла Тереза Детерро, да?
     -- Да. Как приятно, что ты помнишь. Похожий случай. Кэньон
вдруг решила, что  не  может  держать  равновесие.  Она  всегда
отличалась  прекрасным  нормальным равновесием, и у нее не было
причин терять его. Но она стала качаться из стороны в  сторону,
спрыгивать  на  пол на середине упражнения и кончилось все тем,
что она села на буме и не могла встать. Сидела и  цеплялась  за
бум, как маленький ребенок. Сидела и плакала.
     -- Какое-то внутреннее торможение.
     --  Конечно.  Она вовсе не равновесие боялась потерять. Но
нам пришлось отослать ее домой. Мы надеемся, что она  отдохнет,
вернется и закончит курс. Она была счастлива здесь.
     Была  ли?  усомнилась  Люси.  Так счастлива, что произошел
нервный срыв! Что  превратило  девушку,  обладавшую  прекрасным
равновесием,   в   плачущее   дрожащее   несчастное   существо,
цепляющееся за бум?
     Люси стала смотреть на упражнения на  равновесие,  ставшие
для  бедняжки Кэньон ее Ватерлоо, с новым интересом. Студентки,
сделав сальто, по двое вспрыгивали  на  высокий  бум,  садились
боком,  а  затем  медленно вставали в полный рост на его конце.
Медленно  поднимается  нога,  играют  на  свету   мышцы,   руки
выполняют    соответствующие    движения.    Лица    спокойные,
сосредоточенные.   Тело    послушное,    уверенное.    Закончив
упражнение,   девушки   опускались   на  пятки,  спина  прямая,
ненапряженная  --  вытягивали  вперед  руки,  схватывали   бум,
переворачивались  в  положение  "сидя  боком" и из него, сделав
сальто вперед, спрыгивали на пол.
     Никто не сбился, не  сорвался.  Точность  была  идеальной.
Фрекен  никому  не  нашла  нужным  сделать ни одного замечания.
Когда упражнение закончилось,  Люси  обнаружила,  что  все  это
время   не  дышала.  Она  откинулась,  расслабилась  и  глубоко
вздохнула.
     --  Замечательно.  В  нашей  школе  равновесие   выполняли
гораздо  ближе  к  полу,  поэтому  оно  не  производило  такого
волнующего впечатления.
     Генриетта выглядела довольной.
     -- Иногда я прихожу посмотреть только  равновесие,  больше
ничего.  Многим  нравятся  более эффектные упражнения, прыжки и
тому подобное. А  я  нахожу  спокойное  управление  собственным
чувством равновесия очень впечатляющим.
     Прыжки,  когда  дело дошло до них, оказались действительно
весьма эффектным зрелищем. Препятствия, по  мнению  Люси,  были
устрашающими,  и  она  как  на  непостижимое  чудо  смотрела на
довольные лица студенток. Им это нравилось.  Нравилось  бросать
свое   тело   в  пустоту,  лететь  по  воздуху,  не  зная,  где
приземлишься, вертеться и кувыркаться. Напряжение, которое  они
испытывали  до  этого,  исчезло;  в  каждом  движении  сквозила
живость, что-то похожее на смех. Жизнь хороша, и это их  способ
выразить  радость  жизни.  Удивляясь,  наблюдала  Люси за Роуз,
которая споткнулась и потерпела неудачу на  простом  упражнении
на  буме, а здесь, в головокружительных прыжках демонстрировала
великолепное искусство, требующее максимум  мужества,  контроля
над  собой  и  "сноровки".  (Генриетта  была  права, физическая
работа Роуз была блестяща. Очевидно, она так же блестяще играла
и в спортивные игры, ее чувство времени  было  превосходным.  И
все  же  это  определение  "блестящая"  костью застряло в горле
Люси. "Блестящая" должно было  относиться  к  кому-то  похожему
скорее на Бо, прекрасному всем -- телом, мыслями, духом).
     --  Ми-исс  Дэйкерс! Убирайте левую руку с опоры. Вы не на
гору взбираетесь, правда?
     -- Я не хотела задерживать ее так долго,  фрекен.  Правда,
не хотела.
     --  Понятно.  Здесь  не "хотение" в-и-ииновато. Повторите,
после ми-исс Мэттьюз.
     Дэйкерс повторила, и на этот раз заставила свою  бунтующую
руку отпустить опору в нужный момент.
     -- Ха! -- воскликнула она, довольная собственным успехом.
     --  Правда,  ха,  --  согласилась  фрекен, улыбнувшись. --
координация. Координация -- это все.
     -- Они любят фрекен, не  так  ли?  --  обратилась  Люси  к
Генриетте, когда студентки стали убирать снаряды на место.
     -- Они любят всех преподавателей, -- ответила Генриетта, и
в ее тоне  прозвучал  легкий отголосок тона Генриетты-старосты.
-- Нецелесообразно держать  учительницу,  которая  непопулярна,
какой  бы  хорошей  она  ни была. С другой стороны, необходимо,
чтобы  они  испытывали  некоторое  благоговение  перед   своими
наставницами.    --    Генриетта   улыбнулась   своей   улыбкой
"их-преосвященство-изволит-шутить";  Генриетта  не  была  очень
щедра  на  шутки.  --  По-разному,  но и фрекен, и мисс Люкс, и
мадам Лефевр внушают здоровое благоговение.
     -- Мадам Лефевр? Если бы я  была  студенткой,  наверно,  у
меня  коленки  подгибались  бы  не от благоговения, а просто от
ужаса.
     -- О, Мари очень человечна, когда узнаешь ее  поближе.  Но
ей нравится быть одной из легенд колледжа.
     Мари  и "Нетерпящий", подумала Люси, две легенды колледжа.
У той и у другого есть сходные черты  --  они  и  устрашают,  и
пленяют.
     Студентки стояли цепочкой друг за другом и глубоко дышали,
поднимая  и  опуская  руки.  Заканчивались  пятьдесят  минут их
сконцентрированности на движении и вот  теперь  они  стояли  --
раскрасневшиеся, ликующие, удовлетворенные.
     Генриетта  поднялась,  собираясь уходить, Люси последовала
ее примеру и, повернувшись, увидела, что позади них на  галерее
сидела  мать фрекен. Это была маленького роста полная женщина с
пучком волос на затылке; она напомнила Люси фигурки миссис Ной,
какими их делают мастера, изготавливающие  игрушечные  Ковчеги.
Люси         поклонилась         и        улыбнулась        той
особо-широкой-предназначенной-для-иностранцев улыбкой,  которой
пользуются, чтобы навести мост над пропастью молчания; а потом,
вспомнив, что эта дама не говорит по-английски, но, может быть,
говорит  по-немецки,  попробовала  сказать фразу на этом языке.
Лицо пожилой женщины просияло.
     -- Поговорить с вами, фройляйн, такое удовольствие, что  я
даже  стану  говорить  по-немецки,  -- сказала она. -- Моя дочь
рассказала мне, что вы пользуетесь большой известностью.
     Люси ответила, что ей повезло, она добилась успеха, а это,
к несчастью, совсем не то,  что  пользоваться  известностью,  а
потом  выразила  восхищение работой, которую только что видела.
Генриетта, которая  в  школе  учила  не  современные  языки,  а
классические,  умыла  руки во время этого обмена любезностями и
стала спускаться по лестнице. Люси и фру Густавсен следовали за
ней. Когда они вышли на солнце, из двери на другом  конце  зала
появились студентки; кто-то из них побежал, а кто и поплелся по
крытому  переходу  к дому. Последней шла Роуз, и Люси имела все
основания заподозрить, что это был точный расчет  времени:  она
хотела встретиться с Генриеттой. Роуз незачем было отставать от
других  на  ярд или два, как она это сделала; очевидно, уголком
глаза она увидела приближающуюся  Генриетту.  Люси  в  подобных
обстоятельствах  убежала  бы,  но Роуз замедлила шаг. Увы, мисс
Роуз нравилась ей все меньше и меньше.
     Генриетта поравнялась с девушкой и остановилась поговорить
с ней. Люси со своей спутницей прошли мимо них, и Люси  увидела
выражение   веснушчатого   лица,   повернутого   к  директрисе,
внимавшего ее мудрым словам,  и  вспомнила,  что  в  школе  они
называли  его  "елейным".  Причем, в данном случае, Роуз мазала
елей лопатой, подумала она.
     -- А мне-то  тоже  нравились  веснушки,  --  с  сожалением
проговорила Люси.
     -- Bitte[Bitte? -- Простите? (нем.)]?
     Но   как  следует  обсудить  эту  тему  на  немецком  было
невозможно. Значение веснушек.  Люси  мысленным  взором  видела
перед  собой  толстый  том,  набитый  искусственно составлеными
словами-контаминациями и предсказаниями. Нет,  чтобы  объяснить
это  как  следует,  нужен  французский язык. Очищенный экстракт
дружелюбного цинизма. Какая-нибудь хорошенькая  краткая  фраза,
звучащая как взрыв.
     --  Вы  впервые  в  Англии? -- спросила Люси. Они не стали
вслед за всеми входить в дом, а направились  через  сад  к  его
переднему фасаду.
     Да,  фру  Густавсен  впервые  в  Англии, и ее больше всего
удивляет, как народ, который  создает  такие  сады,  как  этот,
строит в них уродливые здания.
     -- Конечно, к вашему это не относится, -- добавила она. --
Этот старый  дом  очень милый. Он относится к хорошему периоду,
да? Но то, что видишь из окна поезда или такси... после  Швеции
это  ужасно.  Пожалуйста,  не  подумайте, что я -- как русская.
Просто...
     -- Русская?
     -- Ну да, наивная, невежественная и уверенная, что в  моей
стране все делается лучше, чем во всем остальном мире. Просто я
привыкла к современным домам, на которые приятно смотреть.
     Люси  предположила, что фру Густавсен так же отнеслась и к
английскому кулинарному искусству.
     -- Нет-нет, -- ответила, к ее удивлению, старушка, --  это
не  так.  Дочка объяснила мне. Здесь, в колледже, все связано с
требованиями режима, --  при  этом  Люси  подумала,  что  слова
"требования   режима"   были   самым   деликатным   проявлением
тактичности, -- и потому нетипично. И в отелях тоже  нетипично,
говорит  моя  дочь.  Она  жила  на  каникулах  в разных домах и
говорит, что настоящие английские блюда изумительны. Ей не  все
нравилось.  Не  всем  нравится  и  наша свежая селедка, в конце
концов. Но кусок мяса, зажаренный в духовке, и  яблочный  пирог
со сливками, и холодная ветчина, такая розовая и нежная, -- все
это восхитительно. Просто восхитительно.
     Вот  так  Люси  вдруг обнаружила, что идя по саду в летний
день, обсуждает приготовление  селедки,  обвалянной  в  овсяной
муке  и  зажаренной,  и  пирога  из  овсяной  муки на патоке, и
девонширское блюдо из фруктов и мороженого, и  тушеное  мясо  с
овощами,  и  просто  жареное мясо, и прочие местные яства. Люси
скрыла существование пирога со свининой, потому что  лично  она
считала его варварским блюдом.
     Завернув за угол дома и направившись ко входной двери, они
прошли мимо окон аудитории, где Старшие уже слушали лекцию мисс
Люкс.  Оконные  рамы были подняты насколько можно выше, поэтому
все,  что  происходило  в  помещении,  было   видно   во   всех
подробностях.  Проходя  мимо, Люси бросила мимолетный взгляд на
профили сидевших за столами студенток. Она отвела глаза, но тут
же сообразила, что это совсем не те лица,  которые  она  видела
всего  десять  минут назад. Пораженная, она снова посмотрела на
них. Возбуждение сошло, сошли и румянец,  и  удовлетворение  от
успешной работы. Люси даже показалось, что с них на время сошла
молодость. Лица казались усталыми и бездушными.
     Не   все,  конечно;  Хэсселт  по-прежнему  сохраняла  свой
спокойно-благополучный вид. И лицо Бо Нэш сияло яркой красотой,
которую  ничто  не  могло  разрушить.  Но  большинство  девушек
выглядели  опустошенными, неописуемо утомленными. У Мэри Иннес,
сидевшей у самого окна, появилась складка,  идущая  от  крыльев
носа  к  подбородку,  складка, которой здесь нечего было делать
еще, по крайней мере, тридцать лет.
     Огорченная, чувствуя себя неловко, как человек,  в  разгар
веселья  столкнувшийся  с  горем,  Люси  отвернулась  от окна и
последнее, что она заметила, было лицо мисс Роуз. Выражение  на
лице мисс Роуз поразило ее. Оно напомнило ей Уолберсвик.
     Но почему Уолберсвик?
     Настороженная  веснушчатая  физиономия  мисс Роуз не имела
ничего общего с обликом суровой  гранд-дамы,  какой  была  тетя
Люси.
     Конечно, нет.
     Тогда  в чем... стоп! Не тетю она напомнила Люси, а тетину
кошку.  Выражение  на  лице  у  этой  северянки,   сидевшей   в
аудитории,  было  совершенно  таким  же,  какое  появлялось  на
мордочке Филадельфии, когда ей в блюдце наливали сливки  вместо
молока.  И  для  определения  этого выражения существовало одно
единственное слово. Самодовольство.
     Люси сочла, и не без причины, что человек, который  только
что  провалился  при  выполнении  обыкновенного  упражнения, не
имеет  оснований  быть   самодовольным.   И   самый   последний
задержавшийся в Люси остаточек жалости по отношению к мисс Роуз
умер.

     VII

     --  Мисс Пим, -- произнесла Нат Тарт, материализуясь возле
локтя Люси, -- давайте убежим.
     Было утро вторника, и  колледж  был  погружен  в  глубокую
тишину   Выпускных  Экзаменов.  Люси  стояла  облокотившись  на
калитку, которая находилась за гимнастическим залом, и смотрела
на  заросшее  лютиками  поле.  Здесь  кончался  сад   Лейса   и
начиналась  сельская местность, настоящая сельская местность, к
которой уже не могли дотянуться щупальца Ларборо, девственная и
чистая. Луг по склону спускался к реке,  на  другом  ее  берегу
находилась  крикетная  площадка,  а  дальше за ней расстилались
пастбища, живые  изгороди,  деревья,  желтое,  белое,  зеленое,
дремлющее в свете утреннего солнца.
     Люси  с  трудом оторвала взгляд от загипнотизировавшего ее
сияния  золотых  лютиков  и  подумала,  интересно,  сколько  же
пестрых  шелковых  платьев  у  этой  бразилианки. Сейчас на ней
опять  было  новое,   своей   яркостью   способное   пристыдить
английскую утонченность.
     -- А куда вы предлагаете убежать? -- спросила Люси.
     -- Пойдемте в деревню.
     -- Здесь есть деревня?
     --  В  Англии всюду найдется деревня, такая уж это страна.
Эта деревня  называется  Бидлингтон.  Вон  над  теми  деревьями
виднеется флюгер на шпиле ее церкви.
     --  Похоже,  это  далековато, -- проговорила Люси, которая
была неважным ходоком; ей не очень хотелось двигаться с  места:
давно  перед  ней  не  расстилалось поле лютиков, да еще, чтобы
было время полюбоваться ими. -- Большая деревня?
     -- О да. Там есть два паба. -- Детерро  сказала  это,  как
будто  определила  калибр.  --  Кроме  того,  там есть все, что
полагается иметь  английской  деревне.  Там  ночевала  королева
Елизавета  и  скрывался  Карл  Второй.