о окно, и полоса яркого света
среди тусклой тьмы пронизывала прозрачно-зеленые листья.
     - Унылое место! - сказал Санин.
     - А мельница давно не работает? - спросил Юрий.
     - О да... давно стала, - ответил  фон  Дейц  и,  мимоходом  заглянув  в
освещенное окно,  сказал  необычайно  довольным  голосом:  -  Ого!..  Народу
набралось порядочно...
     Юрий и  Санин  тоже  заглянули  через  палисадник.  В  светлом  веселом
четырехугольнике двигались черные головы и плавал синий табачный дым. Кто-то
высунулся из окна в темноту, и темный,  широкоплечий,  с  курчавой  головой,
окруженной сиянием волос, заслонил все.
     - Кто там? - громко спросил он.
     - Свои, - ответил Юрий.
     Они поднялись на крыльцо и наткнулись на человека, сейчас же  начавшего
дружелюбно и поспешно пожимать им руки.
     - А я уже думал, что вы не придете! - радостно заговорил он  с  сильным
еврейским акцентом.
     Соловейчик, Санин... - сказал фон Дейц, знакомя их и дружелюбно пожимая
холодную и чересчур трепетную ладонь невидимого Соловейчика.
     Соловейчик смущенно и робко хихикал.
     - Очень рад... Я так много о вас слышал,  и,  знаете,  это  очень...  -
бестолково говорил, пятясь задом и не переставая пожимать руку Санина.
     Спиной он толкнул Юрия и наступил на ногу фон Дейцу.
     - Простите меня, Яков Адольфович! -  вскрикнул  он,  покидая  Санина  и
цепляясь за фон Дейца.
     И оттого они все запутались в темных сенях так, что долго никто не  мог
найти ни дверей, ни друг друга.
     В передней, на гвоздях, вбитых  нарочно  для  этого  вечера  аккуратным
Соловейчиком, висели шляпы и фуражки, а  все  окно  было  уставлено  плотной
массой темно-зеленых пивных бутылок. И передняя  уже  была  полна  табачного
дыму.
     На свету Соловейчик оказался молоденьким евреем, черноглазым, курчавым,
с красивым худым лицом и порчеными  зубками,  ежеминутно  осклабляющимися  в
угодливо-робкой улыбке.
     Вошедших встретили хором оживленных и ярких голосов.
     Юрий прежде всего увидел Карсавину,  сидевшую  на  подоконнике,  и  все
сразу приняло для него особый  радостный  вид,  точно  не  сходка  в  душной
накуренной комнате, а весенняя пирушка на поляне в лесу.
     Карсавина улыбалась ему радостно и смущенно.
     - Ну, господа... теперь, кажется, все  в  сборе?  -  стараясь  говорить
громко и весело, но болезненно и неверно  напрягая  слабый  голос,  закричал
Соловейчик, странно жестикулируя руками. - Извините, Юрий Николаевич, я вас,
кажется, все толкаю... - весь изогнувшись и осклабляя зубы, перебил  он  сам
себя.
     - Ничего, - добродушно придержал его за руку Юрий.
     - Не все, да черт с ними! - отозвался полный и красивый студент,  и  по
его пухлому, но сильному купеческому голосу сразу стало слышно уверенного  и
привычного человека.
     Соловейчик прыгнул к столу и вдруг зазвонил  в  маленький  колокольчик,
радостно и хитро улыбаясь своей выдумке, которую он готовил еще с утра.
     - Э, оставьте! - рассердился пухлый студент.  -  Вечно  вы  со  всякими
глупостями!.. Совершенно излишняя торжественность!
     -  Я  ничего,  я  так...  -  смущенно  захихикал  Соловейчик  и   сунул
колокольчик в карман.
     - Я думаю, стол можно поставить на середину комнаты,  -  сказал  полный
студент.
     -  Сейчас,  я...  -  опять  заторопился  Соловейчик  и   с   бессильным
напряжением ухватился за край стола.
     - Лампу... лампу не уроните! - крикнула Дубова.
     - Ах, да не суйтесь же вы куда не просят! - с досадой  стукнул  кулаком
по колену полный студент.
     - Давайте я вам помогу, - предложил Санин.
     - Пожалуйста, - так торопливо выговорил Соловейчик, что  у  него  вышло
"поджалушта!".
     Санин выдвинул стол на середину комнаты,  и  пока  он  это  делал,  все
почему-то внимательно смотрели на его спину  и  плечи,  легко  ходившие  под
тонкой рубахой.
     - Ну-с, Гожиенко, вам  как  инициатору  следует  сказать  вступительную
речь, - сказала бледная бесцветная Дубова, и по ее умным  некрасивым  глазам
трудно было понять,  серьезно  она  говорит  или  подсмеивается  над  полным
студентом.
     - Господа, - возвышая голос, заговорил Гожиенко  сдобным,  но  приятным
баритоном, - уже все, конечно, знают, для чего  собрались,  и  потому  можно
обойтись без вступлений...
     - Я-то, собственно, не знаю, зачем собрался, но  пусть  так,  улыбаясь,
отозвался Санин. - Говорили, тут пиво будет.
     Гожиенко небрежно взглянул на него через лампу и продолжал:
     - Цель нашего кружка путем взаимного чтения, обсуждения прочитанного  и
самостоятельного реферирования...
     - Как это "взаимного" чтения? - спросила Дубова  и  опять  нельзя  было
понять, серьезно или насмехаясь она спрашивает.
     Полный Гожиенко чуть-чуть покраснел.
     - Я хотел сказать "совместного" чтения... Так вот, цель нашего  кружка,
таким  образом,  попутно  способствуя  развитию   своих   членов,   выяснить
индивидуальные  взгляды  и  способствовать  возникновению  в  нашем   городе
партийного кружка с эсдековской программой...
     - Ага-а! - протянул Иванов и комически почесал затылок.
     - Но это  впоследствии...  сначала  мы  не  будем  ставить  себе  таких
широких...
     - Или узких, - подсказала своим странным тоном Дубова.
     - ...задач, - притворяясь, что не слышит, продолжал полный Гожиенко,  -
а начнем  с  выработки  программы  чтений,  чему  я  и  предлагаю  посвятить
сегодняшнее собрание.
     - Соловейчик, а ваши рабочие придут? - спросила Дубова.
     - А как же! подскочил к ней Соловейчик, сорвавшись с места,  точно  его
укусили. - За ними же пошли!
     - Соловейчик, не визжите! - перебил Гожиенко.
     - Да они уже идут, - отозвался Шафров, серьезно и внимательно, даже  со
священнодействующим выражением слушавший, что говорит Гожиенко.
     За окном послышался скрип калитки и опять хриплый лай собаки.
     - Идут, - выкрикнул Соловейчик с  необъяснимым  восторгом  и  порывисто
выскочил из комнаты.
     - Сул-тан... ту-бо-о! - пронзительно закричал он на крыльце.
     Послышались тяжелые шаги,  голоса  и  кашель.  Вошел  низенький,  очень
похожий на Гожиенко, но чернявый и некрасивый  студент-технолог,  а  за  ним
смущенно и неловко прошли два человека с черными руками  в  пиджаках  поверх
грязных красных рубах. Один был очень  высокий  и  очень  худой,  с  безусым
бескровным лицом, на котором многолетнее родовое недоедание, вечная забота и
вечная злоба, затаенная  в  глубине  сдавленной  души,  положили  мрачную  и
бледную печать. Другой выглядел силачом, был широкоплеч, кудряв и  красив  и
смотрел так, точно мужицкий парень, впервые попавший в  городскую,  чужую  и
еще смешную ему обстановку. За ними боком проскользнул Соловейчик.
     - Господа, вот... - начал он торжественно.
     - Да ну вас, - по обыкновению, оборвал его  Гожиенко.  -  Здравствуйте,
товарищи.
     - Писцов и Кудрявый, - представил их студент-технолог.
     И всем показалось странным, что Писцовым оказался бородатый и  красивый
силач, а Кудрявым - худой и бледный рабочий.
     Они, тяжело и  осторожно  ступая,  обошли  всю  комнату  и,  не  сгибая
пальцев,  встряхивали  руки,  которые  большинство  протягивало  им   как-то
особенно  предупредительно.  Писцов  смущенно  улыбался,  а  Кудрявый  делал
длинной и тонкой шеей такие движения, точно его душил  ворот  рубахи.  Потом
они уселись рядом у окна, возле Карсавиной, сидевшей на подоконнике.
     - А отчего Николаев не пришел? - недовольно спросил Гожиенко.
     - Николаев не может-с, - предупредительно ответил Писцов.
     - Пьян Николаев вдрызг, - сумрачно и  отрывисто,  быстро  двигая  шеей,
перебил Кудрявый.
     - А... - неловко кивнул головой Гожиенко.
     Его неловкость почему-то показалась противной Юрию Сварожичу,  и  сразу
он почувствовал в полном студенте своего личного врага.
     - Благую часть избрал, - заметил Иванов. Собака залаяла на дворе.
     - Еще кто-то, - сказала Дубова.
     - Уж не полиция ли? - притворно-небрежно заметил Гожиенко.
     - А вам ужасно хочется, чтобы это была полиция, - сейчас же  отозвалась
Дубова.
     Санин посмотрел в ее умные глаза на лице некрасивом, но  все-таки  мило
окаймленном светлой косой, спущенной через  плечо,  и  подумал:  "А  славная
девушка!"
     Соловейчик хотел метнуться, но вовремя испугался и  притворился,  будто
он хотел взять папиросу со стола.
     Гожиенко заметил его движение и, не отвечая Дубовой, сказал:
     - Экой вы надоедливый, Соловейчик!
     Соловейчик густо покраснел и заморгал глазами,  на  мгновение  ставшими
грустными и задумчивыми, точно в его робкой и  затуманенной  голове  наконец
мелькнула мысль о том, что его желание  всем  услужить  и  помочь  вовсе  не
заслуживает таких резких обрываний.
     - Да оставьте вы его в покое! - с досадой сказала Дубова.
     В комнату быстро и шумно вошел Новиков.
     - Ну, вот и я! - сказал он, радостно улыбаясь.
     - Вижу, - ответил ему Санин. Новиков конфузливо  улыбнулся  и,  пожимая
руку, торопливо и точно оправдываясь, шепнул ему:
     - У Лидии Петровны гости.
     - А!..
     - Ну, что ж, мы так и будем разговоры разговаривать? - сумрачно спросил
технолог.
     - Начнем, что ли...
     - А разве еще не начинали? - обрадованно спросил Новиков, пожимая  руки
рабочим, которые торопливо вставали ему навстречу.
     Им было неловко, что доктор, который в больнице на приеме  обращался  с
ними свысока, подает им руку как товарищ.
     - Да, с вами начнешь! - сквозь зубы неприятно проговорил Гожиенко.
     -  Итак,  господа,  нам  всем,  конечно,  хотелось  бы  расширить  свое
миросозерцание, и так как мы находим, что лучший способ для  самообразования
и  саморазвития  есть  систематическое  чтение  сообща  и  обмен  мнений   о
прочитанном, то мы и решили основать небольшой кружок...
     - Так-с, - вздохнул Писцов, весело оглядывая  всех  блестящими  черными
глазами.
     - Вопрос теперь в том, что  именно  читать?..  Может  быть,  кто-нибудь
предложит приблизительную программу?
     Шафров поправил очки и медленно встал, держа в руках какую-то тетрадку.
     - Я думаю, - начал он сухим  и  скучным  голосом,  -  что  наши  чтения
необходимо разделить на две части. Несомненно, что всякое развитие слагается
из двух элементов: изучения жизни в ее эволюционном происхождении и изучения
жизни как таковой...
     - Шафров, говорите поскладнее, - отозвалась Дубова.
     - Первое достигается путем чтения книг научно-исторического  характера,
а второе путем чтения художественной литературы, которая вводит  нас  внутрь
жизни...
     - Если мы будем говорить таким образом, то все загнем, -  не  унималась
Дубова, и ласковая насмешка веселым огоньком загорелась у нее в глазах.
     - Я стараюсь говорить так, чтобы всем было понятно... - возразил Шафров
кротко.
     - Ну Бог с вами... говорите как умеете... - махнула рукой Дубова.
     Карсавина  тоже  ласково  стала  смеяться  над  Шафровым  и  от   смеха
закидывала назад голову так, что показывала полную белую шею. Смех у нее был
звучный и контральтовый.
     - Я составил программу, но читать ее, может быть, скучно, -  взглядывая
на Дубову, заторопился  Шафров,  -  а  потому  предложу  только  для  начала
"Происхождение семьи" и параллельно Дарвина, а из беллетристики Толстого...
     - Конечно,  Толстого!  -  самодовольно  согласился  длинный  фон  Дейц,
закуривая папиросу.
     Шафров почему-то  подождал,  пока  папироска  задымилась,  и  методично
продолжал:
     - Чехова, Ибсена, Кнута Гамсуна...
     - Да ведь мы уже все это читали! - удивилась Карсавина.
     Юрий с влюбленным восхищением прислушался к ее полному голосу и сказал:
     - Конечно!.. Шафров забывает,  что  он  не  на  воскресных  чтениях,  и
притом, что за странное смешение имен: Толстой и Кнут Гамсун...
     Шафров спокойно и многословно привел несколько доводов в  защиту  своей
программы, но никто не понял, что он хочет сказать.
     - Нет, - возразил Юрий громко и решительно, чувствуя на себе  особенный
взгляд Карсавиной и радуясь ему, - я не согласен с вами...
     И он начал излагать свой взгляд и чем дальше излагал, тем более и более
напрягался, чтобы заслужить одобрение Карсавиной, чувствовал,  что  это  ему
удается, и безжалостно бил Шафрова даже в тех  пунктах,  в  которых  был  не
прочь с ним согласиться.
     Ему начал возражать пухлый Гожиенко. Он считал себя образованнее, умнее
и красноречивее всех и, устраивая этот кружок, больше всего желал сыграть  в
нем первую роль. Успех Юрия неприятно задел его и понудил выступить.  Мнения
Юрия не были раньше ему известны и потому он не мог спорить с  ним  во  всем
объеме, а только подхватывал слабые места и раздраженно упирал на них.
     Завязался длинный и, очевидно, нескончаемый спор. Заговорили  технолог,
Иванов, Новиков, и скоро в табачном дыму мелькали уже  раздраженные  лица  и
слова перепутывались в запутанный  и  бесформенный  хаос,  в  котором  почти
ничего нельзя было разобрать.
     Дубова задумалась и молча смотрела на огонь лампы,  а  Карсавина,  тоже
почти не слушая, отворила свое окно в палисадник и, скрестив полные руки  на
груди, оперевшись затылком на косяк, мечтательно засмотрелась во тьму ночи.
     Сначала она ничего не видела, а потом из черной тьмы  выступили  темные
деревья, освещенная ограда палисадника, а за нею смутное колеблющееся  пятно
света, через дорожку протянувшееся по траве. Мягкий упругий ветер  охватывал
прохладой ее плечо и руку и чуть-чуть шевелил отдельные  волоски  на  виске.
Карсавина подняла голову и  в  медленно  светлеющем  мраке  слабо  различила
непрестанное, странно напряженное движение темных туч. Она задумалась о Юрии
и своей любви, и мысли, счастливо-грустные и  грустно-счастливые,  волнуя  и
лаская, наполнили ее молодую женскую голову. Так было хорошо  сидеть  здесь,
всем  телом  отдаваясь  холодному  мраку  и  всем  сердцем  прислушиваясь  к
волнующему мужскому голосу, особенно, точно он был громче  всех,  звучавшему
среди общего шума.
     А в комнате стоял уже сплошной крик и все яснее и яснее вырисовывалось,
что каждый считал себя умнее всех и хотел  развивать  других.  Было  в  этом
что-то тяжелое и неприятное, озлоблявшее самых мирных.
     - Да, если уж так говорить, - упрямо блестя глазами  и  боясь  уступить
при Карсавиной, которая слушала только один его голос без  слов,  напрягался
Юрий, то надо вернуться к первоисточнику идей...
     - Что ж тогда читать, по-вашему? - неприязненно и насмешливо проговорил
Гожиенко.
     - Что... Конфуция, Евангелие, Екклезиаст...
     - Псалтирь и житие! - с насмешкой вставил технолог.
     Гожиенко злорадно засмеялся, не вспоминая,  что  никогда  не  читал  ни
одной из этих книг.
     - Ну, что ж это! - разочарованно протянул Шафров.
     - Как в церкви! - хихикнул Писцов.
     Юрий бешено покраснел.
     - Я не шучу!.. Если вы хотите быть логичными...
     - А что же вы говорите о Христе! - торжествующе перебил его фон Дейц.
     - Что я говорил?.. Раз учиться жизни,  вырабатывать  себе  определенное
миросозерцание, которое целиком заключается в отношении человека  к  другому
человеку и самому себе, то не лучше ли всего  остановиться  на  титанической
работе тех людей, которые представляли из себя лучшие образцы  человеческого
рода, в собственной жизни прежде всего пытались приложить наивозможнейшие  и
самые сложные и самые простые отношения к человечеству...
     - Я с вами не согласен! - перебил Гожиенко.
     - А я согласен! - горячо перебил студента Новиков.
     И опять начался бестолковый и пестрый крик, в котором уже  нельзя  было
найти ни конца, ни начала мнений.
     Соловейчик сразу, как только заговорили,  притихший,  сидел  в  углу  и
слушал. Сначала на лице его было полное и  проникновенное,  немного  детское
внимание,  но  потом  острая   черточка   недоумения   и   страдания   стала
вырисовываться в уголках рта и глаз.
     Санин молча пил пиво и курил.  На  его  лице  было  выражение  скуки  и
досады. А когда в пестром крике  послышались  уже  резкие  нотки  ссоры,  он
встал, потушил папиросу и сказал:
     - Знаете что... это выходит скучная история!
     - И прескучная! - отозвалась Дубова.
     Суета сует и томление духа! - сказал Иванов таким голосом, точно он все
время об этом думал и только ждал случая высказать.
     - Это почему же? - зло спросил черноватый технолог.
     Санин не обратил на него внимания и, поворачиваясь к Юрию, сказал:
     - Неужели вы думаете серьезно, что по каким бы то ни было книгам  можно
выработать себе какое-то миросозерцание?
     - Конечно, - удивленно посмотрел на него Юрий.
     - Напрасно, - возразил Санин, если бы это было так, то  можно  было  бы
все человечество преобразовать по своему типу, давая ему читать книги только
одного направления... Миросозерцание дает сама жизнь, во всем ее  объеме,  в
котором литература и самая  мысль  человеческая  только  ничтожная  частица.
Миросозерцание не теория жизни, а только настроение  отдельной  человеческой
личности, и притом до тех пор изменяющееся, пока у человека еще жива душа...
А следовательно, и вообще не может быть того определенного миросозерцания, о
котором вы так хлопочете...
     - Как не может!  -  сердито  воскликнул  Юрий.  Опять  на  лице  Санина
выразилась скука.
     - Конечно, нет... Если бы возможно было миросозерцание как  законченная
теория, то мысль человеческая вовсе остановилась бы... Но этого нет:  каждый
миг жизни дает свое новое слово... и это слово надо услышать  и  понять,  не
ставя себе заранее меры и предела.  А  впрочем,  что  об  этом  говорить,  -
перебил он сам себя, - думайте, как  хотите...  Я  только  спрошу  вас  еще:
почему вы, прочитав сотни книг, от Екклезиаста до Маркса, не составили  себе
определенного миросозерцания.
     - Почему же не составил? - с острой обидчивостью возразил Юрий,  мрачно
блестя угрожающими темными глазами, - у меня оно есть...  Оно,  может  быть,
ошибочно, но оно есть!
     - Так что же еще вы собираетесь вырабатывать?
     Писцов хихикнул.
     - Ты... - с презрением буркнул ему Кудрявый, дергая шеей.
     "Какой он умный!" - с наивным восхищением подумала Карсавина о Санине.
     Она смотрела на него и Сварожича, и во всем теле ее  было  стыдливое  и
радостное, непонятное ей чувство: точно они  спорили  не  сами  по  себе,  а
только для нее, чтобы овладеть ею.
     - И выходит так, сказал Санин,  что  вам  не  нужно  то,  для  чего  вы
собрались. Я понимаю и вижу это ясно, что все здесь просто  хотят  заставить
других принять их взгляды и больше всего боятся,  чтобы  их  не  разубедили.
Откровенно говоря, это скучно.
     - Позвольте! - сильно напрягая пухлый голос, возразил Гожиенко.
     - Нет, - сказал Санин с неудовольствием, -  у  вас  вот  миросозерцание
самое прекрасное и книг вы прочли массу, это сразу видно, а вы  озлобляетесь
за то, что не все так думают, как вы, и, кроме того,  обижаете  Соловейчика,
который вам ровно ничего дурного не сделал...
     Гожиенко удивленно замолчал и смотрел на Санина так, точно  тот  сказал
что-то совершенно необыкновенное.
     - Юрий Николаевич, - весело сказал Санин, - вы на  меня  не  сердитесь,
что  я  несколько  крутовато  вам  возражал.  Я  вижу,  что  у  вас  в  душе
действительный разлад...
     - Какой разлад? - спросил Юрий, краснея и не зная,  обидеться  ему  или
нет. И как дорогой сюда, так и в  эту  минуту  ласковый  и  спокойный  голос
Санина незаметно тронул его.
     - Сами вы знаете, - ответил Санин, улыбаясь. - А на эту  детскую  затею
надо плюнуть, а то уж очень тяжко выходит.
     - Послушайте, - весь красный, заговорил Гожиенко, - вы себе  позволяете
чересчур много!
     - Не больше, чем вы...
     - Как?..
     - Подумайте, - весело сказал Санин, - в том, что вы делаете и говорите,
гораздо больше грубого и неприятного, чем в том, что говорю я...
     - Я вас не понимаю! - озлобле