нно крикнул Гожиенко.
     - Ну, не я в этом виноват!
     - Что!
     Санин, не отвечая, взял шапку и сказал:
     - Я ухожу... Это становится совсем скучно!
     - Благое дело! Да и пива больше нет! -  согласился  Иванов  и  пошел  в
переднюю.
     - Да, уж видно, у нас ничего не выйдет, - сказала Дубова.
     - Проводите меня, Юрий Николаевич, - позвала Карсавина, до свиданья,  -
сказала она Санину.
     На мгновение их глаза встретились, и эта встреча почему-то и  испугала,
и была приятна Карсавиной.
     - Увы! - говорила Дубова, уходя. - Кружок завял, не успев расцвесть!
     - А почему так?  -  грустно  и  растерянно  спросил  вдруг  Соловейчик,
столбом появляясь у всех на дороге.
     Только теперь о нем вспомнили, и многих  поразило  странное  потерянное
выражение его лица.
     - Послушайте, Соловейчик, - задумчиво сказал Санин, -  я  к  вам  приду
как-нибудь поговорить.
     - Поджалушта, - поспешно и обрадованно опять изогнулся Соловейчик.
     На дворе, после светлой комнаты, было так  темно,  что  не  видно  было
стоящих рядом и слышались только их громкие голоса.
     Рабочие пошли отдельно от других и,  когда  отошли  далеко  в  темноту,
Писцов засмеялся и сказал:
     - Так-то вот... всегда у них так: соберутся дело  делать,  а  каждый  к
себе тянет!.. Только энтот здоровый мне понравился!
     - Много ты понимаешь, когда  образованные  люди  промеж  себя  разговор
имеют... - дергая шеей, точно его душило, возразил Кудрявый, и голос его был
туп и озлоблен.
     Писцов самоуверенно и насмешливо свистнул.

XXVI

     Соловейчик долго и тихо стоял на крыльце, смотрел в темное  беззвездное
небо и потирал худые пальцы.
     За черными амбарами, гудя по железу крыш, ветер гнул вершины  деревьев,
толпившихся,  как  призраки,  а  вверху,  охваченные  непоколебимо   могучим
движением,  быстро  ползли  тучи.  Их  темные  громады  молча  вставали   на
горизонте, громоздясь, поднимались на недосягаемую высоту и тяжелыми массами
валились  в  бездну  нового  горизонта.  Казалось,  за  краем  черной  земли
нетерпеливо ждут их необозримые полки  и  один  за  другим,  с  развернутыми
темными знаменами, грозно идут на неведомый бой. И по временам с беспокойным
ветром доносился гул и грохот отдаленной битвы.
     Соловейчик с детским страхом смотрел вверх и никогда так  ясно,  как  в
эту ночь, не чувствовал, какой он маленький, щупленький,  как  бы  вовсе  не
существующий, среди бесконечно громадного, клубящегося хаоса.
     - О Бог, Бог! - вздохнул Соловейчик.
     Перед лицом неба и ночи он был не тем, чем был на глазах людей. Куда-то
исчезла тревожная угодливость искривленных движений, гнилые  зубки,  похожие
на заискивающий оскал  маленькой  собачонки,  скрылись  под  тонкими  губами
еврейского юноши, и его черные глаза смотрели печально и серьезно.
     Он медленно прошел в комнаты, потушил лишнюю лампу, с неловким  усилием
поставил на место стол и аккуратно  расставил  стулья.  По  комнате  волнами
ходил жидкий табачный дым, на полу было  много  сору,  растоптанных  окурков
папирос и обгорелых спичек. Соловейчик немедленно принес метлу и подмел пол,
как всегда со  странною  задумчивой  любовью  стараясь  сделать  красивее  и
изящнее место, где жил. Потом достал  из  чулана  старое  ведро  с  помоями,
накрошил туда хлеба и, перегибаясь всем телом, семеня  ногами  и  размахивая
рукой, пошел через темный двор.
     Чтобы было светлее, он поставил на окно лампу,  но  во  дворе  все-таки
было пусто и жутко, и Соловейчик был рад, когда добежал до конуры Султана.
     Невидимый в темноте, мохнатый, распространяющий тепло  Султан,  кряхтя,
вылез ему навстречу и печально и дико загремел железною цепью.
     - А... Султан, кси! - подбадривая  себя  собственным  громким  голосом,
вскричал Соловейчик. Султан впотьмах тыкался  ему  в  руку  холодной  мокрой
мордой. Ну, на... сказал Соловейчик, подставляя ведро.
     Султан громко зачавкал и захлюпал в ведерке, а Соловейчик стоял над ним
и грустно улыбался в темноту.
     "И что же я могу? - думал он, разве я могу заставить  людей  думать  не
так, как они хотят?.. Я сам думал, что мне  скажут,  как  надо  жить  и  как
думать!.. Бог не дал мне голоса пророка!.. Так что же я могу исделать?"
     Султан дружелюбно заворчал.
     - Ешь себе, ешь... на! - сказал Соловейчик, - я бы тебя спустил с  цепи
немножечко погулять, но у меня нет ключа, а я слабый!
     - Какие все прекрасные, умные люди... и они много знают и имеют  учение
Христа, а... Или, может быть, я сам виноват: надо было сказать одно слово, а
я не умел сказать такого слова!
     Далеко, за городом, кто-то протяжно и тоскливо засвистал. Султан поднял
голову и прислушался. Слышно было, как крупные капли  звонко  падали  с  его
морды в ведерко.
     - А ешь, ешь себе... то поезд кричит! - сказал Соловейчик, угадывая его
движение.
     Султан тяжело вздохнул.
     И будут ли когда-нибудь люди жить так... или они  совсем  не  могут,  -
громко заговорил Соловейчик, грустно пожимая плечами.
     И ему представилось во мраке бесконечное,  как  вечность,  море  людей,
выходящих из тьмы и уходящих во тьму. Ряд веков без начала и  конца  и  цепь
страданий без просвета, без смысла и окончания. Там, вверху,  где  Бог,  там
вечное молчание.
     Султан забренчал пустым ведерком, перекинул его и со слабым звоном цепи
замахал хвостом.
     - А, съел?.. Ну...
     Соловейчик  погладил  жесткую  клочковатую  спину  Султана,  на  минуту
почувствовал под рукой живое, ласково изгибающееся тело, и пошел к дому.
     Где-то позади Султан гремел цепью; на дворе было как будто светлее,  но
оттого  только  еще  чернее  и  страшнее  казалось  огромное  черное  здание
мельницы, с ее вытянувшейся к небу  трубой  и  узкими,  похожими  на  гробы,
амбарами. Длинная полоса света тянулась из окна через палисадник,  и  в  ней
виднелись неподвижные  таинственные  головки  прекрасных  и  слабых  цветов,
пугливо замерших  под  буйным  черным  небом,  зловеще  развертывающим  свои
нескончаемые темные знамена.
     Пронзенный тоскою, страхом,  одиночеством  и  чувством  невознаградимой
потери, Соловейчик пришел в комнату, сел у стола и стал плакать.

XXVII

     Распущенное человеческое тело, как острие обнаженного  нерва,  до  боли
обточенное почти насильственными  наслаждениями,  мучительно  отзывалось  на
самое слово "женщина". Неизменно  голая,  неизменно  возможная,  она  стояла
перед Волошиным во  все  мгновения  его  жизни,  и  каждое  женское  платье,
обтянутое на гибком, кругло полном теле самки, возбуждало его до болезненной
дрожи в коленях.
     Когда он ехал из Петербурга, где оставил множество роскошных и  холеных
женщин, еженощно мучивших его тело исступленными нагими ласками,  и  впереди
вставало перед ним сложное  и  большое  дело,  от  которого  зависела  жизнь
множества людей, работавших на него, Волошину прежде всею и ярче всего  была
откровенная мечта о молоденьких, свежих самочках провинциальной  глуши.  Они
рисовались ему робкими, пугливыми, крепкими, как лесные грибки, и еще издали
он слышал их раздражающий запах молодости и чистоты.
     И несмотря на  то,  что  общество  Зарудина  казалось  ему  шокирующим,
Волошин как только освободился от голодных, грязных и тайно  гневных  людей,
сейчас же  освежил  духами  и  белоснежной  чистотой  светлою  костюма  свое
худосочное дряблое тело, взял извозчика и, содрогаясь от нетерпения,  поехал
к Зарудину.
     Офицер сидел  перед  окном  в  сад,  пил  холодный  чай  и  старался  с
наслаждением дышать мягкой вечерней прохладой, наплывающей из темного сада.
     - Славный вечерок! - повторял он машинально, но мысль  была  далеко,  и
ему было неловко, страшно и стыдно.
     Он боялся Лиды. Со дня их объяснений он  ее  не  видал,  и  теперь  она
рисовалась совсем не такою, какою отдавалась ему.
     "Как бы то ни было, а дело ведь не кончено еще!.. Так или иначе надо же
разделаться с младенцем... Или плюнуть?" - робко спрашивал себя Зарудин.
     Что она теперь делает?
     Перед ним вставало красивое, но грозное и мстительное  лицо  девушки  с
крепко сжатыми тонкими губами и загадочными темными глазами.
     - А вдруг она выкинет какую-нибудь штуку...  Такая  так  не  оставит!..
Надо бы как-нибудь...
     Призрак  неведомого,  но  ужасного  скандала  туманно   вставал   перед
Зарудиным, и сердце его трусливо сжималось.
     "Да что, собственно, она может мне сделать? - спрашивал  он  иногда,  и
тогда в его мозгу что-то прояснялось, становилось просто и ничуть не тяжело.
Утопиться?.. Ну и черт с ней... я ее силой не тянул ведь!.. Скажет, что была
моей любовницей?.. Так что ж!.. Это только  свидетельствует  о  том,  что  я
красивый мужчина... Жениться я на  ней  не  обещал!..  Странно,  ей-Богу!  -
пожимал плечами Зарудин и в ту же минуту чувствовал, как темный жуткий  гнет
опять давит его душу. - Сплетни пойдут, никуда показаться нельзя  будет!"  -
думал он и слегка  дрожащей  рукой  машинально  подносил  ко  рту  стакан  с
холодным, приторно-сладким чаем.
     Он был такой же чистый, благоухающий и красивый,  как  всегда,  но  ему
казалось, что на нем, на всем - на лице, на белоснежном кителе, на  руках  и
даже на сердце - лежит какое-то грязное, все больше и больше  расплывающееся
пятно.
     "Э, все пройдет со временем... не в первый раз!" - успокаивал он  себя,
но что-то внутри не хотело этому поверить.
     Волошин вошел, развязно шаркая подошвами и снисходительно скаля  мелкие
зубы, и сразу вся комната  наполнилась  запахом  духов,  табаку  и  мускуса,
сменившего запах прохлады и зеленого сада.
     - Ах, Павел Львович! - несколько испуганно вскочил Зарудин.
     Волошин поздоровался, сел  у  окна  и  закурил  сигару.  Он  был  такой
самоуверенный, по мнению Зарудина,  изящный  и  чистый,  что  офицер  ощутил
легкую зависть и изо всех сил постарался  принять  такой  же  беззаботный  и
самоуверенный вид. Но глаза его все время беспокойно бегали: с тех  пор  как
Лида крикнула ему прямо в лицо "скотина!", Зарудину все казалось, что каждый
человек знает про это и в душе смеется над ним.
     Волошин, улыбаясь и  уверенно,  но  неудачно  остря,  начал  болтать  о
пустяках, но ему было трудно выдержать взятый тон,  и  нетерпеливое  желание
слова "женщина" быстро стало пробиваться сквозь все его остроты и рассказы о
Петербурге и забастовавшей фабрике.
     Воспользовавшись моментом  закуривания  новой  сигары,  он  помолчал  и
выразительно поглядел в глаза Зарудину.
     И из его глаз что-то гибкое и бесстыдное проникло в  глаза  офицеру,  и
они поняли друг друга. Волошин поправил пенсне и улыбнулся, оскалив зубы.  И
сейчас же  эта  улыбка  отразилась  на  красивом,  онаглевшем  от  нее  лице
Зарудина.
     - А вы, я думаю, тут времени не теряете? - спросил  Волошин,  лукаво  и
определенно прищуривая глаз.
     Зарудин ответил с хвастливо пренебрежительным движением плеч:
     - О! Это уж как водится! Что же тут и делать еще?
     Они засмеялись и помолчали. Волошин жадно ждал подробностей,  и  мелкая
жилка судорожно билась под его левой коленкой, а перед  Зарудиным  мгновенно
промелькнули подробности не того, чего хотел Волошин, а того, что так мучило
его все эти дни.
     Он слегка отвернулся в сад и застучал пальцами по подоконнику.
     Но Волошин молча  ждал,  и  Зарудин  почувствовал  необходимость  опять
попасть в нужный ему тон.
     - Я знаю, - притворно-самоуверенно  начал  он,  -  что  вам,  столичным
жителям, кажется, что здешние женщины что-то особенное.  Горько  ошибаетесь!
Правда, у них есть свежесть, но нет шику... нет, как бы это  сказать...  нет
искусства любить!..
     Мгновенно Волошин оживился, у него заблестели глаза и изменился голос.
     - Да, конечно... Но  все  это  надоедает  в  конце  концов...  У  наших
петербургжанок нет тела... Вы понимаете?.. Это комок нервов,  а  не  женское
тело, а здесь...
     - Это-то так, - незаметно оживляясь, согласился Зарудин и  самодовольно
стал крутить усы.
     - Снимите корсет с самой шикарной столичной дамы и вы увидите... Да вот
вам... Вы знаете новый анекдот? - внезапно перебил себя Волошин.
     - Какой. - ... Не знаю... - с вспыхнувшим  интересом  нагнулся  к  нему
Зарудин.
     - А вот... Это очень характерно... Одна парижская кокотка...
     И Волошин подробно и искусно рассказал утонченно бесстыдную историю,  в
которой обнаженная похоть и худая грудь женщины сплетались в такой угарный и
кошмарный образ, что Зарудин стал нервно смеяться и  весь  дергаться,  точно
его кололи.
     - Да, самое главное в женщине - это грудь! Женщина с плохим торсом  для
меня не существует!  -  закончил  Волошин,  закатывая  глаза,  подернувшиеся
беловатым налетом.
     Зарудин вспомнил грудь Лиды, такую  нежную,  бело-розовую,  с  упругими
закруглениями, похожую на грозди неведомого прекрасного плода. Вспомнил  он,
как нравилось ей, когда он целовал ее  грудь,  и  ему  вдруг  стало  неловко
говорить об этом с Волошиным и  больно-грустно  от  сознания,  что  все  это
прошло и никогда не повторится.
     Но чувство это показалось Зарудину недостойным  мужчины  и  офицера  и,
делая над собой усилие, он возразил, неестественно преувеличивая:
     - У всякого свой Бог!.. Для  меня  в  женщине  самое  важное  -  спина,
изгиб...
     - Да! - нервно протянул Волошин. - Знаете, у некоторых женщин, особенно
очень молодых...
     Денщик, тяжело ступая тяжелыми мужицкими сапогами, вошел зажечь  лампу,
и пока он возился у стола,  звеня  стеклом  и  чиркая  спичками,  Зарудин  и
Волошин молчали, и при  разгорающемся  свете  лампы  видны  были  только  их
блестящие глаза и нервно вспыхивающие огоньки папирос.
     А когда денщик ушел, они опять заговорили, и слово "женщина",  нагое  и
грязное, в извращенных и  почти  бессмысленных  формах  повисло  в  воздухе.
Хвастовство  самца  овладело  Зарудиным  и,  мучаясь  нестерпимым   желанием
превзойти  Волошина  и  похвастаться  тем,  какая  роскошная   женщина   ему
принадлежала, Зарудин, с каждым словом все больше и больше  обнажая  тайники
своей похоти, стал рассказывать о Лиде.
     И она встала перед Волошиным совершенно голая,  бесстыдно  раскрытая  в
глубочайших  тайнах  своего  чела  и  страстей,  опошленная,  как   скотина,
выведенная на базар. Мысли их ползали по ней, лизали  ее,  мяли,  издевались
над ее телом и чувством, и какой-то вонючий яд сочился  на  эту  прекрасную,
дарящую  наслаждением  и  любовью  девушку.  Они  не  любили   женщину,   не
благодарили се за данные наслаждения, а старались унизить  и  оскорбить  ее,
причинить самую гнусную и непередаваемую боль.
     В комнате было душно и дымно. Их потные тела распространяли  тревожный,
тяжелый, нездоровый запах, глаза мутно блестели и голоса звучали  прерывисто
и подавленно,  как  хрипение  осатаневших  зверей.  За  окном  тихо  и  ясно
наступала лунная ночь, но  весь  мир,  со  всеми  его  красками,  звуками  и
богатствами, куда-то ушел, провалился, и голая женщина одна  осталась  перед
ними. И скоро их воображение стало так властно и требовательно, что  им  уже
было совершенно необходимо увидеть эту Лиду, которую они теперь называли  не
Лидией и не Лидой, а Лидкой.
     Зарудин велел запрячь лошадь, и они поехали на край города...

XXVIII

     Письмо, на другой день присланное Зарудиным Лиде Саниной, в котором  он
просил позволения увидеться, неясно и неловко намекая, что многое еще  можно
изменить, попало в руки Марьи Ивановны, потому что горничная забыла  его  на
столе в кухне.
     И от страниц  этого  письма  на  чистый  образ  дочери,  полный  нежной
святости, грязно и страшно надвинулась зловещая тень. И первое чувство Марьи
Ивановны было - скорбное недоумение. А  потом  ей  припомнилась  собственная
молодость, любовь и измены, тяжелые драмы,  которые  были  пережиты  в  пору
разочарования  замужеством.  Длинная  цепь  страданий,  сплетенных   жизнью,
основанной на строгих законах и правилах, дотянулась до старости.  Это  была
серая полоса,  с  тусклыми  пятнами  скуки  и  горя,  с  оборванными  краями
обузданных желаний и мечтаний, что-то, чего  никак  нельзя  было  припомнить
иначе, как ровным рядом дней за днями.
     Но сознание, что дочь где-то прорвала прочную каменную стену этой серой
пыльной жизни и, быть может,  уже  попала  в  яркий  бурный  водоворот,  где
радость и счастье хаотически переплетены со  страданием  и  смертью,  объяло
ужасом старую женщину.
     А ужас разрешился гневом и тоскою. Если бы старуха могла, она  схватила
бы Лиду за шею, придавила бы  ее  к  земле,  силой  втянула  назад  в  серый
каменный  коридор  своей  жизни,  где  на  солнечный  мир  прорезаны  только
безопасные крошечные оконца с железными  решетками,  и  заставила  бы  опять
начать ту же, безвозвратно прожитую ею самой, жизнь.
     "Гадкая, дрянная, мерзкая девчонка!"  -  с  отчаянием  уронив  руки  на
колени, думала Марья Ивановна.
     Но сухая, маленькая и удобная мысль о том, что все это зашло не  дальше
известного, безопасного предела, вдруг пришла ей в голову. Лицо у нее  стало
тупым и как будто хитрым. Она принялась читать и  перечитывать  записку,  но
ничего не могла вывести из ее вычурно-холодного слога. Тогда старая женщина,
чувствуя свое бессилие,  горько  заплакала,  поправила  наколку  и  спросила
горничную:
     - Дунька, Владимир Петрович у себя?
     - Чего? - звонко откликнулась Дунька.
     - Дура, говорю, барин дома?
     - Сичас прошли в кабинет. Письмо пишут!  -  радостно  доложила  Дунька,
точно это письмо было для нее величайшим наслаждением.
     Марья Ивановна твердо и  прямо  посмотрела  ей  в  глаза,  и  в  добрых
выцветших зрачках появилось злобное и тупое выражение.
     - А ты, дрянь, если будешь у  меня  записки  носить,  так  я  тебя  так
проучу, что ты и своих не узнаешь...
     Санин сидел и писал. Марья Ивановна не привыкла видеть его  пишущим  и,
несмотря на свое горе, заинтересовалась.
     - Что это ты пишешь?
     - Письмо пишу, - подымая веселую спокойную голову, ответил Санин.
     - Кому?
     - Так... редактору одному знакомому... хочу опять к нему в редакцию.
     - Да ты разве пишешь?
     - Я все делаю, - улыбнулся Санин.
     - А зачем тебе туда?
     - Надоело мне уже у вас, мама, - с искренней усмешкой ответил Санин.
     Легкая обида кольнула Марью Ивановну.
     - Спасибо! - с обидчивой иронией сказала она.
     Санин внимательно посмотрел на нее, хотел сказать, что она не такая  же
дура, чтобы не понимать, что человеку скучно сидеть на одном  месте  да  еще
без всякого дела, но промолчал. Ему  показалось  нудно  объяснять  ей  такое
простое дело.
     Марья Ивановна вынула платок и долго молча мяла его тонкими старческими
пальцами одряхлевшей породистой женщины. Если бы не было записки Зарудина  и
душа ее не была повержена в хаос сомнений и  страхов,  она  горько  и  долго
пеняла  бы  сыну  за   его   резкость,   но   теперь   ограничилась   только
трагически-жалким сопоставлением:
     - Да... Один, как волк, из дому тянет, а другая?
     И она махнула рукой.
     Санин с любопытством поднял голову. Очевидно,  старая  житейская  драма
начинала развертываться дальше.
     - А вы почем знаете? - спросил он, бросая перо.
     И вдруг Марье Ивановне стало стыдно, что она прочла письмо  дочери.  На
старых  щеках  выступил  кирпичный  румянец,  и  она  нетвердо,  но  сердито
ответила:
     - Я, глава Богу, не слепая!.. Вижу...
     Санин подумал.
     - Ничего вы не видите, - сказал он,  -  а  в  доказательство  могу  вас
поздравить с законным браком вашей дочери... Она сама хотела вам сказать, да
уж все равно...
     Ему стало жаль, что в красивую молодую жизнь Лиды  врывается  еще  одно
мучение старческая тупая любовь, способная замучить человека самой тончайшей
и лютейшей пыткой.
     - Что? - вся выпрямляясь, переспросила Марья Ивановна.
     - Лида замуж выходит.
     - За