- Что же вы теперь намерены делать?
     Николай Егорович хмурился и  молчал.  И  вдруг  Юрий  почувствовал  его
молчание,  и  прежде  чем  успел  сообразить  последствия,  в  нем  закипело
раздражение и упрямство. Он нарочно ответил:
     - Ничего пока...
     - Как так ничего? - останавливаясь, спросил Николай Егорович. Голоса он
не повысил, но в звуках его ясно послышался затаенный укор.
     - Как ты можешь говорить "ничего", как у тебя хватает совести  говорить
это, точно я обязан держать тебя на своей шее!.. Как ты смеешь забывать, что
я стар, что тебе давно пора самому хлеб зарабатывать? Я  ничего  не  говорю,
живи, но как ты сам этого не понимаешь! - сказал этот тон.
     И тем острее чувствуя его, потому  что  сознавал  за  отцом  право  так
думать, Юрий тем не менее оскорбился всем существом своим.
     - Да так, ничего... что же мне делать? - вызывающе ответил он.
     Николай Егорович хотел сказать что-то резкое, но  промолчал  и  только,
пожав плечами, опять стал ходить из угла в угол тяжелыми размеренными на три
темпа шагами. Джентльменское воспитание  не  позволило  ему  раздражиться  в
первый же день приезда сына.
     Юрий следил за ним блестящими глазами и уже не мог  сдерживаться,  весь
ощетинившись  и  насторожившись,  чтобы  вцепиться  в  малейший  повод.   Он
прекрасно сознавал, что сам вызывает ссору, но  уже  не  мог  владеть  своим
упрямством и раздражением.
     Ляля чуть не плакала и растерянно переводила умоляющие глаза с брата на
отца. Рязанцев наконец понял, и ему стало жаль Лялю. Он поспешно и не  очень
ловко перевел разговор на другую тему.
     Вечер прошел скучно и натянуто. Юрий не  мог  считать  себя  виноватым,
потому что не мог согласиться, что политическая  борьба  не  его  дело,  как
думал Николай Егорович. Ему казалось, что отец  не  понимает  самой  простой
вещи, потому что  стар  и  неразвит,  и  он  бессознательно  чувствовал  его
виновным в своей  старости  и  неразвитости  и  злился.  Разговоры,  которые
поднимал Рязанцев, его не  занимали,  и,  слушая  вполуха,  он  все  так  же
напряженно и злобно следил за отцом своими черными блестящими глазами.
     К самому ужину пришли Новиков, Иванов и Семенов.
     Семенов был больной чахоткою  университетский  студент,  уже  несколько
месяцев живший в этом городе на уроке. Он был очень некрасив, худ и слаб,  и
на его преждевременно состарившемся лице неуловимо, но жутко  лежала  тонкая
тень  близкой  смерти.   Иванов   был   народный   учитель,   длинноволосый,
широкоплечий и нескладный человек.
     Они  вместе  гуляли  на  бульваре  и,  узнав  о  приезде  Юрия,   зашли
поздороваться.
     С их приходом все оживилось. Начались остроты, шутки и смех. За  ужином
все пили и Иванов больше всех.
     За  те  несколько  дней,  которые  прошли  со  времени  ею   неудачного
объяснения с Лидой Саниной, Новиков немного успокоился. Ему стало  казаться,
что отказ был случайным, что он сам виноват в нем, не  подготовив  Лиду.  Но
все-таки ему было мучительно стыдно и неловко ходить к Саниным.  Поэтому  он
старался видеться с Лидой не у них, а будто случайно встречаясь с нею  то  у
знакомых, то на улице. И оттого, что Лида, жалевшая его и чувствовавшая себя
как будто виноватой, была с ним преувеличенно ласкова и внимательна, Новиков
опять стал надеяться.
     - Вот что, господа, - сказал он, когда они уже  уходили,  -  давайте-ка
устроим пикник в монастыре... А?
     Загородный монастырь был обычным местом прогулок, потому что  стоял  на
горе, в красивом привольном и речном месте, недалеко от города и дорога туда
была хороша.
     Ляля, больше всего на свете любившая  всякий  шум,  прогулки,  купанье,
катанье на лодке и беготню по лесу, с увлечением ухватилась за эту мысль.
     - Непременно, непременно... А когда?
     - Да хоть и завтра! - ответил Новиков.
     - А кого же  мы  пригласим  еще?  -  спросил  Рязанцев,  которому  тоже
понравилась мысль о прогулке. В лесу можно  было  целоваться,  обниматься  и
быть в раздражающей близости к телу Ляли, которое остро дразнило  его  своей
свежестью и чистотой.
     - Да кого... Вот нас... шестеро. Позовем Шафрова.
     - Это кто же такой? - спросил Юрий.
     - Юный студиозус один тут есть такой.
     - Ну... а Людмила Николаевна пригласит Карсавину и Ольгу Ивановну.
     - Кого? - опять переспросил Юрий. Ляля засмеялась.
     Увидишь! - сказала  она  и  загадочно-выразительно  поцеловала  кончики
пальцев.
     - Вот как, - улыбнулся Юрий, - посмотрим, посмотрим...
     Новиков помялся и неестественно равнодушно прибавил:
     - Саниных можно позвать.
     - Лиду непременно!  -  воскликнула  Ляля  не  столько  потому,  что  ей
нравилась Санина, сколько потому,  что  знала  о  любви  Новикова  и  хотела
сделать ему приятное. Она была очень счастлива своей любовью, и ей хотелось,
чтобы и все вокруг были так же счастливы и довольны.
     - Только тогда придется и офицеров звать, - язвительно вставил Иванов.
     - Что ж, позовем... чем больше народу, тем лучше.
     Все вышли на крыльцо.
     Луна светила ярко и ровно. Было тепло и тихо.
     - Ну ночь, - сказала Ляля, незаметно прижимаясь к Рязанцеву.
     Ей не хотелось, чтобы он уходил.  Рязанцев  крепко  прижал  ее  круглую
теплую ручку локтем.
     - Да, ночь чудная! - сказал он, придавая этим простым словам особенный,
только им двоим понятный, смысл.
     - Да будет ей благо, - басом  отозвался  Иванов,  -  а  я  спать  желаю
Покойной ночи, синьоры!
     И он зашагал по улице, размахивая руками, как мельница крыльями.
     Потом ушли Новиков и Семенов.  Рязанцев  долго  прощался  с  Лялей  под
предлогом совещания о пикнике.
     - Ну, бай, бай, - шутя  сказала  Ляля,  когда  он  ушел,  потянулась  и
вздохнула, с сожалением покидая лунный свет, теплый ночной воздух  и  то,  к
чему они звали ее молодое цветущее тело.
     Юрий подумал, что отец еще не спит и что если они останутся вдвоем,  то
неприятное и ни к чему не ведущее объяснение будет неизбежным.
     - Нет, - сказал он, глядя в сторону, на  голубоватый  туман,  тянущийся
пеленой за черным забором  над  рекой,  -  я  еще  не  хочу  спать...  Пойду
пройдусь.
     - Как хочешь, - отозвалась Ляля тихим и странно нежным голосом. Она еще
раз потянулась,  зажмурилась,  как  кошечка,  улыбнулась  куда-то  навстречу
лунному свету и ушла. Юрий остался один. С  минуту  он  неподвижно  стоял  и
смотрел на черные тени домов и деревьев, казавшиеся глубокими  и  холодными,
потом встрепенулся и пошел в ту сторону, куда медленно ушел Семенов.
     Больной студент не успел уйти далеко. Он шел тихо, согнувшись  и  глухо
покашливая, и его черная тень бежала за  ним  по  светлой  земле.  Юрий  его
догнал и сразу заметил происшедшую  в  нем  перемену:  во  все  время  ужина
Семенов шутил и смеялся едва ли не больше всех, а  теперь  он  шел  грустно,
понуро и в его глухом покашливании слышалось  что-то  грозное,  печальное  и
безнадежное, как та болезнь, которою он был болен.
     - А, это вы! - рассеянно  и,  как  показалось  Юрию,  недоброжелательно
сказал он.
     - Что-то спать не хочется. Вот, провожу вас, - пояснил Юрий.
     - Проводите, - равнодушно согласился  Семенов.  Они  долго  шли  молча.
Семенов все покашливал и горбился.
     - Вам не холодно? - спросил Юрий, так только, потому что  его  начинало
тяготить это унылое покашливание.
     - Мне всегда холодно, - как будто с досадой возразил Семенов.
     Юрию стало неловко, точно он нечаянно коснулся больного места.
     - Вы давно из университета? - опять  спросил  он.  Семенов  ответил  не
сразу.
     - Давно, - сказал он.
     Юрий начал рассказывать о студенческих настроениях, о  том,  что  среди
студентов считалось самым важным и современным. Сначала он  говорил  просто,
но потом увлекся, оживился и стал говорить с выражением и горячностью.
     Семенов слушал и молчал.
     Потом Юрий незаметно перешел к упадку революционного  настроения  среди
масс. И видно было, что он искренно страдает о том, что говорит.
     - Вы читали последнюю речь Бебеля? - спросил он.
     - Читал, - ответил Семенов.
     - Ну и что?
     Семенов вдруг с раздражением махнул своей палкой с большим крючком. Его
тень так же махнула своей черной рукой, и это  движение  ее  напомнило  Юрию
зловещий взмах крыла какой-то черной хищной птицы
     - Что я вам скажу, - торопливо и сбивчиво заговорил Семенов, - я скажу,
что я вот умираю...
     И опять он махнул палкой, и  опять  черная  тень  хищно  повторила  его
движение. На этот раз и Семенов заметил ее.
     - Вот, - сказал он горько, - у меня за спиной смерть стоит и каждое мое
движение стережет... Что мне Бебель!.. Болтун болтает, другой будет  болтать
другое, а мне все равно, не сегодня завтра умирать.
     Юрий смущенно молчал, и ему было грустно, тяжело и обидно на кого-то за
то, что он слышал.
     - Вот вы думаете, что все  это  очень  важно...  то,  что  случилось  в
университете и что сказал Бебель... А я  думаю,  что  когда  вам,  как  мне,
придется умирать и знать наверное, что умираешь,  так  вам  и  в  голову  не
придет думать, что слова Бебеля, Ницше, Толстого или кого еще  там  .  имеют
какой-либо смысл!
     Семенов замолчал.
     Месяц по-прежнему светил ярко и ровно, и черная тень неотступно шла  за
ними.
     - Организм разрушается, - вдруг произнес Семенов совсем другим,  слабым
и жалким голосом.
     - Если бы вы знали, как не хочется умирать... Особенно  в  такую  ясную
теплую ночь!.. - с жалобной тоской заговорил он,  поворачивая  к  Юрию  свое
некрасивое, обтянутое кожей лицо, с ненормально блестящими  глазами.  -  Все
живет, а я умираю... Вот вам кажется -  и  должна  казаться  -  избитой  эта
фраза...  А  я  умираю.  Не  в  романе,  не  на  страницах,  написанных   "с
художественной правдой", а на самом  деле  умираю,  и  она  не  кажется  мне
избитой. Когда-нибудь и вам не будет казаться... Умираю, умираю и все тут!
     Семенов закашлялся.
     - Я вот иногда начну думать о том, что скоро я буду в полной темноте, в
холодной земле, с провалившимся носом и отгнившими руками, а  на  земле  все
будет совершенно так же, как и сейчас, когда я иду живой. Вы вот еще  будете
живы... Будете ходить, смотреть на эту  луну,  дышать,  пройдете  мимо  моей
могилы и остановитесь над нею  по  своей  надобности,  а  я  буду  лежать  и
отвратительно гнить. Что мне Бебель, Толстой и миллионы других  кривляющихся
ослов! - вдруг со злобой резко выкрикнул Семенов.
     Юрий молчал, растерянный и расстроенный.
     - Ну, прощайте, - сказал Семенов тихо, - мне сюда.
     Юрий пожал ему руку и с  глубокой  жалостью  посмотрел  на  его  впалую
грудь, согнутые плечи и на его палку  с  толстым  крючком,  которую  Семенов
зацепил за  пуговицу  своего  студенческого  пальто.  Юрию  хотелось  что-то
сказать, чем-нибудь утешить и обнадежить его, но он  чувствовал,  что  ничем
нельзя этого сделать, вздохнул и ответил:
     - До свиданья.
     Семенов приподнял фуражку и отворил калитку. За забором  еще  слышались
его шаги и глухое покашливание. Потом все смолкло.
     Юрий пошел назад. И все,  что  еще  полчаса  тому  назад  казалось  ему
легким, светлым, тихим и спокойным - лунный  свет,  звездное  небо,  тополя,
освещенные луной, и таинственные тени - теперь показалось мертвым,  зловещим
и страшным, как холод огромной мировой могилы.
     Когда он пришел домой, тихо пробрался в свою комнату и отворил  окно  в
сад, ему в первый раз пришло в голову, что  все  то,  чем  он  так  глубоко,
доверчиво  и  самоотверженно  занимался,  -  не  то,  что  было  нужно.  Ему
представилось, что когда-нибудь, умирая, как Семенов, он  будет  мучительно,
невыносимо жалеть не о том, что люди не сделались благодаря ему счастливыми,
не о том, что идеалы, перед которыми он благоговел всю жизнь,  останутся  не
проведенными в мир, а о том, что он умирает,  перестает  видеть,  слышать  и
чувствовать, не успев в полной мере насладиться всем, что может дать жизнь.
     Но ему стало стыдно этой мысли, он сделал над собой усилие  и  придумал
объяснение.
     - Жизнь и есть в борьбе!
     - Да, но за кого... не за себя ли, не за свою ли долю под солнцем? -  -
грустно заметила тайная мысль. Но Юрий притворился, что не  слышит,  и  стал
думать о  другом.  Но  это  было  трудно  и  неинтересно,  мысль  ежеминутно
возвращалась на те же круги, и ему было скучно, тяжело и  тошно  до  злых  и
мучительных слез.

V

     Получив записку от Ляли Сварожич, Лида Санина передала  ее  брату.  Она
думала,  что  он  откажется,  и  ей  хотелось,  чтобы  он   отказался.   Она
чувствовала, что ночью, при лунном свете, на реке ее будет так же властно  и
сладко тянуть к Зарудину, что это будет жуткое и интересное  наслаждение,  и
вместе с тем ей было стыдно перед братом, что это будет именно с  Зарудиным,
которого брат, очевидно, презирал от души.
     Но Санин сразу и охотно согласился.
     Был совершенно безоблачный, теплый и нежаркий день. На небо было больно
смотреть, и оно все трепетало от чистоты воздуха  и  сверкания  бело-золотых
солнечных лучей.
     - Кстати, там  барышни  будут,  вот  и  познакомишься...  -  машинально
сказала Лида.
     - А это хорошо! - сказал Санин. - И притом  погода  самая  благодатная.
Едем.
     В назначенное время подъехали Зарудин и Танаров на широкой  эскадронной
линейке, запряженной парою рослых лошадей из полкового обоза.
     - Лидия Петровна, мы ждем! -  весело  закричал  Зарудин,  весь  чистый,
белый и надушенный.
     Лида, одетая в легкое светлое платье, с розовым бархатным воротником  и
таким же широким поясом, сбежала с  крыльца  и  подала  Зарудину  обе  руки.
Зарудин на мгновение выразительно задержал  ее  перед  собой,  оглядывая  ее
фигуру быстрым и откровенным взглядом.
     - Едем, едем,  -  понимая  его  взгляд  и  стыдясь  и  возбуждаясь  им,
закричала Лида.
     И через несколько времени линейка быстро катилась по  мало  проторенной
степной дороге, пригибая к земле  жесткие  стебли  полевой  травы,  которая,
выпрямляясь, хлестала по ногам. Свежий степной ветер легко шевелил волосы  и
бежал по обе стороны дороги в мягких волнах травы.
     На выезде из города они догнали другую линейку, в которой сидели Ляля и
Юрий Сварожичи, Рязанцев,  Новиков,  Иванов  и  Семенов.  Им  было  тесно  и
неудобно и оттого весело  и  настроены  все  были  дружелюбно.  Одному  Юрию
Сварожичу, после вчерашнего разговора с Семеновым, было  немного  неловко  с
ним. Ему казалось странным и даже немного неприятным, что Семенов  острит  и
смеется так же беззаботно, как и все. Юрий не мог понять, как может  Семенов
смеяться после всего того, что было им говорено вчера.
     "Рисовался он тогда,  что  ли?  -  думал  Юрий,  искоса  поглядывая  на
больного студента. - Или он вовсе не так уж болен?"
     Но он сам смутился своей мысли и постарался забыть ее.
     Из обеих линеек посыпались перекрестные остроты и приветствия, Новиков,
дурачась, соскочил со своей линейки, побежал по траве возле Лиды. Между ними
как-то установилось молчаливое соглашение преувеличенно выказывать дружбу. И
оба были чересчур шутливы и дружески дерзки.
     Все больше выясняясь и вырастая, показалась гора, на  которой  блестели
главы и белели стены монастыря. Вся  гора  была  покрыта  рощей  и  казалась
курчавой от зеленых верхушек дубов. Те же дубы росли на  островах,  и  внизу
под горою и между ними текла широкая и спокойная река.
     Лошади, свернув с  накатанной  дороги,  покатили  по  мягкой  и  сочной
луговой траве, низко пригибая ее колесами и мягко чавкая копытами  по  сырой
земле. Запахло водою и дубовым лесом.
     В условленном месте, на особенно всем нравящейся лужайке, на траве и на
разостланных ковриках, уже ожидали раньше приехавшие студент и две барышни в
малороссийских костюмах, которые со смехом готовили чай и закуску.
     Лошади, фыркая и помахивая  хвостиками  от  мух,  остановились,  и  все
приехавшие, оживленные дорогой,  воздухом  и  запахом  воды  и  леса,  разом
высыпали из обеих линеек.
     Ляля стала звонко целоваться с двумя готовившими  чай  барышнями.  Лида
поздоровалась сдержанно и представила им  своего  брата  и  Юрия  Сварожича.
Барышни смотрели на них с молодым тайным любопытством.
     - Да вы и между собой, кажется, незнакомы, - вдруг спохватилась Лида. -
Это - мой брат, Владимир Петрович, а это-Юрий Николаевич Сварожич.
     Санин, улыбаясь, мягко и сильно пожал руку Юрию, который не обратил  на
него никакого внимания. Санину был интересен  всякий  человек,  и  он  любил
встречаться с новыми людьми, а Юрий был убежден, что интересных людей  мало,
и потому всегда был равнодушен к новым знакомствам.
     Иванов уже немного знал  Санина,  и  то,  что  он  о  нем  слышал,  ему
понравилось. Он с любопытством  посмотрел  на  Санина  и  первый  подошел  и
заговорил с ним. Семенов равнодушно подал ему руку.
     - Ну, теперь можно и  веселиться!  -  закричала  Ляля,  -  со  скучными
обязанностями покончено!
     Сначала всем было неловко, потому что многие видели друг друга в первый
раз. Когда же стали закусывать и мужчины выпили по нескольку рюмок водки,  а
женщины вина, неловкость исчезла, и  стало  весело.  Много  пили,  смеялись,
острили - и иногда очень удачно - бегали взапуски и лазили по горе. Лес  был
так зелен и красив, везде было так тихо, светло и ярко, что  ни  у  кого  не
осталось на душе ничего темного, заботного и злого.
     - Вот, - сказал запыхавшийся Рязанцев, -  если  бы  люди  побольше  так
прыгали и бегали, девяти десятых болезней не было бы!
     - И пороков тоже, - сказала Ляля.
     - Ну, пороков в человеке всегда будет предостаточно, - заметил  Иванов,
и хотя то, что он сказал, никому не показалось особенно метким и остроумным,
смеялись все искренно.
     Пока пили чай, солнце стало садиться и  река  стала  золотой,  а  между
деревьями потянулись длинные, косые стрелы красноватого света.
     - Ну, господа, на лодки! - крикнула  Лида  и  первая,  высоко  подобрав
платье, пустилась бегом к берегу. - Кто скорее!
     И кто бегом, кто более солидно, все потянулись за ней  и  с  хохотом  и
шалостями стали рассаживаться в большой пестро раскрашенной лодке.
     - Отчаливай! - молодым бесшабашным голосом крикнула Лида.
     И лодка легко скользнула от берега, оставляя за собой  широкие  полосы,
плавно расходящиеся к обоим берегам.
     - Юрий Николаевич, что же вы молчите? - спросила Лида Сварожича.
     - Говорить нечего, - улыбнулся Юрий.
     - Неужели? - протянула Лида,  закидывая  голову  и  чувствуя,  что  все
мужчины ею любуются.
     - Юрий Николаевич не любит болтать по пустякам, - начал  Семенов,  -  и
ему...
     - А, ему надо серьезную тему? - перебила Лида.
     - Смотрите, вот серьезная тема! - закричал Зарудин, показывая на берег.
     Там, под обрывом, между узловатыми корнями старого покосившегося  дуба,
чернела узкая и угрюмая дыра, заросшая бурьяном.
     - Это что же? - спросил Шафров, который был родом из других мест.
     - Пещера здесь, - ответил Иванов.
     - Какая пещера?
     - А черт ее знает... Говорят, что здесь когда-то была фабрика фальшивых
монетчиков. Их всех, как водится, переловили... Ужасно скверно, что это "так
водится", - вставил Иванов.
     - А то ты бы сейчас фабрику фальшивых двугривенных  открыл?  -  спросил
Новиков.
     - Зачем?.. Целко-овых, друг, целковых!
     - Гм... - произнес Зарудин и слегка  пожал  плечами.  Ему  не  нравился
Иванов, и шуток его он не понимал.
     - Да... Ну, переловили, а пещеру забросили. Она  завалилась,  и  теперь
туда никто не ходит. Когда я был еще младенцем, я лазил туда.  Там  довольно
интересно.
     - Еще бы не интересно! - закричала Лида. -  Виктор  Сергеевич,  пойдите
туда... Вы храбрый!
     У нее был странный тон, точно теперь, при людях и при свете, она хотела
издеваться и мстить Зарудину  за  то  странное  и  жуткое