ал... Почему?"
     На этот полный безвыходной тоской вопрос не было ответа в уме Зарудина.
Он только чувствовал, что какая-то мутная  бездонная  грязь  накрыла  его  с
головой, и он неудержимо идет ко дну, ничего не видя  и  ничего  не  понимая
вокруг.
     "Если бы он согласился на дуэль и попал мне в лицо пулей... Было бы еще
больнее и безобразнее, чем теперь, ведь никто не презирал бы меня за эго,  а
все бы жалели. Значит, между пулей и... кулаком... Какая разница? Почему?"
     Мысль работала скачками.  И  в  глубине  ее,  обостренное  непоправимым
несчастьем и пережитою мукою, начинало вырастать  что-то  новое,  как  будто
когда-то бывшее, но забытое им в течение своей офицерской, легкой, пустой  и
шумливой жизни.
     "Вот фон Дейц спорил со мною о том, что если ударят в левую щеку,  надо
подставить правую, а  он  же  сам  тогда  пришел  и  кричал,  махал  руками,
возмущался, что "тот"  отказался  от  дуэли!..  Ведь  это,  собственно,  они
виноваты, что я хотел ударить хлыстом "того"... А вся моя вина в том, что  я
не  успел  ударить!..  Но  это  бессмысленно,  несправедливо!..  А  все-таки
позор... и нельзя оставаться в полку!.."
     Зарудин беспомощно схватился за голову,  раскачивая  ее  по  подушке  и
машинально следя за пустой томительной болью в глазу. Он вдруг  почувствовал
страшный, мучительный для него самого прилив злобы.
     "Схватить револьвер, кинуться и убить... пуля за пулей. И пихать ногами
в лицо, когда свалится... прямо в лицо, в зубы, в глаза!.."
     С мокрым тяжелым звуком  тяжело  шлепнулся  на  пол  компресс.  Зарудин
испуганно открыл глаза и увидел тускло освещенную комнату,  таз  с  водой  и
мокрым полотенцем и черное жуткое окно, как черный глаз загадочно  смотрящий
на него.
     "Нет, все равно... это не поможет! -  затихая  в  бессильном  отчаянии,
подумал он. - Все равно, все видели, как меня били по лицу и как я стоял  на
четвереньках...  Битый,  битый.  Получил  по  морде...  И   нельзя,   нельзя
вернуть!.. Никогда уже не буду я счастливым, свободным..."
     Опять нечто острое и небывало ясное зашевелилось у него в мозгу.
     "А разве я когда-нибудь был свободным? Ведь я потому и погибаю  теперь,
что жизнь моя была всегда не свободной, не своей... Разве бы я,  сам,  пошел
на дуэль, стал бы разве бить хлыстом?.. И меня бы не побили, и было  бы  все
хорошо, счастливо... Кто и когда выдумал, что  обиду  надо  смывать  кровью?
Ведь это не я! Вот и смыл... с меня смыли кровью... Что? - Не знаю, но  надо
выходить из полка!.."
     Бессильная и неумелая мысль пробовала подняться и падала, как  птица  с
подрезанными крыльями. И куда бы ни метался его ум, все возвращался по кругу
на то, что надо выходить из полка, что он навсегда опозорен.
     Когда-то Зарудин видел, как муха, попавшая в густой плевок,  мучительно
карабкалась по полу, а за ней, склеивая лапки и крылья, ослепляя  и  удушая,
все тянулась отвратительная, беспощадная слизь. И очевидно было, что для нее
все кончено, хотя она еще ползла, вытягивалась на лапках, выбивалась из сил.
Тогда Зарудин, брезгливо содрогнувшись, отвернулся, и теперь  как  будто  не
помнил, но какое-то тайное сознание, что-то похожее на бред,  напомнило  ему
эту несчастную муху. И потом, должно быть, был бред: вдруг не  то  вспомнил,
не то ясно увидел Зарудин двух мужиков.  Они  ругались  и  дрались,  и  один
ударил другого в ухо, а тот, седой, старый, упал, а потом  встал  и,  утирая
рукавом рубахи кровь, льющуюся из носа, сказал убежденно: "Вот и дурак!"
     "Да это я видел когда-то!  -  окончательно  вспомнил  Зарудин  и  опять
сознательно увидел полутемную глухую комнату и свечу на столе. -  Потом  еще
они вместе пили у казенки..."
     Он опять, должно быть, забылся, потому  что  свеча  и  комната  куда-то
пропали, но как будто не переставал думать и потом, вместе с вынырнувшей  из
мрака свечой, разобрал и свою мысль:
     "...Нельзя жить с таким позором... так. Значит, надо умирать! Но мне не
хочется умирать, и кому это надо? Не мне!.. Репутация?  Какое  мне  дело  до
репутации! Что значит репутация, когда надо умирать? Но ведь надо  выйти  из
полка... А как жить потом?"
     Что-то тусклое, непонятное и  чужое  представилось  ему  в  будущем,  и
Зарудин бессильно отступил от него. Так, каждый раз, когда  страстная  жажда
жизни и счастья начинала что-то выяснять  ему,  туман,  которым  был  покрыт
мозг, спускался ниже, и снова Зарудин оказывался перед безвыходной пустотой.
     Ночь проходила, и тяжелая тишина стояла за окном, точно  во  всем  мире
Зарудин жил и страдал один.
     На  столе,  оплывая,  горела  свеча,  и  пламя  ее,  желтое  и  ровное,
мертвенно-спокойно  струилось  кверху.  Зарудин  блестящим  от  лихорадки  и
отчаяния глазом смотрел на огонь и не  видел  его,  весь  охваченный  черным
туманом  бесконечно  спутанных,  бессильных  мыслей.  Среди  хаоса  обрывков
воспоминаний, представлений, чувств и дум одно было острее всего и  звенящей
нитью тоски проходило до самого сердца. Это было больное и жалобное сознание
своего полного одиночества. Там, где-то, жили, радовались,  смеялись,  может
быть, даже говорили о нем миллионы людей, а  он  был  один.  Тщетно  вызывал
Зарудин одно знакомое  лицо  за  другим.  Они  вставали  бледной,  чуждой  и
равнодушной чередой, и в их холодных чертах  чудились  только  злорадство  и
любопытство. Тогда Зарудин с робкой тоской вспомнил Лиду.
     Она представилась ему такою, какою он  видел  ее  в  последний  раз:  с
большими невеселыми глазами, с мягким слабым телом под домашней кофточкой, с
распущенной косой. И в ее лице Зарудин не  почувствовал  ни  злорадства,  ни
презрения. Оно смотрело на него с  печальным  укором,  и  что-то,  что  было
возможно, мерещилось в ее невеселых глазах. Он  припомнил  ту  сцену,  когда
отказался от нее в минуту ее величайшего горя.  Острое,  как  нож,  сознание
невозвратимой потери до глубочайших струн пронизало душу Зарудина.
     "А ведь она, должно быть, страдала тогда еще больше, чем я теперь...  А
я оттолкнул... и даже хотел, чтобы она утопилась, умерла!.."
     Как к последнему пристанищу,  все  существо  его  потянулось  к  ней  в
тоскливой жажде  ее  ласк  и  участия.  На  мгновение  ему  подумалось,  что
страдание, которое он переживает теперь,  может  искупить  все  прошлое;  но
Зарудин знал, что она никогда не придет, что все кончено, и полная  пустота,
как пропасть, открылась вокруг него.
     Зарудин поднял руку, крепко положил ее на голову и замер, закрыв глаза,
стиснув зубы, стараясь ничего больше не видеть, не слышать, не  чувствовать.
Но он скоро опустил руку, поднялся и сел. Голова  мучительно  кружилась,  во
рту горело, ноги и руки дрожали. Зарудин встал и, качаясь от головы, ставшей
вдруг огромной и тяжелой, перешел к столу.
     "Все пропало, все пропало. И жизнь, и Лида, и все..."
     Яркая молния небывало ясной мысли озарила его  на  одно  мгновение:  он
вдруг понял, что  в  той  жизни,  которая  исчезла,  не  было  вовсе  ничего
красивого, хорошего и легкого,  а  все  было  спутанно,  загажено  и  глупо.
Какого-то особенного, на все приятное имеющего право,  прекрасного  Зарудина
тоже не было, а было только бессильное, робкое и распущенное  тело,  которое
раньше наслаждалось, а теперь испытало боль и унижение. Когда  слетел  мираж
удачи, открылся голый и бедный образ.
     "Нельзя больше жить, - отчетливо подумал Зарудин, - чтобы  жить  снова,
надо бросить все прежнее, начать жить как-то иначе, сделаться совсем  другим
человеком, а я не могу..."
     Зарудин  тяжко  уронил   голову   на   стол   и,   зловеще   освещенный
заколебавшимся и приникшим к краям подсвечника пламенем свечи, застыл.

XXXII

     В этот же вечер Санин один зашел к Соловейчику.
     Совсем одиноко сидел еврейчик на крыльце своего флигеля  и  смотрел  на
унылый пустынный двор, по которому скучно, неведомо для кого змеились  белые
дорожки и вяла пыльная трава. Запертые амбары, с огромными ржавыми  замками,
тусклые окна мельницы и все это обширное пустое мест, на котором,  казалось,
уже много лег прекратилась жизнь, навевали томительную, ноющую грусть.
     Санина сразу поразило лицо Соловейчика: оно не улыбалось,  не  скалило,
как всегда,  угодливо  зубки,  но  было  скорбно  и  напряженно.  Из  темных
еврейских глаз жутко и возбужденно смотрела какая-то затаенная мысль.
     - А, здравствуйте, - равнодушно сказал он и, слабо пожав  руку  Санина,
снова повернулся лицом к пустынному двору и погасающему небу, на котором все
чернее вырисовывались мертвые крыши амбаров.  Санин  сел  на  другом  периле
крыльца, закурил папиросу и долго молча смотрел на Соловейчика,  угадывая  в
нем нечто особенное.
     - Что вы тут делаете? - спросил он.
     Соловейчик медленно перевел на него печальные глаза.
     - А я тут... Мельница стала, а я в конторе служил... Я тут и  жил.  Все
разъехались, а я себе остался.
     - Вам, должно быть, жутко одному?
     Соловейчик помолчал.
     - Все равно! - слабо махнул он рукой.
     Долго было тихо, и в тишине  слышалось  одинокое  позвякивание  цепи  в
конуре под амбарами.
     - Жутко не тут... неожиданно громко,  страстно  и  чересчур  приходя  в
движение, вдруг заговорил Соловейчик. - Не  тут!  А  вот  тут  и  тут!..  Он
показал себе на лоб и грудь.
     - Что так? - спокойно спросил Санин.
     - Послушайте, еще громче и страстнее продолжал  Соловейчик,  -  вот  вы
сегодня ударили человека и разбили ему лицо... и вы даже, может  того  быть,
разбили ему жизнь... Вы,  пожалуйста,  не  сердитесь  на  мине,  что  я  так
спрашиваю, потому что я очень много думал... Я вот тут сидел и думал, и мине
стало очень нехорошо... Вы, пожалуйста, мине отвечайте!
     На мгновение обычная угодливая улыбочка искривила его лицо.
     - Спрашивайте, о чем хотите, -  улыбнулся  Санин.  -  Вы  боитесь  меня
обидеть, что ли? Этим меня обидеть нельзя. Что я сделал, то и сделал... если
бы я думал, что сделал скверно, я бы и сам сказал...
     - Я хотел вас спросить, - возбужденно заговорил Соловейчик, -  вы  сибе
представляете, что, может, вы совсем убили того человека?
     - Я в этом почти и не сомневаюсь, - ответил Санин, -  такому  человеку,
как Зарудин, трудно иначе выпутаться, как  покончить  или  со  мной,  или  с
собой... Но со мной он... психологический  момент  упущен:  он  был  слишком
разбит, чтобы идти меня убивать сейчас же, а потом  уже  духу  не  хватит...
Дело его кончено!
     - И вы себе спокойно говорите это?
     - Что значит "спокойно"?  -  возразил  Санин,  -  я  не  могу  спокойно
смотреть, как курицу режут, а тут все-таки человек... Бить тяжело... Правда,
все-таки чуточку приятна собственная сила, а  все-таки  скверно...  Скверно,
что так грубо вышло, но совесть моя спокойна. Я -  это  только  случайность.
Зарудин погибает потому, что вся жизнь его была направлена по  такому  пути,
на котором не то удивительно, что один человек погиб,  то  удивительно,  как
они все не погибли! Люди учатся убивать людей, холить свое тело и совершенно
не понимают, что и к чему они делают...  Это  сумасшедшие,  идиоты!  А  если
выпустить на улицу сумасшедших, они все перережутся... Чем  я  виноват,  что
защищался от такого сумасшедшего?
     - - Но вы его убили! - упрямо повторил Соловейчик.
     - А это уж пусть апеллирует к Господу Богу, который свел нас  на  такой
дороге, на которой нельзя было разойтись.
     - Но вы могли его удержать, схватить за руки!..
     Санин поднял голову.
     - В таких случаях не рассуждают, да и что бы из того вышло?  Закон  его
жизни требовал мести во что бы то ни стало... Не век  же  мне  его  за  руки
держать!.. Для него это еще одно лишнее оскорбление, и только!..
     Соловейчик странно развел руками и замолчал.
     Тьма незаметно надвигалась  отовсюду.  Полоса  зари,  резко  обрезанная
краями  черных  крыш,  становилась  все  дальше  и  холоднее.  Под  амбарами
столпились жуткие черные тени и  по  временам  казалось,  что  там  толпятся
загадочные и страшные некто, пришедшие на всю ночь занять своей таинственной
жизнью этот пустой и  заброшенный  двор.  Должно  быть,  их  бесшумные  шаги
беспокоили Султана, потому что он вдруг  вылез  из  будки  и  сел,  тревожно
загремев цепью.
     - Может быть, вы правы, - тоскливо заговорил Соловейчик, но  разве  это
так всегда необходимо... А, может быть, лучше было бы вам  самому  перенести
удар...
     - Как лучше? - сказал Санин, - удар  перенести  всегда  скверно!  Зачем
же... с какой стати?..
     - Нет, вы послушайте  мине!  -  торопливо  перебил  Соловейчик  и  даже
умоляюще протянул руку, - может быть, это было бы лучше!..
     - Для Зарудина - конечно.
     - Нет, и для вас... и для вас... вы себе подумайте!
     - Ах, Соловейчик, - с легкой досадой сказал Санин,  -  это  все  старые
сказки  о  нравственной  победе!  И  притом  это  сказка   очень   грубая...
Нравственная победа не в том, чтобы непременно подставить  щеку,  а  в  том,
чтобы быть правым перед своею совестью. А как эта правота достигается -  все
равно, это дело случая и обстоятельств... Нет ужаснее рабства, -  а  рабство
это самое ужасное в  мире,  -  если  человек  до  мозга  костей  возмущается
насилием над ним, но подчиняется во имя чего-либо сильнее его.
     Соловейчик вдруг взялся за голову, но  в  темноте  уже  не  видно  было
выражения его лица.
     - У мине слабый ум, - ноющим голосом проговорил он, - я  себе  не  могу
понять теперь ничего и не совсем знаю, как надо жить!..
     - А зачем вам знать? Живите, как птица летает: хочется взмахнуть правым
крылом - машет, надо обогнуть дерево - огибает...
     - Но ведь то птица, а  я  человек!  -  с  наивной  серьезностью  сказал
Соловейчик.
     Санин расхохотался, и его веселый мужественный смех наполнил мгновенной
жизнью все уголки темного пустыря.
     Соловейчик послушал его, а потом покачал головой.
     - Нет, - скорбно проговорил он, - и вы мине не научите, как жить! Никто
не научит мине, как жить!..
     - Это правда, жить никто не научит. Искусство жить это тоже  талант.  А
кто этого таланта не имеет, тот или сам  гибнет,  или  убивает  свою  жизнь,
превращая ее в жалкое прозябание без света и радости.
     - Вот вы теперь спокойны и так говорите, будто вы  себе  все  знаете...
А... вы не сердитесь, пожалуйста, на мине...  вы  всегда  такой  были?  -  с
жгучим любопытством спросил Соловейчик.
     - Ну нет, - качнул головой Санин, - правда, у меня и всегда было  много
спокойствия,  но  были  времена,  когда  я  переживал  самые   разнообразные
сомнения... Было время, когда я сам серьезно мечтал об идеале  христианского
жития...
     Санин задумчиво помолчал, а Соловейчик,  вытянув  шею,  как  бы  ожидая
чего-то для себя непостижимо важного, смотрел на него.
     - Я тогда был на первом курсе, и был у меня  товарищ  студент-математик
Иван Ланде. Это был удивительный человек, непобедимой силы и  христианин  не
по убеждению, а по природе. В своей жизни он отразил все критические моменты
христианства: когда его били, он не защищался, прощал врагам, шел ко всякому
человеку, как к брату, "могий вместить"  -  вместил  отрицание  женщины  как
самки... вы помните Семенова?
     Соловейчик кивнул  головой  с  наивной  радостью.  Это  было  для  него
непостижимо  важно:  в  знакомой  обстановке,  среди  знакомых  людей  вдруг
нарисовался ему образ, о котором туманно было его представление, но  который
влек его, как бабочку во тьме ночи яркое  пламя  свечи.  Он  весь  загорелся
вниманием и ожиданием.
     - Ну, так вот... Семенову тогда было страшно плохо, а жил он в Крыму на
уроке. Там в одиночестве и предчувствии смерти он впал в  мрачное  отчаяние.
Ланде об этом узнал и, конечно, решил, что он должен идти спасать погибающую
душу... И  буквально  пошел  -  денег  у  него  не  было,  занять  ему,  как
"блаженному", никто не давал, и он пошел пешком за тысячу  верст!  Где-то  в
дороге и пропал, положив, таким образом, и душу за други своя...
     - А вы... скажите мине, пожалуйста! - весь приходя в движение, вскричал
Соловейчик, экстатически блестя глазами, - а вы признаете этого человека?
     - О нем много было споров в свое время, - задумчиво  отвечал  Санин,  -
одни вовсе не считали его христианином и на этом основании отвергали; другие
считали  его  просто  блаженным  с  известным  налетом  самодурства;  другие
отрицали в нем силу на том основании, что он не боролся, не  стал  пророком,
не победил, а, напротив, вызвал только общее отчуждение... Ну, а я смотрю на
него иначе. Тогда я находился под его влиянием до глупости! Дошло  до  того,
что однажды мне один студент дал в морду... сначала  у  меня  в  голове  все
завертелось, но Ланде был тут и как раз я на него взглянул... Не  знаю,  что
произошло во мне, но только я молча встал и вышел... Ну, во-первых,  я  этим
потом страшно и, надо думать, довольно глупо гордился, а во-вторых, студента
этого возненавидел всеми силами души. Не за то, что он меня ударил,  это  бы
еще ничего, а за то, что мой поступок  как  нельзя  больше  послужил  ему  в
удовольствие. Совершенно  случайно  я  заметил,  в  какой  фальши  болтаюсь,
раздумался, недели две ходил как  помешанный,  а  потом  перестал  гордиться
своею  ложной  нравственной  победой,  а  студента  тот  о  при  его  первой
самодовольной  насмешке  избил  до  потери  сознания.  Между  мной  и  Ланде
произошел внутренний разрыв. Я стал яснее смотреть на его  жизнь  и  увидел,
что она страшно несчастна и бедна!
     - О, что же вы говорите! - вскричал Соловейчик, вы  разве  можете  себе
представить все богатство его переживании!
     Эти переживания были однообразны: счастье его  жизни  состояло  в  том,
чтобы безропотно воспринять всякое несчастье, а богатство в том,  чтобы  все
больше  и  глубже  отказываться  от  всякого  богатства   жизни!   Это   был
добровольный нищий и фантаст, живущий во имя того, что ему  самому  не  было
вовсе известно...
     Вы не знаете, как вы меня терзаете!  вскрикнул  Соловейчик,  неожиданно
заломив руки.
     Однако, вы какой-то истеричный, Соловейчик! удивленно заметил Санин.  Я
ничего особенного не говорю! Или этот вопрос очень наболел в вас...
     - Очень! Я теперь все думаю и думаю, и голова у мине  болит...  Неужели
все это была ошибка!.. Я себе, как в темной комнате... и никто мине не может
сказать, что делать!.. Для чего же живет человек? Скажите вы мине!
     - Для чего? Это никому не известно!..
     - А разве нельзя жить для  будущего?  Чтобы  хотя  потом  был  у  людей
золотой век...
     - Золотого века никогда не может быть.  Если  бы  жизнь  и  люди  могли
улучшиться мгновенно, это было бы золотое счастье, но этого быть  не  может!
Улучшение приходит по незаметным ступеням, и человек видит только предыдущую
и последующую ступени... Мы с вами не жили жизнью римских  рабов  или  диких
каменного века, а потому и не сознаем счастья своей культуры; так и  в  этом
золотом веке человек не будет сознавать никакой разницы со своим отцом,  как
отец с дедом, а дед с прадедом... Человек стоит на  вечном  пути  и  мостить
путь к счастью все  равно,  что  к  бесконечному  числу  присчитывать  новые
единицы...
     - Значит, все пустота? Значит, "ничего" нету? Я думаю. Ничего.
     - Ну, а ваш Ланде! Ведь вот же вы...
     - Я любил и люблю Ланде, - серьезно сказал Санин, - но не  потому,  что
он  был  таков,  а  потому,  что  он  был  искренен  и  на  своем  пути   не
останавливался ни перед какими преградами, ни смешными, ни страшными...  Для
меня Ланде был ценен сам по себе, и с его смертью исчезла и ценность его.
     - А вы не думаете, что такие люди облагораживают жизнь? А у таких людей
являются последователи... А?
     - Зачем ее облагораживать? Это - раз. А второе то, что следовать  этому
нельзя... Ланде надо родиться. Христос был прекрасен, христиане - ничтожны.
     Санин устал говорить и замолчал. Молчал и  Соловейчик,