Юрий взял себя за волосы и с отчаянием в душе закачался  из  стороны  в
сторону, точно зверь в клетке. С закрытыми глазами и бесконечной  усталостью
в сердце он обратился к  кому-то.  Обратился  со  злобой,  но  без  силы,  с
ненавистью, но тупой, с мольбой, но не признаваемой им самим.
     "Что сделал тебе человек, что ты так издеваешься над  ним?  Почему  ты,
если есть, скрылся от него? Зачем ты сделал так, что если бы я и поверил  бы
в тебя, то не поверил бы в свою веру? Если бы ты ответил, я не  поверил  бы,
что это ты, а не я сам!.. Если я прав в своем  желании  жить,  то  зачем  ты
отнимаешь у меня право, которое сам дал!..  Если  тебе  нужны  страдания,  -
пусть!.. Ведь мы принесли бы их из любви к тебе! Но мы даже  не  знаем,  что
нужнее - дерево или мы...
     Для дерева даже есть надежда!.. Оно и срубленное может  пустить  корни,
ростки и ожить! А человек умрет и исчезнет!.. Лягу и не  встану,  и  никогда
никто не узнает, что со мной случилось... Может быть, я опять буду жить,  но
ведь я этого не знаю... Если б я  знал,  что  хоть  через  милльярды,  через
милльярды милльярдов лет я буду опять жить, я бы во все века  этого  времени
терпеливо и безропотно ждал бы в вечной тьме..."
     Он опять стал читать.
     "Что пользы человеку от всех  трудов  его,  которыми  трудится  он  под
солнцем.
     Род приходит и род уходит, а земля пребывает вовеки.
     Всходит солнце и заходит солнце, и  спешит  к  месту  своему,  где  оно
восходит.
     Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем
и возвращается ветер на круги свои.
     Что было, то и будет; и что делалось, то и  будет  делаться,  -  и  нет
ничего нового под солнцем.
     Нет памяти о прежнем; и о том, что будет, не останется  памяти  у  тех,
которые будут после.
     Я, Екклесиаст, был царем над Израилем..."
     - Я, Екклесиаст, был царем!.. - громко и даже грозно  повторил  Юрий  с
непонятной ему самому тоской. Но испугался своего  голоса  и  оглянулся.  Не
слышал ли кто? Потом взял лист бумаги и полумашинально,  как  бы  поддаваясь
несознаваемой потребности, стал писать, думая о том, что  все  чаще  и  чаще
приходило ему в голову:
     "Я начинаю эту записку, которая должна окончиться с моей смертью..."
     - Фу, какая пошлость! - с отвращением сказал он и так оттолкнул бумагу,
что она слетела со стола и, легко кружась, упала на пол.
     - А вот Соловейчик, маленький жалкий Соловейчик, не  сказал  себе,  что
это пошлость, когда убедился, что не может понять жизни...
     Юрий не заметил, что он ставит себе в пример  того  человека,  которого
сам называет маленьким и жалким.
     - Ну что ж... И я чувствую, что рано или поздно кончу тем же...  Потому
что нет другого исхода... Почему нет? Потому ли...
     Юрий остановился, он прекрасно, как ему казалось, знал, что,  и  только
что думал об этом, но теперь вовсе не находил слов, чтобы ответить  себе.  В
душе его точно что-то сразу ослабло. Мысль упала и потерялась.
     - Чушь, все чушь! - со злобой громко сказал Юрий.
     Лампа почти вся уже выгорела  и  догорала  тусклым  неприятным  светом,
слабо выделяя из темноты небольшой круг возле головы Юрия.
     - Почему я не умер тогда еще, когда был ребенком  и  болел  воспалением
легких? Было бы мне теперь хорошо, спокойно...
     И в ту же секунду Юрий представил себя умершим тогда и  испугался  так,
что все в нем замерло.
     - Значит, я не увидел бы и того, что видел?.. Нет, это тоже ужасно...
     Юрий тряхнул головой и встал.
     - Так можно с ума сойти...
     Он подошел к окну и толкнул его, но  ставня,  прихваченная  болтом,  не
подалась. Юрий взял карандаш и с усилием протолкнул болт.
     Что-то сильно загремело снаружи, ставня легко и мягко отворилась,  и  в
окно ворвался чистый и прохладный воздух. Юрий тупо посмотрел  на  небо,  на
котором была уже заря.
     Утро было чистое и прозрачное. Уже бледное голубое небо сильно розовело
с одного края. Семь звезд Большой Медведицы побледнели  и  спустились  вниз;
большая, нежно-голубая и будто хрустальная утренняя звезда тихо сияла  ярким
влажным блеском над алевшей зарей. Резкий  холодноватый  ветерок  потянул  с
востока, и белый утренний пар легкими волнистыми струйками  поплыл  от  него
над темно-зеленой росистой травой сада, цепляясь за высокие лопухи  и  белую
кашку, над прозрачной, слегка зарябившейся водой реки, над зелеными  листами
кувшинчика и белых лилий, которых было много у берегов.  Прозрачное  голубое
небо все покрылось грядами  воздушных,  загорающихся  розовым  огнем  тучек;
одинокие и совсем бледные звезды незаметно и бесследно тонули и  исчезали  в
бездонной синеве. От реки  все  тянул  влажный  беловатый  туман,  медленно,
полосами плыл над глубокой и холодной водой, переливался между деревьями,  в
сырую и зеленую глубину сада, где еще царил легкий и прозрачный  сумрак.  Во
влажном воздухе, казалось, стоял какой-то странный серебристый звук.
     Все было так красиво и тихо, точно влюбленная земля,  все  обнажившись,
готовилась к великому и  полному  наслаждения  таинству  -  приходу  солнца,
которого еще не было, но свет которого, легкий и розовый, уже  трепетал  над
нею.
     Юрий лег спать, но свет беспокоил его, голова болела, и  перед  глазами
что-то болезненно мелко-мелко мигало.

XXXV

     Рано утром, когда солнце светило низко и ярко, Иванов и Санин вышли  из
города.
     Под солнцем роса  блестела  и  искрилась  огоньками,  а  в  тени  трава
казалась седою от нее. По краям дороги, под тощенькими старыми  вербами  уже
плелись в монастырь богомольцы, и их красные и белые платки, лапти,  юбки  и
рубахи пестро мелькали в просветах солнца сквозь щели  плетня.  В  монастыре
звонили, и омытый  утренней  свежестью  звон  удивительно  чисто  гудел  над
окрестною степью, должно быть, долетая до тех, еще тихих лесов, что  синели,
как  марево,  на  самом  краю  горизонта.  По  дороге  резко   и   отрывисто
перезванивал колокольчик обратной тройки  и  слышны  были  грубые  деловитые
голоса богомольцев.
     - Рано вышедши! - заметил Иванов. Санин бодро и весело смотрел вокруг.
     - Подождем, - сказал он.
     Они сели под плетнем, прямо на песок, и с наслаждением закурили.
     Шедшие за возами в город мужики оглядывались  на  них,  бабы  и  девки,
трясшиеся в пустых телегах, чего-то смеялись и показывали на них друг  другу
насмешливо-веселыми глазами. Иванов не обращал на них никакого  внимания,  а
Санин пересмеивался с ними, и вся дорога ожила звонким женским смехом.
     Начинало парить.
     Наконец на крыльцо винной монополии, небольшого  белого  дома  с  яркой
зеленой крышей, вышел сиделец, высокий человек  в  жилетке.  Зевая  и  гремя
замками, он отпер дверь. Баба в красном платке юркнула за ним.
     - Путь указан! - провозгласил Иванов, - идем, что ль!
     Они пошли и купили водки, а у той же бабы в  красном  платке  -  свежих
зеленых огурцов.
     - Э, да ты, друг, богатый человек, - заметил Иванов, когда Санин достал
кошелек.
     - Аванс! - засмеялся Санин, - к великому стыду своей маменьки,  нанялся
письмоводителем к  страховому  агенту...  и  капитал,  и  материнскую  обиду
приобрел сразу...
     - Ну, теперь не в пример способнее! - сказал Иванов,  когда  они  опять
вышли на дорогу.
     - Да-а... А что, если еще и сапоги снять?
     - Вали!
     Они оба разулись и пошли босиком. Ноги глубоко уходили в теплый  мягкий
песок  и  приятно  разминались  после  узких  тяжелых  сапог.  Теплый  песок
пересыпался между пальцами и не тер, а нежил ногу.
     - Хорошо, - сказал Санин с наслаждением.
     Солнце парило все сильнее и сильнее. Они вышли из города и пошли  вдоль
дороги. Даль курилась и таяла, голубая и прозрачная. На столбах,  пересекших
дорогу, гудел телеграф, и на тонкой проволоке чинно сидели  ласточки.  Мимо,
по насыпи, промчался, убавляя ход, пассажирский поезд, с синими,  желтыми  и
зелеными вагонами. В окнах и на площадках виднелись заспанные помятые  лица.
Они смотрели и исчезали. На самой задней  площадке  стояли  две  девушки,  в
светлых шляпках и  с  молодыми,  свежими  от  утреннего  воздуха,  задорными
лицами. Они упорно и с удивлением проводили глазами  веселых  босых  мужчин.
Санин смеялся им и приплясывал по песку, высоко блестя голыми пятками. Потом
потянулся луг, где трава густая и влажная, и по  ней  тоже  было  приятно  и
весело идти босыми ногами.
     - Благодать! - сказал Иванов.
     - Умирать не надо, - согласился Санин.
     Иванов искоса поглядел на него: ему почему-то показалось, что при  этом
Санин должен вспомнить Зарудина, хотя уже прошло много времени  со  дня  его
похорон. Но Санин, очевидно, никого не вспомнил,  и  это  было  странно,  но
нравилось Иванову.
     За лугом опять пошла дорога, с теми же возами,  мужиками  и  смеющимися
бабами. Потом показались деревья, осока и стала видна блестящая под  солнцем
вода и монастырская гора, на которой золотой звездой блестел крест.
     На берегу стояли разноцветные лодки и  сидели,  в  жилетках  и  цветных
рубахах, мужики, у  которых  Санин  и  Иванов  взяли  лодку  после  долгого,
веселого и шутливого торга.
     Иванов сел на весла. Санин взял руль, и лодка быстро  и  легко  поплыла
вдоль берега, мелькая в тени и свету и оставляя за собой узенькие и  плавные
полоски серебристой волны. Иванов греб  быстро  и  хорошо,  частыми  ровными
ударами, от которых лодка вздрагивала и приподнималась,  как  живая.  Иногда
весла с шорохом задевали за ветки, и они долго и  задумчиво  колыхались  над
темной прибрежной глубиной. Санин, с удовольствием сильно налегая на рулевое
весло, так  что  вода  с  радостным  шумом  забурлила  и  запенилась,  круто
поворотил лодку в узкий проход между нависшими кустами,  где  было  глубоко,
сыро, прохладно и темно. Вода была тут чистая-пречистая, и видны были в  ней
на сажень желтые камушки и красноперые быстрые рыбки, стайками снующие  туда
и сюда.
     - Самое подходящее место, - сказал Иванов, и голос его  весело  отдался
под темными ветками.
     Лодка с тихим скрипом  пристала  к  густой  траве  берега,  с  которого
вспорхнула какая-то беззвучная птичка, и Иванов выскочил на берег.
     - На земле весь род людской!.. - запел он могучим  басом,  от  которого
всколыхнулся и загудел воздух.
     Санин, смеясь, выскочил за ним и быстро,  по  колено  утопая  в  сочной
живой траве, взбежал на высокий берег.
     - Лучше не найти! - закричал он.
     - И искать не надо: под солнцем везде хорошо... - ответил Иванов  снизу
и стал вытаскивать из лодки водку, огурцы, хлеб и узелок с закуской.
     Все он перенес на мягкий бугорок под стволом большого дерева и разложил
на траве.
     - Лукулл обедает у Лукулла, - сказал он.
     - И он счастлив, - закончил Санин.
     - Не совсем, - возразил Иванов с шутливым огорчением, - рюмку забыли.
     - Тьфу, - весело сказал Санин. - Ну ничего, мы сделаем...
     И ровно ни о чем не думая, а только наслаждаясь светом, теплом, зеленью
и своими быстрыми ловкими движениями, он  полез  на  дерево  и,  выбрав  еще
зеленую незакоренелую ветку, стал вырезать ее ножом.  Мягкое  сочное  дерево
легко поддавалось усилиям, и  маленькие  белые  пахучие  стружки  и  кусочки
сыпались на зеленую траву. Иванов, подняв  голову,  смотрел  на  него  и  от
такого положения ему было так легко  и  славно  дышать,  что  он  все  время
радостно улыбался.
     Ветка хрустнула и мягко свалилась на траву. Санин спрыгнул с  дерева  и
стал долбить из ветки  стаканчик,  стараясь  не  попортить  коры.  Стаканчик
выходил ровный и красивый.
     - Я, брат, думаю выкупаться опосля, - сказал Иванов, внимательно  глядя
на его работу.
     - Дело хорошее, - весело согласился Санин, ковырнул ножом  и  подбросил
готовый стаканчик на воздух.
     Они сели на траву и стали  с  аппетитом  пить  водку  и  есть  зеленые,
пахучие и сочные огурцы.
     Был уже полдень. Солнце стояло высоко и было жарко везде, даже в тени.
     - Не могу! - сказал Иванов. - Душа просит!
     Он не умел плавать и, быстро раздевшись, влез в воду на самом мелком  и
прозрачном месте, где ясно было видно светло-желтое ровное песчаное дно.
     - Ух, ладно, - -говорил он, подпрыгивая и далеко разбрызгивая блестящие
брызги.
     Санин, не торопясь и глядя на него, разделся и  бегом  вбежал  в  воду,
подпрыгнул, ухнул и поплыл через реку.
     - Утонешь, - кричал Иванов...
     - Не утону, - весело фыркая и смеясь, отозвался Санин...
     Их веселые голоса далеко и  радостно  разносились  по  светлой  реке  и
зеленому лугу.
     Потом они вылезли и валялись голые в мягкой свежей траве.
     - Славно!.. - говорил Иванов, поворачивая к солнцу свою широкую спину с
блестящими на ней мелкими капельками воды. - Построим здесь две кущи...
     - А ну их к черту! - весело  закричал  Санин,  -  и  без  кущи  славно,
кущи-то всякие давно надоели!
     - Ух, а! Трык-брык! -  закричал  Иванов,  выделывая  какие-то  дикие  и
веселые па.
     Санин, хохоча во все горло, стал против него и принялся  выделывать  то
же самое.
     Голые тела их блестели на солнце, и мускулы быстро и  сильно  двигались
под натянутой кожей.
     - Ух! - запыхался Иванов.
     Санин еще потанцевал один, потом перекувыркнулся через голову.
     - Иди, а то всю водку выпью, - крикнул ему Иванов.
     Одевшись, они доели огурцы и допили водку.
     - Теперь бы пивка холодного... ха-арошо! - мечтательно сказал Иванов.
     - Поедем.
     - Валяй.
     Они наперегонки сбежали с берега к лодке и быстро поплыли.
     Парит, - сказал Санин, счастливо жмурясь на солнце  и  разваливаясь  на
дне лодки.
     - Будет дождь, - отозвался Иванов, - правь же... черт!..
     - Догребешь и сам, - возразил Санин.
     Иванов брызнул на него веслом, и светлые  прозрачные  брызги,  насквозь
пронизанные солнцем, каскадом разлетелись вокруг.
     - И за то спасибо, - сказал Санин.
     Когда они  проезжали  мимо  одного  из  зеленых  островов,  послышались
веселые  взвизги,  плеск  и  звонкий  радостный  женский  смех.   День   был
праздничный, и из города много народа понаехало гулять и купаться.
     - Девицы купаются, - сказал Иванов.
     - Пойдем посмотрим, - сказал Санин.
     - Увидят.
     - Нет, мы тут пристанем и пойдем по осоке.
     - А ну их, - слегка покраснев, сказал Иванов.
     - Пойдем.
     - Да соромно, - шутливо пожал плечами Иванов.
     - Чего?
     - Да... оно ж девицы. Нехорошо...
     - Дурень ты, - сказал  Санин  смеясь,  -  ведь  ты  б  с  удовольствием
посмотрел.
     - Да ежели девица и того... то кому же оно... Ну, так и пойдем...
     - Да оставь...
     - Тьфу! - сказал Санин, - нет ни одного мужчины, который  бы  не  хотел
видеть красивую голую женщину... и даже такого нет, который хоть  раз  бы  в
жизни, хоть мельком бы не посмотрел, а...
     - Оно так, - согласился Иванов, - а  все-таки...  ты  б  уж,  если  так
рассуждаешь, и шел бы прямо, а то прячешься!
     - Так прелести, друг, больше, - весело сказал Санин.
     - Оно, конечно, весьма это приятственно... А ты сдерживайся...
     - Ради целомудрия?
     - А хотя бы...
     - Да не хотя бы, а больше ведь не для чего! Ну, пусть.
     - Ну... Да ведь в тебе и во мне этого целомудрия нет...
     - Если око тебя соблазняет, вырви его, - сказал Иванов.
     - Не городи глупостей, как Сварожич, - засмеялся Санин, - Бог дал  тебе
око, зачем же его рвать.
     Иванов, улыбаясь, пожал плечами.
     - Так-то, брат, - направляя к берегу лодку, сказал Санин, - вот если бы
в тебе при виде голой женщины и желания никакого не появлялось, ну тогда был
бы ты целомудренный человек... И я бы  первый  твоему  целомудрию  удивлялся
бы... хотя бы и не подражал и, весьма возможно, свез бы тебя в больницу..  А
если все  это  внутри  у  тебя  есть  и  наружу  рвется,  а  ты  его  только
сдерживаешь, как собаку на дворе, так цена твоему целомудрию - грош!
     - Оно точно, только ежели не сдерживаться... то иной человек может  бед
натворить!..
     - Каких бед? Если сладострастие и ведет иногда к беде, так не оно, само
по себе, в этом виновато...
     - Оно, положим... ты не изъясняй!
     - Ну, так идем?..
     - Да я разве что...
     - Дурень ты, вот что... Иди тише! - улыбаясь, сказал Санин.
     Они почти ползком проползли по душистой траве, тихо раздвигая  звенящую
осоку.
     - Гляди, брат! - восторженно сказал Иванов. Купались какие-то  барышни,
судя по цветным кофточкам, юбкам и шляпкам, ярко пестревшим на  траве.  Одни
были в воде, брызгались, плескались и смеялись, и  вода  мягко  обливала  их
круглые нежные плечи, руки и груди. Одна, высокая, стройная, вся пронизанная
солнцем, от которого казалась прозрачной, розовая и  нежная,  во  весь  рост
стояла на берегу и смеялась, и от смеха весело дрожали ее  розовый  живот  и
высокие девичьи крепкие груди.
     - О, брат! - сказал Санин с серьезным восторгом.
     Иванов с испугом полез назад.
     - Чего ты?
     - Тише... это Карсавина!
     - Разве? А я даже не узнал... Какая же она прелестная! - громко  сказал
Санин.
     - Н-да, - - широко и жадно улыбаясь, сказал Иванов.
     В это время их услышали и, должно быть, увидели. Раздался крик и  смех,
и Карсавина, испуганная, стройная и гибкая, бросилась им навстречу и  быстро
погрузилась в прозрачную воду, над которой осталось  только  ее  розовое,  с
блестящими глазами лицо.
     Санин и Иванов, торопясь и путаясь в осоке, счастливые и  возбужденные,
побежали назад.
     - А-ах... хорошо жить на свете! - сказал Санин, широко  потягиваясь,  и
громко запел:

                         Из-за острова на стрежень,
                         На простор речной волны...

     Из-за зеленых деревьев  еще  долго  слышался  торопливый,  смущенный  и
радостный смех женщин, которым было стыдно и интересно.
     - Будет гроза, - сказал Иванов, посмотрев вверх, когда они вернулись  к
лодке.
     Деревья уже потемнели, и тень быстро поплыла по зеленому лугу.
     - Тю-тю, брат... - беги!
     - Куда? Не убежишь, - весело прокричал Санин.
     Туча тихо  и  без  ветра  подходила  ближе  и  ближе  и  уже  сделалась
свинцовой. Все притихло и стало пахучее и темнее.
     - Вымочит на славу, - сказал Иванов. - Дай закурить с горя.
     Слабый огонек загорелся, и было что-то странное  в  его  слабом  желтом
свете под свинцовой мглой,  надвигавшейся  сверху.  Порыв  ветра  неожиданно
рванул, закрутился и зашумел,  сорвав  огонек.  Крупная  капля  разбилась  о
лодку, другая шлепнулась на лоб Санину,  и  вдруг  защелкало  по  листьям  и
зашумело по воде. Все сразу потемнело, и дождь хлынул как из  ведра,  покрыв
все звуки своим чудным водяным звуком.
     - И это хорошо, -  сказал  Санин,  поводя  плечами,  на  которых  сразу
облипла мокрая рубаха.
     - Недурно, - ответил Иванов, но сидел как мокрый сыч.
     Туча не редела, но дождь так же быстро ослабел  и  уже  неровно  кропил
мокрую зелень, людей и воду, по которой прыгали стальные гвоздики. В воздухе
было мрачно, и где-то за лесом блестела молния.
     - Ну что ж... домой, что ли? - сказал Иванов.
     - Все равно, можно и домой.
     Они выехали  на  широкую  темную  воду,  над  которой  низко  и  тяжело
клубилась тяжелая туча. Молния сверкала все чаще, и  отсюда  были  видны  их
грозные огни, пронизывавшие черное небо. Дождь совсем перестал, и в  воздухе
стало сухо и тревожно пахнуть грозой. Какие-то черные  и  встрепанные  птицы
торопливо  пролетели  низко  над  самой  водой.  Деревья  стояли  темные   и
неподвижные, четко вырисовываясь на свинцовом небе.
     - Ух-ух, - сказал Иванов.
     Когда они  шли  по  песку,  плотно  убитому  дождем,  все  затемнело  и
притихло.
     - Ну сейчас и хватит же!
     Туча клубилась все ниже и ниже, опускаясь на землю  зловещим  беловатым
брюхом.
     И вдруг опять с новой силой рванул ветер, закружил пыль и листья, и все
небо разодралось пополам со