ройство  и  даже  выстрелил  на  дворе  в  цель,  что,  наконец,  и  Юрий
почувствовал  желание  так  же  весело  смеяться,  двигаться,   стрелять   и
согласился взять ружье и патроны.
     - Ну, вот и отлично, - искренно обрадовался Рязанцев. -  А  я  как  раз
собирался завтра на перелет... Вот и пойдем вместе, а?
     - С удовольствием, - согласился Юрий. Вернувшись домой, он, сам того не
замечая, часа два возился с ружьем,  рассматривал  его,  пригонял  ремень  к
своим плечам, вскидывал приклад, целился в лампу и  сам  старательно  смазал
старые охотничьи сапоги.
     На другой день, к вечеру, на беговых дрожках, запряженных серой  гнедой
лошадью, приехал за ним веселый и свежий Рязанцев.
     - Готовы? - закричал он в окно Юрию.
     Юрий, нацепивший уже на  себя  ружье,  патронташ  и  ягдташ  и  неловко
путающийся в них, смущенно улыбаясь, вышел из дому.
     - Готов, готов. - сказал он.
     Рязанцев был просторно и легко одет и с некоторым удивлением  посмотрел
на снаряжение Юрия.
     - Так вам тяжело будет, - сказал он, улыбаясь. вы  снимите  это  все  и
положите вот сюда. Приедем на мест, там и наденете.
     Он помог Юрию снять вооружение и уложить ею под сиденье  дрожек.  Потом
они быстро поехали, во всю рысь доброй лошади. День был к концу, но было еще
жарко  и  пыльно  Колеса  дробно  потряхивахи  дрожки,  и  Юрию  приходилось
держаться за сиденье. Рязанцев без  умолку  говорил  и  смеялся,  а  Юрий  с
дружелюбным удовольствием смотрел в его плотную спину, обтянутую пропотевшим
под мышками чесучовым пиджаком, и невольно подражал ему в  смехе  и  шутках.
Когда они выехали в поле, и по ногам  их  легко  защелкали  полевые  жесткие
травы, стало прохладнее, легче и пыль упала.
     У какой-то бесконечной, плоской, с  белевшими  по  ней  арбузами  бахчи
Рязанцев остановил запотевшую лошадь и заливистым  баритоном  долго  кричал,
приставив ко рту обе руки:
     - Кузьма-а... Кузьма-а-а...
     Какие-то крошечные люди, еле видные  на  другом  конце  бахчи,  подняли
головы и долго смотрели на кричавших, а потом от них отделился один и  долго
шел по рядам, пока не стало видно, что это высокий и седой мужик, с  большой
бородой и свисшими вперед корявыми руками.
     Он медленно подошел и, широко улыбаясь, сказал:
     - Здоров, Анатолий Павлович, кричать-то!
     - Здравствуй, Кузьма, как живешь?.. Лошадь у тебя пусть, а?
     - Можно и у меня, - спокойно и ласково сказал мужик,  беря  лошадь  под
уздцы. На охоту, гляди?.. А это кто ж такие будут?  спросил  он,  приветливо
присматриваясь к Юрию.
     - Николая Егоровича сынок, весело ответил Рязанцев.
     - А... То-то я гляжу, ровно на Людмилу Миколаевну лицом  схожи...  Так,
так.
     Юрию почему-то было приятно, что этот старый и приветливый мужик  знает
ею сестру и так просто, ласково говорит о ней.
     - Ну, идем, весело и возбужденно сказал Рязанцев, доставая из передка и
надевая ружье и сумки.
     - Час добрый, сказал им вслед Кузьма, и слышно  было,  как  тпрукал  на
лошадь, заворачивая ее под курень.
     До болота пришлось идти с версту, и солнце уже совсем село, когда земля
стала  сочнее  и  покрылась  луговой  свежей  травой,  осокой  и   камышами.
Заблестела вода, запахло  сыростью  и  стало  смеркаться  Рязанцев  перестал
курить, широко расставил ноги и вдруг сделался  совершенно  серьезен,  точно
приступал к очень важному и ответственному делу. Юрий отошел от него  вправо
и за камышами выбрал нетопкое и удобное стоять  местечко.  Прямо  перед  ним
была вода, казавшаяся чистой и глубокой от светлой зари, отражавшейся в ней,
а за нею чернел слившийся в одну темную полосу другой берег.
     И почти тотчас  же,  откуда-то  неожиданно  появляясь  и  тяжело  махая
крыльями, стали но две, по три лететь утки. Они  внезапно  появлялись  из-за
камышей и, поворачивая головки то туда, то сюда,  отчетливо  видные  на  еще
светлом небе, пролетели над головами  людей.  Первый,  и  удачно,  выстрелил
Рязанцев.  Убитый  им  селезень  комком  перевернулся  в  воздухе  и  тяжело
шлепнулся где-то в стороне, всплеснув воду и с шумом приминая тростники.
     - С полем! - звучно и довольно прокричал Рязанцев и захохотал.
     "А он, в сущности, славный парень!" почему-то подумал Юрий.
     Потом выстрелил сам и тоже удачно,  но  убитая  им  утка  упала  где-то
далеко, и он никак не мог найти ее, хотя и порезал себе руки осокой и  попал
в воду по колено. Но неудача только оживила  его:  теперь  все,  что  бы  ни
случилось, было хорошо.
     Пороховой дым как-то особенно приятно пахнул в прозрачном и  прохладном
воздухе над рекой, а огоньки выстрелов с  веселым  треском  красиво  и  ярко
вспыхивали  среди  уже  потемневшей  зелени.  Убитые   утки   тоже   красиво
кувыркались на фоне бледно-зеленоватого неба, по которому расплывалась  заря
и   слабо   поблескивали   первые   бледные   звездочки.   Юрий   чувствовал
необыкновенный прилив силы и веселья, и ему  казалось,  что  никогда  он  не
испытывал ничего интереснее и живее.
     Потом утки стали лететь все реже  и  реже  и  в  сгустившихся  сумерках
трудно уже было целиться.
     - Э-гой!.. - прокричал Рязанцев, - пора домой! Юрию жаль было  уходить,
но он все-таки пошел навстречу Рязанцеву, уже не разбирая  воды,  шлепая  по
лужам и путаясь в тростниках. Сошлись, блестя глазами  и  сильно,  но  легко
дыша.
     - Ну что, спросил Рязанцев, - удачно?
     - Еще бы! - ответил Юрий, показывая полный ягдташ.
     - Да вы лучше меня стреляете! как будто даже обрадовался Рязанцев.
     Юрию была приятна эта похвала, хотя он всегда  думал,  что  не  придает
никакого значения физической силе и ловкости.
     - Ну, где же лучше! - самодовольно возразил он, - просто повезло!
     Уже совсем стемнело, когда они  подошли  к  куреню.  Бахча  утонула  во
мраке, и только ближайшие ряды мелких арбузов,  отбрасывая  длинные  плоские
тени, белели от огня. Около куреня фыркала  невидимая  лошадь,  потрескивая,
горел маленький, но яркий  и  бойкий  костер  из  сухого  бурьяна,  слышался
крепкий мужицкий говор, бабий смех и  чей-то,  показавшийся  Юрию  знакомым,
ровный веселый голос.
     - Да это Санин, - удивленно сказал Рязанцев. - Как он сюда попал?
     Они подошли к костру. Сидевший в круге света белобородый Кузьма  поднял
голову и приветливо закивал им.
     - С удачей, что ли? - глухим басом, из-под нависших усов, спросил он.
     - Не без того, - отозвался Рязанцев.
     Санин, сидевший на большой тыкве, тоже поднял голову и улыбнулся им.
     - Вы как сюда попали? - спросил Рязанцев.
     - Мы с Кузьмой Прохоровичем давнишние приятели, - еще больше  улыбаясь,
пояснил Санин.
     Кузьма довольно оскалил желтые корешки  съеденных  зубов  и  дружелюбно
похлопал Санина по колену своими твердыми, несгибающимися пальцами.
     - Так, так, сказал он, Анатолий Павлович, садись,  кавунца  покушай.  И
вы, панич... Как вас звать-то?
     - Юрий Николаевич, - несколько предупредительно улыбаясь, ответил Юрий.
     Он чувствовал себя неловко, но ему уже очень  нравился  этот  спокойный
старый мужик с его ласковым, полурусским, полухохлацким говором.
     - Юрий Миколаевич, так... Ну, знакомы будем. Садись, Юрий Миколаевич.
     Юрий и Рязанцев сели к огню, подкатив две тяжелые твердые тыквы.
     - Ну, покажьте, покажьте, что настреляли, - заинтересовался Кузьма.
     Груда битой птицы, пятная землю кровью,  вывалилась  из  ягдташей.  При
танцующем свете костра она имела странный и неприятный вид.  Кровь  казалась
черной, а скрюченные лапки как будто шевелились.
     Кузьма потрогал селезня под крыло.
     - Жирен, - сказал он  одобрительно.  -  Ты  бы  мне  парочку,  Анатолий
Павлович... куда тебе столько!
     - Берите хоть все мои, - оживленно предложил Юрий и покраснел.
     - Зачем все... Ишь, добрый какой, - засмеялся старик. - А я  парочку...
чтоб никому не обидно!
     Подошли поглядеть и другие мужики и бабы. Но  подымая  глаза  от  огня,
Юрий не мог разглядеть их. То одно, то другое лицо, попадая в полосу  света,
ярко появлялось из темноты и исчезало.
     Санин, поморщившись, поглядел  на  убитых  птиц,  отодвинулся  и  скоро
встал. Ему было неприятно смотреть на красивых сильных  птиц,  валявшихся  в
пыли и крови, с разбитыми поломанными перьями.
     Юрий с любопытством следил за всеми,  жадно  откусывая  ломти  спелого,
сочного арбуза, который Кузьма резал складным,  с  костяной  желтой  ручкой,
ножиком.
     -  Кушай,  Юрий  Миколаевич,  хорош  кавун...  Я  и  сестрицу   Людмилу
Миколаевну и папашу вашего знаю... Кушай на здоровье.
     Юрию все нравилось здесь: и запах мужицкий, похожий на  запах  хлеба  и
овчины вместе, и бойкий блеск костра, и тыква, на которой он  сидел,  и  то,
что, когда Кузьма смотрел вниз, видно было все его  лицо,  а  когда  подымал
голову, оно исчезало в тени и только глаза блестели,  и  то,  что  казалось,
будто тьма висит над самой головой, придавая веселый уют освещенному  месту,
а когда Юрий взглядывал вверх, сначала ничего не было видно, а  потом  вдруг
показывалось высокое, величественно-спокойное темное небо и далекие звезды.
     Но в то же время ему было почему-то  неловко,  и  он  не  знал,  о  чем
сворить с мужиками.
     А другие, и Кузьма, и  Санин,  и  даже  Рязанцев.  очевидно,  вовсе  не
выбирая темы для разговора, разговаривали так просто и свободно, толкуя  обо
всем, что попадалось на глаза, что Юрий только дивился.
     - Ну, а как у вас насчет земли? -  спросил  он,  когда  на  минуту  все
умолкли, и сам почувствовал, что  вопрос  вышел  напряженным  и  неуместным.
Кузьма посмотрел на него и ответил:
     - Ждем-пождем... авось, что и будет.
     И опять заговорил о бахче, о цене на арбузы  и  еще  о  каких-то  своих
делах, а Юрию почему-то стало еще более неловко и еще больше приятно  сидеть
здесь и слушать.
     Послышались шаги. Маленькая рыжая собачонка с крепко закрученным  белым
хвостом появилась в круге света, завиляла, понюхала Юрия и Рязанцева и стала
тереться о колени Санина, гладившего ее по жесткой и крепкой шерсти. За  нею
показался белый от огня маленький старичок, с жиденькой клочковатой бородкой
и маленькими глазками. В руке он держал рыжее одноствольное ружье.
     - Наш сторож... дедушка... - сказал  Кузьма.  Старичок  сел  на  землю,
положил ружье и посмотрел на Юрия и Рязанцева.
     - С охоты... так... - прошамкал он, обнаруживая голые сжеванные  десны.
- Эге... Кузьма, картоху варить пора, эге...
     Рязанцев поднял ружье старичка и, смеясь, показал его  Юрию.  Это  было
ржавое, тяжелое, связанное проволокой пистонное ружье.
     - Вот фузея! - сказал он.
     - Как ты из него, дедушка, стрелять не боишься?
     - Эге-ж... Бач, трохи не убывся... Степан Шапка казав мини,  шо  и  без
пыстона може выстрелить... Эге... без пыстона... казав, как сера  останется,
так и без пыстона выстрелит... Вот я отак положыв на колено, курок  взвив...
курок взвив, а пальцем отак... а оно как б-ба-бахнет!.. Трохи  не  убывся!..
Эге, эге... курок взвив, а оно как б-ба-бахнет... аж трохи не убывся...
     Все засмеялись, а у Юрия даже слезы на глаза выступили, так  трогателен
показался ему этот старичок, с клочковатой седенькой бороденкой и  шамкающим
ртом. Смеялся и старичок, и глазки у него слезились.
     - Трохи не убывся!..
     В темноте, за кругом света, слышался смех и  голоса  девок,  дичившихся
незнакомых господ.  Санин  в  нескольких  шагах,  совсем  не  там,  где  его
предполагал Юрий, зажег спичку и, когда вспыхнул розовый огонек. Юрий увидел
его спокойно-ласковые глаза и другое, молодое и чернобровое лицо,  наивно  и
весело глядевшее на Санина темными женскими глазами.
     Рязанцев подмигнул в с сторону и сказал:
     - Дедушка, ты бы за внучкой-то присматривал, а?
     - А что за ней глядеть, - добродушно махнул рукой старый Кузьма,  -  их
дело молодое!
     - Эге-ж, эге! - отозвался старичок, голыми руками  доставая  из  костра
уголек.
     Санин весело засмеялся в темноте. Но женщина, должно быть, застыдилась,
потому что они отошли, и голоса их стали чуть слышны.
     - Ну, пора, - сказал Рязанцев, вставая. - Спасибо, Кузьма.
     - Не на чем, - ласково отозвался  Кузьма,  рукавом  стряхивая  с  белой
бороды приставшие к ней черные семечки арбуза.
     Он подал руку Юрию и Рязанцеву Юрию опять  было  и  неловко  и  приятно
пожать ею жесткие несгибающиеся пальцы.
     Когда они отошли от огня,  стало  виднее.  Вверху  засверкали  холодные
звезды, и там показалось удивительно  красиво,  и  спокойно,  и  бесконечно.
Зачернелись сидевшие у костра люди, лошади и силуэт воза  с  кучей  арбузов.
Юрий наткнулся на круглую тыкву и чуть не упал.
     - Осторожнее, сюда... - сказал Санин, - до свиданья.
     До свиданья, - ответил Юрий, оглядываясь на его высокую темную  фигуру,
и ему показалось, будто к Санину прижалась стройная  и  высокая  женщина.  У
Юрия сердце сжалось и сладко заныло. Ему вдруг вспомнилась Карсавина и стало
завидно Санину.
     Опять застучали колеса дрожек и зафыркала  добрая  отдохнувшая  лошадь.
Костер остался позади, и замерли говор и смех.  Стало  тихо.  Юрий  медленно
поднял глаза к небу и увидел  бесчисленную  сеть  бриллиантовых  шевелящихся
звезд.
     Когда показались заборы  и  огни  города  и  залаяли  собаки,  Рязанцев
сказал:
     - А философ этот Кузьма, а?
     Юрий посмотрел ему в темный затылок, делая усилие,  чтобы  из-за  своих
задумчивых, грустно-нежных мыслей понять, что он говорит.
     - А... Да... - не скоро ответил он.
     - Я и не знал, что Санин такой молодец! - засмеялся Рязанцев.
     Юрий окончательно опомнился и представил себе  Санина  и  то,  как  ему
показалось, удивительно нежное и красивое женское лицо,  которое  он  увидел
при свете спички. Ему опять стало бессознательно завидно, и оттого он  вдруг
вспомнил, что поступки Санина  по  отношению  к  этой  крестьянской  девушке
должны остаться скверными.
     - И я не знал! - с иронией сказал  он.  Рязанцев  не  понял  его  тона,
чмокнул на лошадь, помолчал и нерешительно, но со вкусом сказал:
     - Красивая девка, а?.. Я ее знаю... Это того старичка внучка...
     Юрий промолчал. Какое-то  добродушное  и  весело-задумчивое  очарование
быстро сползло с него, и прежний Юрий уже ясно  и  твердо  знал,  что  Санин
дурной и пошлый человек.
     Рязанцев как-то странно  передернул  плечами  и  головой  и  решительно
крякнул.
     - А, черт... Ночь-то!.. Даже меня разобрало!.. Знаете, а не поехать  ли
нам, а?
     Юрий сразу не понял.
     - Есть красивые девки... Поедем,  а?  -  хихикающим  голосом  продолжал
Рязанцев.
     Юрий густо покраснел в темноте. Запретное чувство шевельнулось в нем  с
животной жаждой, жуткие и любопытные представления кольнули его  вспыхнувший
мозг, но он сделал над собой усилие и сухо ответил:
     - Нет, пора домой...
     И уже зло прибавил:
     - Ляля нас ждет.
     Рязанцев вдруг сжался, как-то осунулся и стал меньше.
     - Ну да... впрочем... пора и в самом деле...  -  торопливо  пробормотал
он.
     Юрий, от злобы и омерзения  стискивая  зубы  и  с  ненавистью  глядя  в
широкую спину в белом пиджаке, проговорил:
     - Я вообще не охотник до таких похождений.
     - Ну да... ха-ха... - трусливо  и  неприязненно  засмеялся  Рязанцев  и
замолчал.
     "Эх, черт... неловко вышло!" - думал он. Они молча доехали до  дому,  и
дорога показалась им бесконечной.
     - Вы зайдете? - спросил Юрий не глядя.
     - Н-нет, у меня больной, знаете... а? Да и поздно,  а?  -  нерешительно
возразил Рязанцев.
     Юрий слез с дрожек и хотел  даже  не  брать  ружья  и  дичи.  Все,  что
принадлежало Рязанцеву, казалось  ему  теперь  отвратительным.  Но  Рязанцев
сказал: - А ружье?
     И Юрий против воли вернулся,  с  отвращением  забрал  снаряды  и  птиц,
неловко подал руку и ушел Рязанцев тихо проехал несколько  сажен,  и  вдруг,
быстро свернув  в  переулок,  колеса  затарахтели  в  другую  сторону.  Юрий
прислушался с ненавистью и несознаваемой тайной завистью.
     - Пошляк! - пробормотал он, и ему стало жаль Лялю.

XIV

     Занеся вещи в дом и не зная, что с собой делать,  Юрий  тихо  вышел  на
крыльцо в сад.
     В саду было темно, как в бездне, и странно было видеть над ним  горящее
звездами, блестящее небо.
     На ступеньках крыльца задумчиво сидела Ляля,  и  ее  маленькая  фигурка
неопределенно мерещилась в темноте.
     - Это ты, Юра? спросила она.
     - Я, - ответил Юрий и, осторожно спустившись вниз,  сел  с  нею  рядом.
Ляля мечтательно положила голову ему на плечо. От  ее  неприкрытых  волос  в
лицо Юрию пахнуло свежим, чистым и теплым запахом. Это был женский запах,  и
Юрий с бессознательным, но тревожным наслаждением вдохнул его.
     - Хорошо поохотились? - ласково спросила Ляля  и,  помолчав,  прибавила
тихо и нежно: - А где Анатолии Павлович?.. Я слышала, как вы подъехали.
     - Твой Анатолий Павлович грязное животное!  -  хотел  крикнуть  Юрий  с
внезапным приливом злобы, но вместо  того  неохотно  ответил.  -  Право,  не
знаю... к больному поехал.
     - К больному... - машинально  повторила  Ляля  и  замолчала,  глядя  на
звезды.
     Она не огорчилась, что Рязанцев не зашел к ней: девушке хотелось побыть
одной, чтобы его присутствие не помешало ей обдумать наполняющее ее  молодые
душу и тело, такое дорогое ей, такое таинственное и важное чувство. Это было
чувство какого-то желанного и неизбежного, но жуткого перелома,  за  которым
должна отпасть вся прежняя жизнь и должно начаться новое. До того новое, что
сама Ляля должна тогда стать совсем другой.
     Юрию странно было видеть всегда веселую и смешливую Лялю такой тихой  и
задумчивой. Оттого, что он сам был весь наполнен грустными  раздраженными  -
чувствами, Юрию все - и Ляля, и далекое звездное небо - и темный сад  -  все
казалось печальным и холодным. Юрий не понимал, что под  этой  беззвучной  и
недвижной задумчивостью была не грусть,  а  полная  жизнь:  в  далеком  небе
мчалась неизмерно могучая неведомая сила, темный сад изо всех сил  тянул  из
земли живые соки, а в груди у тихой Ляли было такое полное счастье, что  она
боялась всякого движения, всякого впечатления, которое  могло  нарушить  это
очарование, заставить замолчать ту, такую же блестящую, как звездное небо, и
такую же заманчиво-таинственную, как темный сад,  музыку  любви  и  желания,
которая бесконечно звучала у нее в душе.
     - Ляля... ты очень любишь Анатолия Павловича? - тихо и осторожно, точно
боясь разбудить ее, спросил Юрий.
     "Разве можно об этом спрашивать?" - не подумала, а почувствовала  Ляля,
но сейчас же опомнилась и  благодарно  прижалась  к  брату  за  то,  что  он
заговорил с нею не о чем-нибудь другом, ненужном и мертвом для нее теперь, а
именно о любимом человеке.
     - Очень, - ответила она так тихо, что Юрий скорее угадал, чем  услышал,
и сделала мужественное усилие,  чтобы  улыбкой  удержать  счастливые  слезы,
выступившие на глазах.
     Но Юрию в ее голосе послышалась тоскливая нотка, и еще больше жалости к
ней и ненависти к Рязанцеву явилось в нем.
     - За что же? - невольно спросил он, сам пугаясь своего вопроса.
     Ляля удивленно посмотрела на него, но не увидела его  лица  и  тихонько
засмеялась.
     - Глу-упый!..  За  что!..  За  все...  Разве  ты  сам  никогда  не  был
влюблен?.. Он такой хороший, добрый, честный...
     - ...красивый, сильный! - хотела добавить Ляля, но до слез покраснела в
темноте и не сказала.
     - А ты его хорошо знаешь? - спросил Юрий.
     "Эх, не надо этого говорить, - подумал он с грустью и  раздражением.  -
Зачем?.. Разумеется, он кажется ей лучше всех на свете!"
     - Анатолий ничего от меня  не  скрывает!  -  с  застенчивым  торжеством
ответила Ляля.
     - И ты в этом уверена? - криво усмехнулся Юрий, чувствуя,  что  уже  не
может остановиться.
     В голосе Ляли зазвучало беспокойное недоумение, когда она ответила: