страшным треском, блеском и грохотом.
     - Ого-го-го! - закричал Санин, стараясь  перекричать  потрясающий  гул,
наполнивший все вокруг. Но голос его не был слышен даже самому.
     Когда вышли в поле, уже стало совершенно темно. Только  когда  сверкала
молния, из тьмы вырывались их  шагающие  по  гладкому  песку  резкие  темные
фигуры. Все гремело и грохотало.
     - О... а... о...! - закричал Санин.
     - Что? изо всех сил крикнул Иванов.
     Молния засверкала, и он увидел счастливое, с блестящими глазами лицо.
     Иванов не расслышал. Он немного боялся грозы.
     Когда опять сверкнула молния, всем существом ощущая жизнь и силу, Санин
раскинул руки и  во  все  горло  долго  и  протяжно,  и  счастливо  закричал
навстречу грому, с гулом и грохотом перекатывающемуся по  небу  из  конца  в
конец могучего простора.

XXXVI

     Солнце  светило  ярко,  как  весной,  но  уже  было  что-то  осеннее  в
неуловимой кроткой тишине, прозрачно стоявшей между деревьями,  то  тут,  то
там тронутыми желтыми умирающими красками. И в этой тишине  одинокие  птичьи
голоса звучали разрозненно, и гулко разносилось торопливое жужжание  больших
насекомых, зловеще носящихся над  своим  погибающим  царством,  где  трав  и
цветов уже не было, а бурьяны выросли высоко и дико.
     Юрий  медленно  бродил   по   дорожкам   сада   и   большими   глазами,
остановившимися в глубокой думе, так смотрел вокруг - на небо, на  желтые  и
зеленые листья, на тихие дорожки и стеклянную воду точно  видел  все  это  в
последний раз и старался запомнить, вобрать в себя так, чтобы уже никогда не
забыть.
     Печаль мягко крыла сердце, и причины  ее  были  смутны.  Все  чудилось,
будто с каждым мигом все дальше уходит нечто драгоценное, что могло быть, но
не было и не будет никогда. И больно чувствовалось, что по собственной вине.
     Не то это была молодость и ее молодое счастье, которого он не  взял,  а
оно не повторится; не то огромная заветная деятельность, прошедшая почему-то
мимо него, хотя одно время он и стоял у самого центра ее. Как это случилось,
Юрий не мог понять. Он был убежден, что в глубине его  натуры  таятся  силы,
пригодные для сломки целых скал мировых, и ум, охватывающий горизонты  шире,
чем у кого-либо на свете. Откуда являлась такая  уверенность,  Юрий  не  мог
сказать и постыдился бы громко заявить о ней кому бы то ни было, хотя  бы  и
самому близкому человеку. Но уверенность была, и тогда даже, когда  он  ясно
чувствовал,  что  скоро  устает,  что  многого  не  смеет  и  может   только
раздумывать над жизнью, стоя в стороне.
     "Ну что ж..." - думал Юрий, печально глядя на воду, в которой зеркально
стояли опрокинутые берега, убранные желтым и красным кружевом.
     "Быть может, это и есть самое лучшее, самое умное!"
     Заманчиво  красивым  показался  ему  образ  человека,  полного  ума   и
чуткости, раздумчиво стоящею  в  стороне  от  жизни,  с  иронически-грустной
улыбкой следя бессмысленную суету обреченных  на  смерть.  Но  было  в  этом
что-то пустое; в глубине души хотелось, чтобы кто-нибудь  видел  и  понимал,
как красив Юрий в этой позе стоящего над жизнью, и скоро Юрий поймал себя на
самоутешении и с горьким чувством устыдился.
     Тогда, чтобы избавиться от тяжелого сознания, Юрий в тысячу первый  раз
стал говорить себе, что какова бы то ни была жизнь и кто бы ни был виноват в
ее ошибках, в конце концов весь ее громоздкий и как будто грандиозный  поток
скромно и глупо уходит в черную дыру смерти, а там уже  нет  оценки,  как  и
почему жил человек.
     "Не все ли равно, умру  ли  я  народным  трибуном,  величайшим  ученым,
глубочайшим  писателем  или  просто  праздношатающимся,  тоскующим   русским
интеллигентом! Все ерунда!" тяжело подумал Юрий и повернул к дому.
     Ему стало уж чересчур тоскливо в прозрачной тишине  золотого  дня,  где
отчетливее  слышались  даже  собственные  мысли  и   слишком   чувствовалось
медленное, но верное отшествие прошлого.
     "Вон, Ляля бежит, - подумал Юрий, увидев что-то розовое и веселое, шаля
мелькавшее за зелеными и желтыми кустами. - Счастливая Лялька!.. Живет,  как
бабочка, сегодняшним днем, ничего ей не надо... Ах, если бы я мог так жить!"
     Но эта мысль была только на поверхности: его ум, его тоска, его мучения
и раздумия, от которых он так болезненно страдал, казались Юрию  необычайной
редкостью и драгоценностью, поменяться которою  на  мотыльковую  жизнь  Ляли
было бы невозможно.
     - Юра, Юра! - звонко-певучим голосом крикнула Ляля,  хотя  было  уже  в
трех шагах, и, вся расцветая улыбкой шаловливого заговорщика,  молча  подала
ему узкий розовый конверт.
     - От кого? - что-то почуяв, недоброжелательно спросил Юрий.
     - От Зиночки Карсавиной, - торжественно  и  вместе  с  тем  таинственно
провозгласила Ляля и тут же погрозила ему пальцем.
     Юрий страшно покраснел. Ему показалось, что в этом передавании  записок
через сестру, в розовом конверте и запахе духов  что-то  пошлое  и  сам  он,
счастливый адресат, в достаточной мере смешон. Он вдруг сразу съежился и как
будто выставил во все стороны колючие перья. А Ляля, идя с ним рядом, с  той
особой восторженностью, с которой сентиментальные сестры принимают участие в
свадьбах любимых братьев,  начала  щебетать  о  том,  что  она  очень  любит
Карсавину и очень рада, и еще больше будет счастлива, когда они поженятся.
     Несчастное слово "поженятся" густой  краской  и  злым  выражением  глаз
отразилось  на  Юрии.  Провинциальный  роман,  с  розовенькими  записочками,
сестрами-поверенными, с законным браком, хозяйством, супругой  и  детишками,
встал перед ним именно в той пошлой, тряпично-пуховой сиропности, которой он
боялся больше всего на свете.
     - Ах, оставь, пожалуйста... что  за  глупости!  -  почти  с  ненавистью
отмахнулся он от Ляли, и вышло это так грубо, что Ляля обиделась.
     - Чего ты ломаешься... ну влюблен и влюблен, что ж тут такого! -  надув
губы, сказала она и, с  бессознательной  женской  мстительностью  попадая  в
самое больное место, прибавила: - Не понимаю,  чего  ради  вы  все  из  себя
необыкновенных героев корчите!
     Она махнула розовым хвостом, пренебрежительно показала ажурные  чулочки
и ушла в дом, как оскорбленная принцесса.
     Юрий злобно проводил ее черными жесткими глазами, еще больше  покраснел
и разорвал конверт.
     "Юрий Николаевич, если можете и хотите, приходите сегодня в  монастырь.
Я буду там с тетей. Она говеет и не выходит из церкви.  А  мне  скучно  и  о
многом хотелось бы с вами поговорить.  Приходите.  Это,  может  быть,  очень
дурно, что я вам пишу, но вы все-таки приходите".
     Забыв обо всем, о чем он  думал,  Юрий  в  странном  волнении  какой-то
физической радости прочел эту приписку.  В  одной  коротенькой  фразе  вдруг
необыкновенно ярко почувствовалась молоденькая чистая девушка,  доверчиво  и
наивно  открывающая  свою  любовную  тайну.  Как  будто  она   уже   пришла,
бессильная, боязливая, любящая, и уже не может бороться,  ничего  не  знает,
что  будет,  и  отдается  вся  в  его  руки.  Неожиданная   близость   конца
захватывающим трепетом истомно наполнила все тело Юрия.  Так  близко  и  уже
неизбежно почувствовал он своими женскую молодость, в первый раз обнаженное,
еще стыдливое и чистое тело, запах женских волос,  испуганные  и  счастливые
глаза, в светлых, как росинки, слезах.
     Он попытался иронически улыбнуться, но ничего не вышло, все потонуло  в
таком взмахе жадного счастья, что Юрию  показалось,  будто  он,  как  птица,
взлетел над верхушками сада в голубой, напоенный солнцем, простор.
     И весь день сердце его было светло, а  в  теле  чувствовал  он  столько
силы, что каждое движение доставляло ему свежее и полное наслаждение.
     Перед вечером он взял извозчика, чтобы не идти по  песку,  и  поехал  в
монастырь, бессознательно конфузясь всего мира и улыбаясь ему же.
     На пристани он перешел в лодку, и здоровый потный  мужик  быстро  повез
его к горе.
     Юрий все не мог понять, что, собственно, он переживает, и только  когда
лодка вышла из путаницы узких проливов на широкую воду и она, мягко  дыша  в
лицо влажным запахом глубины, вдруг развернулась перед ним, Юрий сознательно
понял, что счастлив и что счастье принес ему наивный розовый конверт.
     - Что ж... не  все  ли  равно,  в  сущности  говоря...  -  счел  нужным
успокоить себя Юрий, - она жила в таком мирке... Уездный роман? Ну  и  пусть
роман!..
     Ритмически журча и облизывая края лодки, бежала мимо  вода,  и  зеленая
гора, со своим особым  дыханием,  полным  сумрака  и  сырости  леса,  быстро
вырастала навстречу. Зашуршал песок, буйно  зашумела  набежавшая  за  лодкой
волна и отхлынула назад. Юрий  вылез  из  лодки,  конфузясь,  дал  лодочнику
полтинник и побрел наверх.
     Уже шел по лесу тихий вечер и тени его ложились  далеко  под  гору.  От
земли подымалась задумчивая сырость, желтые листья скрадывались сумраком,  и
лес казался опять летним, зеленым и густым. Наверху, в монастырской  ограде,
было чисто и тихо, как в церкви. Тополи стояли  ровно  и  строго,  точно  на
молитве, и между ними неслышными  вечерними  тенями  ходили  длинные  черные
монахи. В темной  впадине  церковных  дверей  мерцали  молитвенные  огоньки.
Неуловимо тонкий запах свивался вокруг и нельзя было  разобрать:  пахнет  ли
это давним ладаном или увядающими листьями тополей.
     - А, здравствуйте, Сварожич! - заорал кто-то сзади.
     Юрий быстро оглянулся и увидел Шафрова, Санина, Иванова и Петра Ильича.
Они шли через  двор  темной  и  шумной  гурьбой.  Черные  монахи  беспокойно
оглядывались на них, и даже  тополи  как  будто  потеряли  свою  молитвенную
неподвижность, смущенные внезапным шумом и движением.
     - А мы тут того! - сказал Шафров, подходя  к  Юрию,  перед  которым  он
благоговел, и дружелюбно заглядывая ему в глаза своими круглыми очками.
     - Дело хорошее, - принужденно пробормотал Юрий.
     - Может, и вы с нами? - подходя еще ближе, просительно сказал Шафров.
     - Нет, спасибо, право... Я тут не один, - отказался  Юрий,  нетерпеливо
отодвигаясь.
     - Ну, чего там! - возразил Иванов, с грубоватым добродушием хватая  его
под руку. - Идем!
     Юрий недружелюбно уперся, и они немножко смешно потягали друг  друга  в
разные стороны.
     - Нет, ей-Богу,  не  могу!..  Потом  я,  может  быть,  зайду...  -  все
принужденнее  повторял  Юрий,  которому  показалось,  что  это  амикошонское
тягание совершенно неуместно и унизительно для него.
     - Ну, ладно... - ничего не заметив, выпустил его Иванов. - Так  мы  вас
будем ждать... Заходите!
     - Хорошо, хорошо...
     Они  ушли  из  ограды,  смеясь  и  размахивая  руками,  и  опять  стало
благоговейно, тихо, как  на  молитве.  Юрий  снял  фуражку  и  со  смешанным
чувством насмешки и робости вошел в церковь.
     Сейчас же, как только он обогнул одну из темных колонн, Юрий в  сумраке
увидел  Карсавину,  в  ее  серой  кофточке  и  круглой  соломенной   шляпке,
придававшей ей вид гимназистки. Сердце вздрогнуло в нем, и  эта  дрожь  была
похожа и на испуг  птицы,  и  на  дрожь  кошки  перед  прыжком.  Все  в  ней
показалось ему каким-то вкусно милым: и  ее  кофточка,  и  шляпа,  и  черные
волосы, жгутом свитые  на  затылке,  над  белой  шеей,  и  вид  гимназистки,
трогательно обаятельный в такой высокой, полной, взрослой девушке.
     Она почувствовала  Юрия,  оглянулась,  и  ее  темные  глаза,  оставаясь
скромно-серьезными, в глубине отразили испуганную радость.
     - Здравствуйте, - сказал он, понижая голос, но все-таки слишком  громко
и не знал, можно ли здесь подать руку или нельзя.
     Ближние  богомолки  оглянулись  на  них,  и  Юрий  смутился  их  черных
пергаментных лиц. Он покраснел, а Карсавина, как будто угадывая его смущение
и с материнским чувством приходя на помощь,  чуть-чуть  улыбнулась  и  нежно
погрозила влюбленными глазами. Юрий блаженно улыбнулся и замер.
     Карсавина не смотрела на него и часто крестилась,  но  Юрий  все  время
"знал", что она чувствует только его присутствие, и это  образовывало  между
ними тайную тягучую связь, от которой билось и замирало сердце, и все вокруг
казалось таинственным и чудным.
     Темное лицо церкви, с  ее  странными,  поющими  и  читающими  голосами,
мерцающими, как ночники, огоньками,  тяжелыми  вздохами,  одинокими  гулкими
шагами у входа, смотрело на Юрия важными, строгими  глазами,  и  среди  этой
темной и строгой тишины он отчетливо слышал свое маленькое, легкое  и  бодро
бьющееся сердце.
     Он стоял тихо, смотрел на белую шею под  черными  волосами,  на  мягкий
изгиб талии, чувствующейся под серой кофточкой, и порой ему становилось  так
хорошо, что сердце умилялось. И тогда ему хотелось  стоять  так,  чтобы  все
видели, что хотя он и  не  верит  здесь  ничему  ни  пенью,  ни  чтенью,  ни
огонькам, - но и не питает к ним ничего, кроме  добродушного  дружелюбия.  И
Юрий сам отметил свое настроение, столь не похожее на  ту  тоскливую  злобу,
которая была утром.
     "Так, значит, можно быть счастливым? - внутренне улыбаясь, спросил он и
сейчас же серьезно ответил: - Конечно!..  Все,  что  я  думал  о  смерти,  о
бессмысленности жизни, об  отсутствии  разумной  цели  и  прочее,  все  это,
действительно, совершенно правильно и разумно, но все-таки  счастливым  быть
можно... И я счастлив, и именно благодаря этой удивительной девушке, которую
я еще так недавно совсем не знал..."
     Юрию пришла в голову забавная мысль о том, что когда-то, когда они были
маленькими смешными мальчиком и девочкой, они могли где-нибудь  встречаться,
смотрели друг на друга и расходились, не подозревая, что составят  друг  для
друга самое дорогое на свете, будут любить друг друга, и она для него  будет
раздеваться голой...
     Последняя мысль пришла в голову как-то неожиданно,  и  Юрию  стало  так
стыдно, но вместе с тем и хорошо, что он покраснел до корней волос  и  долго
боялся смотреть на нее.
     А она, уже обнажаемая мысленно, стояла впереди, милая и чистая в  своей
серой кофточке и круглой шляпке, и молилась без слов, чтобы он любил ее  так
нежно и страстно, как она его.
     Должно быть, что-то очищающее передавалось от нее к  нему,  потому  что
бесстыдные мысли куда-то ушли и в душе Юрия стало тихо и чисто.
     И слезы умиления и любви тепло выступили на глазах Юрия. Он  поднял  их
вверх,  увидел  золото  иконостаса,  искорками  поблескивающее  от   свечных
огоньков, а еще выше - две перекладины креста, и с давно забытым чувством  и
непривычным напряжением мысленно крикнул:
     "Господи, если ты есть, дай, чтобы эта девушка любила меня и  я  всегда
любил ее так же, как сейчас!"
     Ему стало немножко стыдно своего порыва,  но  на  этот  раз  он  только
снисходительно улыбнулся над собой.
     "Это ведь только... так!" - подумал он.
     - Пойдемте, - тихо,  почти  шепотом,  похожим  на  вздох,  позвала  его
Карсавина.
     Они чинно вышли на паперть с тишиной в душе, точно унося  с  собой  все
эти тихо поющие и громко читающие голоса, вздохи и мерцания огоньков;  рядом
прошли ограду и через старую калитку вышли на обрыв горы.  Здесь  никого  не
было, и старая белая стена, с облупившимися башенками, отделила их от  .всех
людей. У ног их  по  обрыву  кудрявились  верхушки  дубов,  а  далеко  внизу
блестела река и уходили вдаль, за темный горизонт, зеленые луга и поля.
     Они молча дошли до само! о края обрыва и остановились, не зная, что  им
делать. Чего-то они боялись и не смели. И, казалось, никогда  бы  у  них  не
хватило силы сказать и сделать, но Карсавина подняла голову и как-то  совсем
неожиданно и просто вышло так, что губы ее встретили  губы  Юрия.  Карсавина
вся побледнела, забилась и замерла, а Юрий молча  обнял  ее,  в  первый  раз
почувствовав в своей руке теплое, гибкое  тело.  Тихо  стало  кругом,  и  им
показалось, что весь мир замер в торжественной и напряженной тишине.
     Должно быть, в ушах зазвенело, но  Юрию  показалось,  что  невидимый  и
неслышимый колокол властно ударил час встречи.
     Потом она вырвалась, улыбнулась и побежала назад.
     - Тетя хватится меня... подождите... я приду... Никогда после  Юрий  не
мог вспомнить, крикнула ли она эти слова звонким, отозвавшимся в темном лесу
голосом или теплый вечерний ветер донес к нему прерывистый скользящий шепот.
     Он сел на траву и провел рукой по волосам.
     "Как это все глупо и хорошо!" - блаженно улыбаясь, подумал он и, закрыв
глаза, пожал плечами, как будто отвергая, в  эту  минуту  все  свои  прежние
мысли, сомнения и страдания.
     Карсавина забежала за калитку и остановилась. Сердце  у  нее  билось  и
лицо горело. Она крепко прижала рукой под  волнующейся  левой  грудью  и  на
минуту прислонилась к стене.
     Потом открыла глаза,  загадочно  повела  ими  вокруг,  легко  вздохнув,
подобрала черную юбку и быстрыми  молодыми  ногами  побежала  по  дорожке  к
гостинице, еще издали  крикнув  старенькой  темненькой  тетке,  сидевшей  на
крылечке в ожидании:
     - Иду, тетя, иду!

XXXVII

     Сначала потемнела даль, потом потускнела  в  тумане  река,  послышалось
внизу, на зеленых  лугах,  далекое  ржание  лошадей  и  засветились  луговые
огоньки.
     А Юрий все сидел на обрыве и ждал, машинально считая костры на лугах.
     - Раз, два, три... нет, вон еще... на самом горизонте... чуть  видно...
Точно звездочка!.. А ведь там теперь сидят большие люди, мужики, выехавшие в
ночное,  варят  картошку,  говорят...  Костер  горит   весело,   вспыхивает,
потрескивает и слышно, как лошади фыркают... А отсюда совсем как  искорка...
вот-вот потухнет!
     Ему  было  трудно  думать  о  чем  бы  то  ни  было,  точно  за  звоном
торжествующего счастья он не  слышал  собственных  мыслей.  Он  сидел  очень
долго,  ощущал,  как  собирается  в  его  теле  упругость  и   сила,   точно
подготовляясь к чему-то, о чем нельзя было сознательно подумать. Он все  еще
ощущал свое первое прикосновение к молодому, пока скрытому  тонкой  материей
телу и полураскрытым свежим губам и по временам с испугом говорил себе:
     - А она сейчас придет!
     Сердце вздрагивало и замирало, а тело напрягалось все больше и  больше,
становясь сильным, свежим и смелым.
     Так,  полный  одним  ожиданием,  сидел  он  на  обрыве,  бессознательно
вслушиваясь в далекое ржание лошадей, голоса гусей за  рекой  и  еще  тысячи
неуловимых звуков леса и вечера, струнно дрожащих высоко над землей.
     А когда услышал неровные быстрые шаги и шорох платья, не  оборачиваясь,
узнал, что это она, и весь задрожал, охваченный любовью, желанием и  испугом
перед роковым моментом.
     Карсавина подошла и стала, и слышно  было  ее  прерывистое  дыхание.  И
вдруг, почувствовав радостную уверенность, что сделает все, что нужно,  Юрий
сразу обернулся и с внезапной дерзостью и силой схватил ее на  руки,  понес,
скользя по траве, вниз.
     - Упадем! - задыхаясь от счастья и стыда, прошептала она.
     Опять Юрий сжимал в руках ее тело, и она  казалась  ему  то  большой  и
пышной, как женщина, то маленькой и хрупкой, как девочка. Сквозь платье рука
его почувствовала ее ноги, и Юрия даже испугала мысль, что  он  касается  ее
ног.
     Внизу, под деревьями, был мрак, и  только  сверху  через  край  обрыва,
обрезавший светлое небо, падал бледный сумеречный свет. Юрий опустил девушку
на траву и сам сел, и оттого, что было покато, они оказались лежащими рядом.
При бледном свете Юрий нашел  ее  горячие  мягкие  губы  и  стал  мучить  их
тягучими  требовательными  поцелуями,   от   которых   точно   белым   огнем
раскаленного железа стало жечь их томящиеся тела.
     Был момент полного безумия,  которым  владела  одна  властная  животная
сила. Карсавина не сопротивлялась и только дрожала, когда рука Юрия и робко,
и нагло коснулась ее ног, как никто никогда еще не касался.
     - Ты меня любишь? - обрываясь, спросила она, и  шепот  ее  невидимых  в
темноте г